то очевидное слагается.
     Они встречались на приемах,  театральных премьерах,  но не так часто,
как в  студенческие годы.  Звонимир признавался себе в том,  что отнесся к
странному решению Петара именно как либерал,  считающий,  что брезгливость
по  отношению к  человеку,  решившему служить силе -  то  есть полиции,  -
главное чувство, отличающее его от остальных.
     - Может, перенесем на завтра?
     - Ладно,  - согласился Везич, - у меня к тебе ничего срочного, просто
захотелось увидеться. И потом, что может быть срочного в эти дни? Они сами
по себе так стремительны, так быстролетны, что любая срочность в сравнении
с ними подобна черепахе.
     Звонимир угадал в  голосе своего студенческого приятеля что-то такое,
что заставило его сказать:
     - Знаешь,  все-таки я  отложу свои бумаги и приеду.  Мы и так слишком
редко видимся, чтобы терять шальной шанс на встречу. Говори адрес.


     Они  выпили по  стакану сухого вина,  которое им  налили из  бурдюка,
пахнувшего козьей шкурой.
     - Рад тебя видеть, - сказал Петар, - чертовски рад!
     - И я. Ты здорово растолстел, полковник.
     - Государство бережет мое время - езжу на машине.
     - Надо по воскресеньям ходить в горы.
     - Ты ходишь?
     - У  меня  в  воскресенье самая  работа:  вечерний выпуск должен быть
особенно интересным.
     - И у меня самая работа в воскресенье.
     - Какая же у тебя работа в воскресенье?  - улыбнулся Звонимир. - Ведь
по воскресеньям не бастуют.
     - По воскресеньям я должен пьянствовать с итальянскими дипломатами.
     - А в понедельник этим заниматься нельзя?
     - В   понедельник   бастуют,   это   ты   правильно   отметил.   Нет,
действительно,  суббота и  воскресенье у меня самые занятые дни в неделе -
сплошные рауты и  приемы,  А  в  будни обычная суматоха.  То  усташи хотят
взорвать  мост,  то  профессор  Мандич  устраивает  бунтарское выступление
Цесарца в университете,  то твой обозреватель,  профессор Ричич,  входит в
контакт с немецким эмиссаром Веезенмайером...
     Звонимир понял,  что Петар пригласил его отнюдь не  из-за  того,  что
заскучал по другу молодости.  И даже не для того, чтобы сказать о встречах
Ричича с  Веезенмайером -  перед тем,  как ехать к нему,  Ричич связался с
соответствующим отделом тайной полиции.  Звонимир понял,  что Петар просил
его  приехать  в  связи  с  деканом  исторического факультета  профессором
Мандичем, потому, что знал об их давней дружбе.
     - Что писать обозревателю,  если у него нет контактов с разведчиками,
шлюхами и спекулянтами?  Кто его будет читать,  Петар?  Мы с тобой мечтали
заниматься высокой политикой,  а нынешние молодые ребята, когда приходят в
газету, жаждут попасть в отдел криминальной хроники.
     - Почему?
     - Потому что  это  интересно и  логично.  Поиск карманника отличается
логикой.  Да и карманник -  отброс общества. Это не какой-нибудь воротила,
который наймет лучших адвокатов города и  любую свою  махинацию представит
как акт борьбы за экономический прогресс.
     "Пусть сам вернется к Мандичу, - подумал Взик, - я не стану проявлять
заинтересованность".
     - Как Ганна? - спросил Петар.
     - Спасибо, хорошо.
     - Она у тебя прелесть.
     Везич знал из агентурных сводок,  что прилетел Мийо, за ним следили с
тех пор, как он принимал участие в молодежных демонстрациях после убийства
в  Скупщине хорватских депутатов.  Потом он  отошел от  политики,  занялся
философией, но бюрократизм полицейского дела обязывал тем не менее держать
его в поле зрения и составлять досье на его публикации в научных журналах.
Петар знал,  что Ганна, по крайней мере, три часа в день проводит сейчас в
доме у брата Мийо,  знал, что Звонимир живет с ней плохо, Ганна устраивает
ему скандалы по пустякам -  так бывает,  если женщина очень любит или если
не  любит  совсем.  Вопрос о  Ганне  Везич  задал не  случайно:  он  хотел
посмотреть,  как поведет себя его старый товарищ,  а затем сделать вывод о
мере его, Звонимира, закрытости.
     - Мясо понравилось?
     - Великолепное. Косуля?
