никто не
шевельнулся в комнатах,  и тогда,  успокоенный, он, балансируя руками, как
воздушный гимнаст, пошел по маленькой зале в свой закуток.
     - У  пана  хормейстера есть  сигареты?  -  услыхал  он  хриплый голос
Ладислава,  но перед тем,  как понял, кто его спрашивает, Трушницкий успел
испугаться: он с детства испытывал страх перед темнотой.
     - Я разбудил вас.  Простите,  -  сказал Трушницкий.  - Я завтра смажу
петли. Что пани Ванда? Ей легче?
     Ладислав  прошлепал  босыми  ногами  по  полу,  прикрыл  дверь  своей
комнаты,  где  спал с  сыновьями,  и  подошел к  Трушницкому -  костистый,
длинный, в белой ночной рубахе; из-за того что пегая борода росла от глаз,
вместо его лица зияло темное пятно.
     "Всадник без головы,  -  подумал Трушницкий.  -  Наверное, это все же
очень страшно.  Можно только завидовать людям без воображения:  они лишены
представлений о  неведомом,  они  живут  в  том  мире,  который  привычен,
неинтересен и заземлен. Но зато у них не бывает сердечных заболеваний".
     - Пани  Ванда  завтра  поднимется с  постели,  -  сказал Ладислав,  и
Трушницкий ощутил тяжелый перегарный запах.  - Маменька уже сегодня хотела
подняться,  но  я  уговорил ее  полежать еще  один день.  Вот  вам и  наши
издевательства над знахарями!  Не приведи я к ней пана Крыжанского, завтра
б ее унесли на кладбище.
     - Будет вам, пан Ладислав... Держите сигарету.
     - Спасибо.
     Пламя спички осветило огромное лицо Ладислава - тяжелые, словно брылы
у  породистого пса,  складки  щек,  резкие  морщины под  глазами,  тяжелые
надбровья;  потом темнота стала еще  более осязаемой,  оттого что Ладислав
прятал сигарету в  кулак:  работая всю жизнь в лесах,  он привык экономить
табак -  в кулаке он медленнее сгорает, а на пронзительном ветру мгновенно
превращается в серый пепел.
     - Что ей дал знахарь?
     - Ничего.  Ровным счетом ничего.  Он  месмеровец.  Он взял на себя ее
болезнь.  Он водил по ее спине пальцами -  у него длинные пальцы, длиннее,
чем у меня,  и ногти синие.  Он пальцами-то водил по матушкиной спине, а я
видел, как у него пот выступал за ушами. От напряжения.
     - Почему от напряжения?  -  Трушницкий пожал плечами.  - Просто жарко
было.
     - Это нормальным жарко.  А  он  вне нормы.  Он глазами на столе ложку
двигает. Смотрит на ложку, а она двигается. Пошли, налью холодного чая.
     В  маленькой  кухне  остро  пахло  кислой  капустой.  Ладислав  зажег
керосиновую лампу.
     - А может, чарочку? - спросил он, подвигая Трушницкому табуретку. - У
меня немножко припрятано.
     Трушницкий подумал,  что завтра ему нужно быть поутру у  Сирого,  где
соберутся трое из руководства ОУН, и Сирый как-то странно говорил сегодня,
что,  видимо,  репетиции хора  придется  отменить  на  ближайшее время,  и
намекал при этом,  что именно ему,  Трушницкому,  вероятно,  выпадет честь
первым приветствовать Бандеру.  Но  в  конце концов одна  чарка не  сможет
помешать ему, а нервы напряжены до предела.
     - Разве что за компанию, - сказал Трушницкий.
     Ладислав налил в  чарки мутноватого самогона,  принес хлеба,  лука  и
соли.
     - Хватит?  -  спросил он.  -  Или  подогреть щей?  Я  кормил  знахаря
великолепными щами.
     - Благодарствуйте,  сыт,  -  ответил  Трушницкий.  - За здоровье пани
Ванды.
     - За  здоровье,  -  ответил  Ладислав  и  опрокинул чарку в свой рот,
похожий на  щель  в  копилке;  такую  Трушницкому  подарила  бабушка  Анна
Тарасовна, когда приезжала к ним в имение с Полтавщины, - пират с открытым
ртом, в красной косынке и с серьгой в левом ухе.
