езно знаете славянскую проблему,  чтобы
здесь заменить Веезенмайера.
     - Никогда не могу понять, когда вы шутите, а когда говорите правду.
     - Шутка тоже может быть правдой. И наоборот.
     - Я,   знаете  ли,   прагматик-метафизик,   а  Веезенмайера  отличает
дерзость.
     - Что-то я не очень вижу разницу между метафизикой и дерзостью.
     - Разница  очевидна,  Штирлиц.  Метафизика есть  нечто  среднее между
идеей и творчеством,  между страстью и логикой;  на мою же долю все больше
выпадает надобность взвешивать возможности...
     - Никому не признавайтесь в этом,  Фохт.  Никому.  Вас тогда сожрут с
костями.  Если вы  определяете свою функцию лишь как человек,  оценивающий
возможности,  тогда вам не позволят высказывать точку зрения.  Вы обречете
себя на  положение вечного советчика.  А  вам,  как  и  любому нормальному
человеку, хочется быть деятелем. Нет?
     - Нет,  - устало солгал Фохт, - больше всего мне хочется спокойствия,
чтобы никто не дергал по пустякам и не мешал делать мое дело... Наше общее
дело.
     - По-моему, вы очень здорово отладили  д е л о. Судя по моим встречам
с Мельником и Бандерой, во всяком случае.
     - Вы с профессором Смаль-Стоцким не познакомились?
     - Нет. Кто он?
     - Он назначен в украинский отдел министерства восточных территорий.
     "Он по-прежнему боится своего провала с  Дицем и Косоричем в Загребе,
- понял Штирлиц,  наблюдая за  лицом Фохта.  -  Он очень боится меня и  не
любит,  потому что  я  один знаю,  что  именно он  виноват в  гибели столь
нужного нам подполковника Косорича. Поэтому он так доверителен со мной. Он
хочет,  чтобы я поверил в него;  тогда, по его логике, мне будет невыгодно
п о м н и т ь.  Мне будет выгоднее  з а б ы т ь".
     - Это что-то новое в нашей практике,  -  сказал Штирлиц. - Впрочем, и
министерство-то новое. Славянин - штатный сотрудник? Занятно. Нет?
     - Смаль-Стоцкий -  личность особая,  чудовищная,  говоря  откровенно,
личность.  Он  был  министром иностранных дел  в  правительстве Петлюры  и
вместе с  ним  ушел  в  Польшу.  И  там  стал осведомителем второго отдела
польского генерального штаба.  Собственно,  именно  он  стоял  у  колыбели
организации украинского национализма в Польше до тех пор,  пока Пилсудский
помогал националистам, рассчитывая обратить их против Советов. Но когда мы
смогли  обратить ОУН  против  Польши,  Смаль-Стоцкий  встретился с  нашими
людьми,  отдыхая в  Мариенбаде.  Меня он  поражает:  эрудиция и  при  этом
хулиганский,  если хотите, цинизм. Я ни от кого не слыхал столько гадостей
про украинцев, сколько от него.
     - И вы ему верите?
     - Вопросами доверия у нас занимается гестапо.  -  Фохт поморщился.  -
Диц,  по-моему,  превосходит самого  себя,  -  пустил он  пробный шар,  не
выдержав полной  н е з а и н т е р е с о в а н н о с т и  Штирлица.  -  Он
очень ловко работает с группой Мельника.
     - Мельник связан со Стоцким или автономен?
     - Они не могут быть связаны друг с другом. Они готовы перегрызть друг
другу глотку: не дает спать корона гетмана.
     - Булава, - поправил Штирлиц. - Корона - это Европа, у них булава.
     - Какая  разница?   Смаль-Стоцкий  как-то  изложил  мне  свое  кредо.
Человек,  говорил  он,  выше  национальной или  классовой  принадлежности.
Человек,  если следовать Ницше, средоточие всех ценностей мира. Милосердие
должно проявляться в том,  чтобы человеку позволяли выявлять себя там, где
он может это сделать.  Пусть даже в бандитизме, как Бандера. Меня, говорил
Смаль,   привлекает  немецкий  рационализм,   немецкий   дух.   Я   прошел
к о м и с с и ю  - я голубоглаз,  строение моего черепа не  отличается  от
арийского,  я  взираю  на  украинцев  глазами западного человека,  который
рассматривает  этот  район  лишь  как  точку   приложения   стратегических
интересов рейха.  Без меня,  без моей помощи и консультации вам,  арийцам,
это сделать трудно.  Я лучше вас знаю тупость и стадность  моего  кровного
племени. Я знаю, как повернуть их во имя германского блага.