     - Да. Ничего нет вкусней седла молодой косули.
     - А поросенок? Маленький кабанчик?
     - Тяжело для печени, Звонимир. Мусульмане в этом смысле мудрее нас.
     - Я  за  всеядность!  Когда  прозвенит первый  звонок,  организм  сам
просигналит,  что ему можно,  а  от чего надо отказаться.  Курение,  вино,
кабанятина -  все  это  ерунда,  Петар.  Нервное напряжение -  вот что нас
губит.  Не знаю, как ты, а я последние три дня не сплю. Как думаешь, будет
драка?
     - Я  не  Гитлер.  Мне  трудно  поставить  себя  на  место  психически
неуравновешенного человека, Звонимир.
     - По-моему, драка начнется вот-вот.
     - Не драка. Избиение.
     - Ты считаешь, что мы так слабы?
     - Мы не организованны. Мы болтуны. Мы мечемся.
     - Что ты предлагаешь, Петар?
     - Я предлагаю еще раз выпить.
     - Ты не встречал Милицу?
     -- Как-то встретил. Она стала жирной, ты бы на нее даже не взглянул.
     - Наверно.  Мы все боимся встреч с молодостью, а особенно с идеалами,
которым поклонялись.
     - Занятное это дело - молодость, наивность, идеалы.
     - У тебя был идеал силы, Петар.
     - Почему был? Остался.
     - Тогда ты должен ответить мне, как поступать, чтобы нас не избили.
     - Научиться хоть немного верить друг другу. Еще мяса?
     Наливая холодную воду в  высокие стаканы,  Звонимир взглянул на  часы
так, чтобы это заметил Петар. Тот конечно же заметил и рассмеялся.
     - Мы с тобой играем во взрослых,  -  сказал он.  -  Мужчины перестают
играть в  эти  игры только на  смертном одре.  Ни  в  ком  так не  заложен
комплекс полноценности,  как в  мужчинах,  претендующих на то,  чтобы быть
сильными.
     - Не хочешь выступить у меня с воскресным фельетоном?
     - Сколько платишь?
     - Кому как. Старым друзьям - максимум.
     - Я отдаю должное твоей манере вести беседу, - сказал Петар, - но что
касается дружбы,  здесь разговор особый,  как мне сейчас кажется. Ты ждал,
пока я начну серьезный разговор,  не задавал вопросов,  хотя ты должен был
задать мне вопрос,  так что о дружбе не стоит.  И хорошо, что вспомнил про
мой идеал.  Ты верно понял,  Звонимир.  Только не в Веезенмайере дело - ты
тоже это понял, - а в Мандиче. Не видел его сегодня?
     - Нет.
     - Полчаса  тому  назад  я  прочитал указание моего  коллеги,  который
занимается интеллигенцией:  за Мандичем завтра будет пущено наблюдение,  а
оно приведет наших людей ко всему коммунистическому подполью.
     - Не понимаю...
     - Выступление Цесарца сделало ясной их связь.
     - Не верю.
     - Почему?
     - Мандич - здравомыслящий человек.
     - Именно.  Здравомыслящий человек  сейчас  должен  либо  примкнуть  к
нацистам,  либо к  Коминтерну.  Победят одна из этих двух сил.  Словом,  я
хочу,  чтобы ты сейчас,  сегодня поехал к нему и попросил его прервать все
связи с "товарищами", пока они не легализованы правительством. Я ничего не
смогу поделать,  если связи будут установлены.  Их немедленно арестуют,  и
это  будет еще  один удар по  тем силам,  которые могут спасти Югославию в
предстоящей борьбе. Часть коммунистов, кстати, уже взята.
     - Кто именно?
     - Цесарец, Кершовани, Прица, Аджия, Рихтман. Хватит? Или продолжить?
     - Ты думаешь, что коммунисты...
     - Да, да, да, - прервал его Везич, - да, Звонимир. Они - единственная
партия здесь,  которая называет себя югославской. Тебе странно слышать эти
слова от полицейского?  Но не все же в полиции дубины. Кому-то надо сидеть
в  полиции,  чтобы  думать  и  о  будущем страны.  Мне  коммунисты так  же
антипатичны,  как  и  тебе,  но  нельзя же  быть  слепцом!  Если мы  хотим
сохранить государство, мы обязаны включать их силы в расклад общей борьбы.
     - Почему ты обратился именно ко мне?
     - Потому что  я  должен знать все  обо  всех.  Я  знаю  о  тебе  все,
Звонимир. Понимаешь? Все.
     - Пугаешь?
     - Нет. Отвечаю.
     - Никогда не думал, что ты способен преступить служебный долг...
     - Тут отличные вяленые фрукты. Заказать?
     - Я бы выпил кофе.
     - Уже заваривают.  Здесь занятный хозяин,  он из турок. Помогает нам.
Мне,  вернее.  Я  привлек его  к  работе:  тут собираются интересные люди,
потому что  тихо и  еда  отменная.  Все считают,  что Мамед плохо понимает
по-хорватски. В общем-то это так, но он хорошо понимает меня...
     - Ты так ответил на мое замечание о служебном долге?
     - Да,  - спокойно отозвался Везич. - Ты верно меня понял. Чтобы иметь
возможность работать, нужна надежная страховка, Звонимир.


     Служба наблюдения,  пущенная Петаром Везичем за  профессором Мандичем
на день раньше его коллеги,  сообщила о цепи:  после ухода Звонимира Взика
профессор  посетил  паровозного машиниста Фичи,  тот  отправился к  юристу
Инчичу,  который,  в  свою очередь.  встретился со  студентом университета
Косом Славичем,  на  квартире которого в  тот  вечер собрались пять членов
подпольного ЦК, непосредственно связанные с Тито.
     Полковник Везич  поблагодарил службу  наблюдения за  операцию,  столь
четко проведенную,  спрятал в  сейф адреса явочных квартир и фотографии их
хозяев, но рапорта начальству, как того требовал устав, писать не стал. Он
ждал,  как  будут  развиваться события.  Все  должен  был  решить  вопрос,
обсуждавшийся  на   бесконечных  вечных  заседаниях  кабинета:   объявлять
мобилизацию армии  по  плану Р-41,  согласно которому следовало немедленно
входить в контакт с греками,  чтобы выстраивать общую линию обороны против
Италии,  Германии,  Венгрии,  Болгарии и  Румынии,  или же сделать главную
ставку на  попытку политического решения кризиса,  на  новое  соглашение с
Гитлером.  Берлин вел игру:  чиновники МИДа,  принимая югославского посла,
намекали  на  возможный компромисс;  германский же  поверенный в  делах  в
Белграде считал  такой  компромисс невозможным.  Когда  есть  два  выхода,
человек пребывает в колебании,  какой выбрать. Генеральному штабу вермахта
только этого и надо было: каждый час, не то что день, ослаблял противника,
ибо  югославам надо  было развернуть войска на  трех тысячах километров ее
границ.  Это  значило,  что  сотни паровозов и  автомашин,  тысячи вагонов
должны быть подготовлены,  заправлены углем или бензином; это значило, что
интенданты обязаны приготовить помещения для войск, обеспечить их питанием
и медикаментами. Однако вся эта гигантская машина могла быть пущена лишь в
тот момент, когда правительство объявит мобилизацию.
     В  стране  шли  слухи  о  предстоящей  мобилизации,   но  слух  можно
сфабриковать в тихих кабинетах тайной полиции, и поэтому задача германской
разведки заключалась в  том,  чтобы установить истину и  сообщить в Берлин
совершенно точно,  чего  следует  ожидать  в  ближайшие часы.  Веезенмайер
поручил Дицу именно этот вопрос, хотя, в общем-то, такая задача не входила
в  прерогативы его "специальной группы".  Но  он правильно учуял в  слухах
несфабрикованность.  Он не знал,  конечно,  о разногласиях между премьером
Симовичем и  генштабом,  требовавшим развернуть мобилизацию в тот же день,
когда был свергнут Цветкович.  Не  знал он  и  о  том,  что Симович принял
решение,  отмеченное двойственностью:  "объявить к третьему апреля скрытую
мобилизацию".  Симович отвел семь  дней на  решение конфликта политическим
путем,  не  поняв,  что  лучшее  решение  политического конфликта с  таким
человеком,  как Гитлер,  - противопоставление силе силы. Симович продолжал
уповать  на  "рыцарскую  честь"  и  "военное  джентльменство".  Когда  ему
говорили,  что "банде надо противопоставлять не довод,  а  силу",  Симович
морщился:  "В вас говорит предвзятость. В конце концов они европейцы, а не
гунны".