     - Как? - спросил Штирлиц.
     - Довольно просто...  Вы думаете, какой-нибудь чиновник Розенберга не
мог бы положить конец сваре между их вождями?
     - Мог бы.
     - Естественно.  Но мы используем их не только сегодня.  Они важны и в
будущем. Мы можем играть ими, словно пальчиками детишек, - знаете, как это
нежно,  когда  взрослая рука  прикладывает пухлый  пальчик  несмышленыша к
белым и черным клавишам и рождается мелодия,  угодная нам,  в то время как
дитя считает, что эта музыка рождена им.
     Штирлиц представил  себе  малыша возле рояля и рядом с ним Фохта.  Он
увидел это близко и  явственно,  он  услышал  скрип  высокого,  на  винте,
табурета и даже ощутил запах лака.  Жестокая злоба поднялась в нем, злоба,
рожденная несовместимостью понятий - Фохт, дитя, музыка, доверчивые немцы,
чистота клавишей. Осознание этой причинности вызвало в Штирлице усталость,
ибо выносливость человека не безгранична.
     - Каковы мои задачи?  -  спросил Штирлиц для того лишь,  чтобы что-то
сказать, - он боялся потерять над собой контроль.
     - Да,  в  общем-то,  все отлажено,  дорогой Штирлиц.  Если у  вас нет
о с о б ы х интересов, я просил бы вас обговорить с Мельником формы работы
с  его  людьми  в  Штатах:  в  ближайшее  время  это  будет  в высшей мере
злободневно, думается мне.
     - Предполагаете включение Вашингтона в драку?
     - Ни  в  коем  случае.  Предполагаю давление на  Рузвельта.  Со  всех
сторон.   В   Штатах  разворачивают  работу  контролируемые  нами   группы
китайских,   испанских,   украинских,  русских,  ирландских  и  венгерских
националистов - это миллионов пять по крайней мере.
     - Не тешьте себя иллюзиями.  Если силе массы противопоставить насилие
меньшинства, победит сила.
     - Вы не верите во влияние прогерманских кругов в Штатах?
     - Не верю.
     - Почему?
     - Потому,  что  англофильские влияния там сильнее.  И  не  надо врать
себе.  Пропаганда  пропагандой,  а  у  нас  работа,  за  которую  придется
отвечать. Нам с вами. Исполнителям.
     - Я предлагал вам перспективную проблему, - извиняюще пояснил Фохт. -
Мне думалось, что это совпадает с вашими интересами.
     - Спасибо.  Как  размышление для  далекого  будущего это  занятно.  А
сейчас? В связи с кампанией?
     - По нашей линии как будто все в порядке.  Мы держим в руках Мельника
и  Бандеру.  И  тот и  другой отправили к Рундштедту в расположение группы
"Юг"  своих  людей  для  создания "походных групп" -  такого еще  не  было
раньше: вместе с армией двинутся оуновцы, одетые в немецкую форму, которые
начнут наводить порядок незамедлительно,  как  только войдет в  украинский
город наш первый танк.
     "Значит, блок Розенберга с армией уже состоялся, - отметил Штирлиц. -
Это - новое в раскладе сил. Это против Гиммлера и Бормана. Это важно".
     - А ваша задача? Ваш, лично ваш интерес?
     Фохт подвинул Штирлицу ящик с сигарами,  долго обрезал кончик толстой
"Гаваны",  обстоятельно прикуривал,  обнося спичкой сухой  табак  со  всех
сторон, пока не затрещало голубоватым дымком, и лишь потом ответил:
     - Вы же не очень верите мне, Штирлиц. Отчего я должен верить вам?
     - Как знаете.  Я свои дела сделал,  сейчас я в вашем распоряжении,  а
чтобы приносить пользу тому,  кому  я  подчинен,  мне  надо  понять личный
интерес каждого. Он ведь у нас неразделим с интересом национальным, нет?
     - Конечно,  нет. - Фохт принял игру Штирлица. Они понимали друг друга
быстро и верно, потому что друг другу не доверяли, и похожи сейчас были на
мальчишек, которые балуются, толкаясь плечами, и при этом прыгают на одной
ноге.  -  Думаю,  что нашим национальным интересам небезразлично ближайшее
будущее;   иноземцы,   приходившие  в  Россию,  всегда  допускали  ошибки,
вызванные     навязыванием     своих     методов,     отрицанием     услуг
аборигенов-коллаборационистов.  Вот  я  и  хочу,  чтобы ошибка прошлого не
повторилась сейчас, в начале этой великой кампании.