     Его позиция  -  с л е д о в а т ь  за событиями,  не торопя их и даже
не стараясь на них повлиять, его убежденность в том,  что  л и ч н о с т ь
должна лишь формулировать очевидное и  не  забегать,  суетясь,  вперед,  в
неведомое и пустое будущее,  - сыграла с ним злую шутку:  он без боя отдал
"темп", вещал,  вместо того чтобы действовать,  и з о б р а ж а л,  вместо
того чтобы  б ы т ь.
     А  в это время войска фельдмаршала Листа уже вышли на исходные рубежи
вдоль восточных границ Югославии.



     SUMMA SUMMARUM*
     _____________________________________________________________________
                                                 * Предел пределов (лат.).


     Гитлер пригласил на ужин Розенберга,  Кейтеля, Риббентропа и Бормана.
Гостям подавали капустный салат,  свиные отбивные, а фюреру вареную рыбу и
картофель с оливковым маслом.
     - Французское вино  откупорили в  вашу честь,  Риббентроп,  -  сказал
Гитлер.  -  Если бы повара не знали, что вы сегодня здесь ужинаете, мне бы
не удалось выпросить у них эту красную кислую гадость...
     - Мой  фюрер,  -  ответил Риббентроп,  -  я  обязал бы  каждого немца
ежедневно пить по  стакану красного французского вина,  потому что  только
так можно уравновесить извечную несправедливость природы: солнце светит на
виноградниках Прованса раза  в  полтора активней,  чем  в  Мекленбурге,  а
французское вино - это витаминизированный концентрат солнца.
     - Вызовите на переговоры солнце,  -  усмехнулся Гитлер,  - пригласите
его на  Вильгельмштрассе,  а  Кейтель отдаст приказ войскам быть наготове,
чтобы оказать вооруженную поддержку винолюбивым политикам. Как салат?
     - Очень хорош,  -  сказал Розенберг.  -  И,  странно,  он приготовлен
по-славянски.
     - Слава богу,  здесь нет Гиммлера, - засмеялся Гитлер, - он бы тотчас
приказал проверить генеалогию повара.
     - Это сделаю я, - под общий хохот заключил Борман.
     - Если в вашем поваре,  фюрер, и есть славянское изначалие, то оно от
добрых, аристократических кровей, - сказал Розенберг, - в России капусту в
салатах почти не используют -  картошка, морковь, соленый огурец и немного
зеленого горошка.
     - Я ел русский салат,  -  вспомнил Гитлер.  -  Это было за две недели
перед тем, как я уехал из Вены в Мюнхен.
     Судя по тому, как Борман подался вперед, отодвинул вилку, все поняли:
сейчас начнется одна из  тех  речей фюрера,  которыми славились "обеды для
узкого круга" -  с  Герингом,  Геббельсом,  Гиммлером и Гессом.  Гитлер не
верил  военным  и  не  любил  раскрываться  в  присутствии  фельдмаршалов.
Впрочем, чем больше за Кейтелем укреплялось прозвище Язагер*, чем заметнее
в глазах его горела постоянная алчущая заинтересованность, когда он слушал
фюрера,  тем  менее напряженно чувствовал себя Гитлер в  его  присутствии,
хотя на такие обеды приглашал не часто.
     _______________
          * Дословно:  говорящий  "да".  В  данном  случае  -   "во   всем
     соглашающийся".

     - Я шел по засыпающим улицам Вены,  -  продолжал Гитлер, - и странное
чувство  высокой  печали  сопутствовало мне.  Вена  была  подернута  синей
дымкой,  зажигались огни,  и казалось,  вокруг звучит музыка Штрауса. Я не
отношу себя к поклонникам его таланта,  в его музыке есть нечто лукавое, а
всякое лукавство - от скрытого еврейства, но в тот вечер какая-то странная
размягченность овладела мною и Штраус не раздражал меня,  потому что я уже
знал, что меня ждет в Мюнхене: борьба, страдания и победа. Три эти понятия
однозначны одному  имени  -  Вагнер!  А  всякая  истинная сила  не  боится
соседства легких  скрипок и  сантиментов.  Контраст чувств рождает великую
музыку и, соответственно, великое ее восприятие.
     Гитлер откинулся на спинку стула и мельком взглянул на дорогой костюм
Риббентропа, сшитый у лучшего венского портного.
     - Я  был  голоден,  -  снова  заговорил Гитлер,  -  гроши,  которые я
зарабатывал акварелями,  не  всегда  давали  возможность пообедать.  Но  я
отложил из  тех денег,  которые были собраны на дорогу,  несколько монет и
решил устроить прощальный ужин.  Я шел мимо ресторанов и кафе, выбирая то,
которое окажется мне по карману.  И  вдруг увидел русскую вывеску.  А Вена
тогда   подвергалась  постоянному   неприкрытому  ославяниванию,   которое
проводилось по приказу безвольного Франца-Фердинанда,  женатого на грязной
чешской графине, заставлявшей этого несчастного говорить по-чешски даже за
обедом и завтраком.  "Чем же прельщают венцев русские?" - подумал тогда я.
Надо знать врага во  всех его ипостасях -  разве кулинария не одна из форм
пропаганды?!  Разве повар -  в определенный момент -  не подобен писаке из
социал-демократического листка?! Разве его оружие - сковорода и кастрюля -
не служит идее: "Моя пища вкуснее твоей, красивей и здоровей"?!
     Гитлер  сделал  глоток  из  толстого  керамического стакана  -  врачи
предписывали ему выпивать триста граммов мангового сока после обеда - и на
какое-то  мгновение  задумался,   тяжело  нахмурившись.  Как  и  все  люди
ущербного самолюбия,  он часто начинал говорить,  не зная, собственно, чем
закончит. Другой мог бы замолчать, отшутиться, перевести разговор на иное,
но Гитлер считал невозможным уподобиться простым смертным; он верил в свое
призвание вещать,  и  его убежденность в  примате слова произнесенного над
словом написанным мешала ему;  он постоянно и мучительно думал о том,  как
сломать  плавное  течение  обычной застольной беседы,  чтобы  сделать свои
слова  предметом  будущего  исторического  рассмотрения.  Ему  приходилось
заставлять  себя  отстраняться,  чтобы  увидеть  беседу  со  стороны;  это
помогало сосредоточиться, подчинить волю и мысль, заложенную в него свыше,
и  он  решительно ломал  ровное  течение беседы  и  повторял -  всякий раз
по-разному - то, что уже когда-то было сказано им или написано.
     - Я заказал себе салат, окрошку и гречневую кашу с гусем. Я помню эти
названия так хорошо,  словно это было вчера. Я помню вкус этой пищи - вкус
сытости и лени! И я подумал тогда: "Эта громадная страна с ее богатствами,
принадлежащая недочеловекам,  бренькающим на балалайках,  стоит -  молча и
угрюмо - на границах с государством германской расы. Если бы их необъятные
земли обрабатывались немецким плугом и урожай собирался германским серпом,
сколь сильны бы мы стали!  Зачем больная мысль о колониях,  думал я. Зачем
сражение с Англией?!  Союз с Англией против России, союз с державой морей,
которой нечего делить с будущей державой материка,  с державой немцев! Ну,
хорошо,  возразил я себе тогда,  а если союз с Россией против Англии? Нет,
ответил я, это нонсенс! Если уже сейчас Россия исподволь, постепенно через
своих европейских наймитов -  чехов -  дурачит австрийцев, если славянское
влияние проникло в немецкоговорящую Вену,  о каком союзе может быть речь?!
Если  Россия  станет  могучей,  она  перейдет от  молчания к  диктату,  от
пропаганды борщом к  пропаганде штыком!  Нет  и  еще  раз  нет!  Потомство
проклянет   Черчилля   за   то,   что   он   так   утонченно  гадил   идее
германо-британского  союза,  пользуясь  младенческим  слабоумием  древнего
Чемберлена. Удар, который сокрушит Россию, приведет в Лондоне к власти тех
здравомыслящих политиков,  которые низвергнут Черчилля вместе с прогнившей
идеей продажного британского парламентаризма. Придет вождь, который скажет
саксам:  "Смотрите на континент -  там наши братья!  С ними - к победе над
силами гуннов!"  Я  помню,  как тяжелая брезгливая ненависть вошла в меня,
когда  юркий  чех  поставил передо  мной  тарелку  с  бело-зеленым русским
пойлом.  Он сказал на их диком языке: "Приятного аппетита", - но я оборвал
его:   "Извольте  говорить  на   языке  нашего  государства!"   Он   ушел,
приниженный.  Я подумал, глядя ему вслед: "А может быть, я слишком жесток?
Может быть, он отец троих детей и уносит им из этой кормушки поздней ночью
куски хлеба,  и  дети хватают эти объедки худенькими ручонками и  жадно их
поедают?.." Но я решил,  что дух мой будет твердым,  ибо он принадлежит не
мне и не моему сердцу,  ранимому людской болью, а нации германцев, которая
должна владычествовать в мире,  потому что только ее кровь,