     - Разумно, - согласился Штирлиц. - Именно это меня интересовало.
     - Наша  с  вами общая задача,  таким образом,  -  подчеркнул Фохт,  -
состоит в том, чтобы с первого же дня исключить всякую возможность ошибок.
     - Вы сказали "Россия". Оговорились или намеренно не проводите границы
между Россией и Украиной?
     - Славяне... - Фохт пожал плечами.
     - Вы  предполагаете организацию  власти,  подобной  режимам  Тиссо  и
Павелича?
     - Тиссо  мы  создали,  чтобы успокоить Хорти;  Павелич -  это  кость,
брошенная Муссолини.  Здесь  будет  иное  образование,  чисто  вассального
порядка.
     Именно  это  и  надо  было  выяснить Штирлицу.  Фохт  сказал то,  что
говорить был  не  должен.  "Вассальное образование" входило  в  сферу  его
личного интереса значительно в  большей степени,  чем  в  сферу  интересов
фюрера.  В  этом  "вассальном образовании" он  рассчитывал получить  пост,
который прибавил бы  квадратиков на его погонах и  поднял его на следующую
ступеньку в нацистской иерархии.  Но Фохт не понимал,  что в данном случае
его  личная  заинтересованность входила в  противоречие с  идеей  Гитлера,
который никогда,  ни  разу,  ни  в  одном  своем выступлении не  говорил о
возможности создания  каких-либо  "образований" на  территории  Советского
Союза:  только  жизненное пространство для  немецких  колонистов!  Никаких
поблажек  украинцам,   белорусам,   россиянам  -   все  это  материал  для
ликвидации, депортации, колонизации, не больше.
     Выпускник  Иваново-Вознесенского  технологического института  Альфред
Розенберг,  имперский министр  восточных территорий и  шеф  международного
отдела НСДАП,  хотел делом доказать фюреру,  что практика его министерства
окажется  более  действенной,   чем  работа  полиции  Гиммлера  и   надзор
гауляйтера Коха, ставленника партийной канцелярии Бормана.


          "Ц е н т р.
          Настаиваю на точной дате войны - ночь 22.6.
                                                               Ю с т а с".



     КУРТ ШТРАММ                                                       (V)
     _____________________________________________________________________

     - Поймите же,  мой дорогой, - все тем же ровным, лишенным каких бы то
ни было интонаций голосом продолжал седой штандартенфюрер,  -  вы обречены
на то,  чтобы сказать правду. Человек, попав в Карлсбад, если только он не
поражен раком,  должен выздороветь.  Человек,  если  он  любит прекрасную,
веселую,  умную  женщину,  должен  стать  счастливым рогоносцем.  Человек,
оказавшийся в  нашей  тюрьме,  должен  сказать всю  правду.  Мы  учитываем
особенности   немецкого   национального   характера,    который    выверен
прагматизмом мышления миллионов наших предков.
     Курт закашлялся,  подавшись вперед.  Тело его сотрясалось,  в уголках
рта появилась мокрота.  ("И губы у вас,  как у обиженной девушки, и ямочка
угадывается на щеке,  -  улыбалась ему Ингрид Боден-Граузе,  - разве таким
должен быть настоящий мужчина, мой милый и хороший друг?").
     "Сейчас можно падать,  -  подумал Курт.  -  Хотя нет, еще рано. Он ни
разу не  посмотрел на  меня,  он все время разглядывал свои ногти.  Если я
сейчас упаду,  это  может показаться неестественным.  Надо  упасть,  когда
кашель станет особенно затяжным.  И  про Ингрид я  сейчас вспомнил потому,
что мне не хватает ее силы и  спокойствия,  и еще я очень хочу,  чтобы она
увидела меня сейчас и поняла свою неправоту, когда говорила про мои губы и
ямочку на щеке. Господи, а ведь это желание рождено мстительностью, как же
не стыдно,  а?  Ведь я ей мщу,  доказывая ее неправоту,  а мстительность -
самое недостойное качество в человеке..."
     - Согласитесь, что я более прав, чем вы, - продолжал штандартенфюрер,
- согласитесь, ибо это, увы, логично.
     "Нет,  мстительность не  есть  самое недостойное в  человеке.  Другое
дело, что качество это плебейское в такой же мере, как и господское, но не
аристократическое.  Оно  родилось  в  сознании раба,  который  имел  право
отомстить господину за свои унижения.  Нет, не имел права. Он мог и обязан
был  победить господина.  Он  обязан был добиваться свободы.  А  свободный
человек мстить не может. Карать - да, мстить - нет".
     - Немец  вернее других понимает скрытую логику мысли  и  поступка,  -
монотонно продолжал штандартенфюрер,  и Курт лишь урывками воспринимал его
слова,  когда хотел этого,  когда он  нуждался в  паузе,  ибо мозг его был
разгорячен,  как и.  тело.  -  Немец,  как никто другой на земле, понимает
первопричину необходимости...  Вы невнимательно слушаете меня...  А зря. Я
даю вам дельные советы, которые ни к чему вас не обязывают.
     "Он не  поднял на меня глаз,  -  отметил Курт,  понимая,  что вот-вот
начнется затяжной кашель,  -  он умеет предчувствовать, и он может угадать
мое решение, и тогда я погиб".
     - В   понятие   первопричины  необходимости  я   включаю  целый   ряд
компонентов,  господин Штрамм.  Первый компонент - это тюрьма, а здесь все
особое,  даже  время.  Здесь время работает против вас.  Второй компонент:
рано или поздно вы ощутите свою  о с о б о с т ь,  весь ужас,  сокрытый  в
невозможности  распоряжаться  мозгом  и  телом.  Третий  компонент:  мы не
позволим вам сделать какую-нибудь глупость, вроде самоубийства или тяжкого
телесного   членовредительства.   Четвертый  компонент:  чем  дальше,  тем
явственнее вы будете видеть возможность,  которую мы даем  вам  для  того,
чтобы  вернуться  к прежней жизни и привычной деятельности,  требуя от вас
взамен лишь одно - правду.  И,  наконец,  последнее:  в тюрьме вы ощущаете
свою малость.  Это особенно страшно,  ибо,  как правило, люди вашего круга
мнят себя личностями недюжинными,  крупными,  а  может  быть,  таковыми  и
являются на самом деле. Мы заставляем понять такого рода недюжинного врага
его незначительность,  выделив ему в следователи человека низшего порядка,
который  властен  задавать  вопрос  и  может - любыми способами - добиться
ответа.  Пусть даже заведомо лживого ответа. Диалог неравенства приведет к
тем  результатам,  в  которых  заинтересован  я.  Понимаете?  Тюрьма - это
государственный институт особого рода,  а допрос - диалог  исключительного
порядка.  В  тюрьме  вы,  свободный  человек,  чувствуете  свою  несвободу
совершенно особенным образом:  вы соглашаетесь с несвободой, вы принимаете
этот факт как данность. Но ведь человек рожден свободным. И это постоянное
клокотание разностей  сломит  вас,  подточит  изнутри.  Вы  по  прошествии
времени  потянетесь к следователю,  как к родному:  вы будете искать в его
словах намек,  снисхождение,  сочувствие;  вы будете противиться этому; вы
станете ненавидеть себя,  когда вас вернут в камеру,  вы будете проклинать
себя за те слова, которые сорвались у вас с языка, но и на следующий день,
а  скорее  всего  через  несколько дней - надо дать возможность накопить в
душе желание надеяться - вы снова будете говорить,  и в потоке лжи я увижу
крупицу  правды.  А  потом  мы  докажем,  что  вы  преступили грань,  и вы
согласитесь с этим,  и за час до казни вы  будете  желать  только  одного:
увидеть  меня,  получить  от  меня утешение,  ибо постепенно я стану вашим
другом,  который сострадает вам  и  старается  понять  вашу  правду.  Мне,
впрочем,  это  действительно  необходимо:  возможно,  ваш опыт поможет нам
удержать от аналогичных ошибок десяток других людей.
     Кашель собрался. Он был словно комок в легких. Он был желтый, мокрый,
горячий. Он вырвался изо рта стоном, воплем, мокротой. Курта било частыми,
замирающими  судорогами,   он  мешал  себе,  задерживал  дыхание,  хрипел,
извивался до тех пор, пока не потемнело в глазах и не стало тяжело и гулко
в  голове,  и  тогда он повалился вперед,  и  седой штандартенфюрер поднял
наконец глаза от  своих ровных квадратных розоватых ногтей.  Он смотрел на
Курта,   на  его  взъерошенный  затылок  оценивающим  спокойным  взглядом,
дождался,  пока приступ кашля прекратился,  а потом,  подойдя к арестанту,
опустился  перед  ним  на  корточки,   достал  крахмальный  платок,  вытер
потрескавшиеся губы Курта и тихонько сказал:
     - У вас плохо с легкими после того случая в горах, да?
     Курт, чувствуя нарастающее клокотание в себе, кивнул головой.
     - Если бы  не  Ингрид Боден-Граузе,  вы бы уже тогда погибли,  бедный
господин Штрамм...
     Курт снова кивнул головой.
     - Я  не слышу вас,  -  совсем тихо сказал штандартенфюрер.  -  Вы мне
скажите только одно слово: "да" или "нет".
     - Да, - ответил Курт.
     - Ну вот, а теперь откашляйтесь, - сказал седой и поднялся. - Я налью
вам воды, и станем беседовать... О прошлом, только о прошлом.
     Курт  поднял  голову,  посмотрел  на  штандартенфюрера с  мольбой,  с
восхищением, со страданием и прошептал:
     - Да.
     А  потом согнулся пополам от  нового,  еще более длительного приступа
кашля.



     ГАННА ПРОКОПЧУК                                                   (V)
     _____________________________________________________________________

     Начальник архитектурной мастерской СС Герберт Эссен с каждым днем был
все более мягок с  Ганной;  подолгу простаивая у нее за спиной,  наблюдал,
как она работала.
     Воспитанный в Берлине,  прошедший трехлетнюю практику в Сан-Франциско
и  Лондоне,  штурмбанфюрер СС Герберт Эссен был талантливый архитектор.  В
отличие от коллег,  считавших патриотическим долгом громко ругать все иные
школы,  кроме  готической,  он  позволял  себе  не  соглашаться с  мнением
подавляющего большинства.
     "Мы должны брать все лучшее в  мире и обращать на пользу нашему делу"
- эта   его  концепция  находила  поддержку  в   ведомстве  хозяйственного
управления СС:  обергруппенфюрер Поль был человеком рациональным, а всякий
истинный рационализм предполагает определенную смелость мышления.
     Наблюдая за работой Ганны,  любуясь точностью и смелостью ее решений,
Эссен  решил было  попросить Поля  перемолвиться с  кем-либо  в  институте
антропологии,  подчиненном рейхсляйтеру Розенбергу.  Ганна была шатенка, с
голубыми глазами;  фигура у нее была великолепная, уши не оттопыривались -
кто знает,  быть может,  ее мать подходит к типу нордического характера, и
тогда  рейх  сможет утвердить талантливого архитектора в  качестве истинно
немецкого зодчего.
     Поль выслушал Эссена и покачал головой.
     - Дерзите,  но до определенной меры,  Герберт, - посоветовал он, - не
считайте,   что   н у ж н о с т ь   дает  вам  индульгенцию  на  дерзость.
Используйте ее работу в наших целях,  вам никто не запрещает этого. Можете
улучшить ее положение,  прибавьте паек, я готов дать ей литер на проезд по
Саксонии  -  пусть  познакомится  с  нашей  архитектурой,  но  не  больше.
Поглощать  всегда  лучше,  чем  раздавать.  Может  быть,  во  мне  говорит
хозяйственник,  а не христианин, но тут уж ничего не поделаешь - профессия
формирует человека по своим законам.
     - Архитектура -  это искусство,  обергруппенфюрер,  а  люди искусства
прощают  все  и  принимают все,  но  они  не  могут  работать  как  хорошо
оплачиваемые невидимки.  Каждое интересное здание талантливого архитектора
обязательно отмечается медной  табличкой  -  с  фамилией  автора  проекта.
Прокопчук имеет такие таблички в Бразилии, Голландии и Мексике.
     - Я очень сожалею, Герберт, но это не тот вопрос, чтобы я с ним шел к
рейхсфюреру  или  к  Розенбергу.   А  всякий  более  низкий  уровень   н е
п о й м е т  моей просьбы.  - И, обозначив паузой,  что к этой теме больше
возвращаться нет смысла,  Поль спросил:  -  Как  у  вас  дела  с  типовыми
проектами?
     - Мы  закончили  привязки.  По-моему,  планировка получилась довольно
удачной.  Особенно для тех лагерей, которые надо будет строить в России. Я
решил   учесть  национальный  момент:   славяне  сентиментальны,   поэтому
строгость  Дахау  или  Равенсбрюка  будет  действовать на  них  угнетающе.