     Трушницкий отрезал маленькую корочку хлеба, бросил в рот щепотку соли
и спросил:
     - Каков диагноз?
     - А нет диагноза,  -  ответил Ладислав.  -  Знахарь не верит нынешней
медицине.  Он  верит  в  Месмера.  Сеанс  продолжался полчаса,  и  матушка
сказала: "Боли нет". Он заставил ее встать, и она встала.
     - Но пани Банда две недели пила лекарства...
     - Ваши германские лекарства ни к черту не годятся! Они же не помогали
матушке, ни на грош не помогли! А пришел знахарь...
     - Ну  хорошо,  а  вдруг  знахарь пришел в  момент кризиса,  когда уже
сказалось действие лекарств?  А вдруг получился тот случай,  когда знахарь
воспользовался  -   невольно,   невольно,   -  заметив  негодующий  взгляд
Ладислава,  пояснил  Трушницкий,  -  тем  эффектом,  который дала  обычная
фармакология?
     Ладислав затянулся,  обжигая большие пальцы, и раздавил окурок о край
грубо сколоченного дощатого стола.
     - Я  теперь этому знахарю до конца дней своих поверил.  Зачем веру-то
подрывать?
     - А нужна она, вера? - тихо спросил Трушницкий.
     - То  есть?  -  Ладислав,  словно бы  ударившись обо что-то незримое,
откинул тело свое от музыканта. - Не понимаю.
     - Вера - это искушение, это надежда, пустая надежда, страх, ожидание,
а в конце концов неверие,  потому что в итоге каждого ждет разочарование и
пустота.  Лучше уж попросту жить:  будет день -  будет и  пища.  Не верю я
ничему и никому, и знахарю вашему не верю.
     - Так ведь он пришел,  пальцы растопырил,  потом облился,  и  матушка
встала!  - воскликнул Ладислав. - При чем здесь ваше неверие? Позавчера мы
думали, что тю-тю: воспаление легких в ее возрасте известно чем кончается.
А куда мне без нее?  Куда?  Я-то еще ладно, как-то продержусь, а Никитка с
Янеком?
     - Слушайте,  Ладислав,  я  давно хотел спросить:  где ваша жена?  Она
жива?
     - Спокойной ночи,  -  сразу  же  поднявшись,  сказал  Ладислав.  -  В
потемках разденетесь, или посветить?
     - Разденусь.  Извините,  бога ради,  что  я  вас  неловко спросил,  -
самогон в голову ударил.
     - А то посвечу.
     Трушницкий поднялся, чувствуя в теле радость.
     - Завидую я  людям  физического труда,  -  снова  переходя на  шепот,
сказал  он,   -   им  и  похмеляться  можно,  и  с  утра  пораньше  пивком
побаловаться,  а я как на каторге,  право слово!  Хоть умри, а голову имей
прозрачную.
     - Сильно страдаете после перепоя?
     - Да. Тоска, и печень болит.
     - А  вы  горячих щей.  Очень  это  облегчает страдание -  горячие щи,
луковица,  ломоть теплого хлеба,  а потом, когда прошибет и лоб помокреет,
тогда полстаканчика и хрустнуть малосольным огурцом.
     - Искуситель  вы,   -   вздохнул  Трушницкий.  -  Добрый  искуситель.
Сказочник.  Я,  знаете,  заслушиваюсь,  когда  вы  своим  мальчикам сказки
рассказываете.
     Ладислав взял со  стола лампу,  зашел с  Трушницким в  его  закуток с
маленьким окошком,  выходившим на покосившийся забор,  и, наблюдая за тем,
как  хормейстер ловко  раздевался,  умудряясь бесшумно скакать,  на  одной
ноге, стягивая широкие брюки, задумчиво сказал:
     - Если б я знал,  кто моя жена, когда встретил ее, так либо сбежал бы
от нее сразу,  либо смотрел как на святую. А я на нее как на жену смотрел.
Как на свою жену.  Мужья,  жены - это синоним собственности. Жена. Значит,
само собой, моя. Муж? Соответственно. В ком дар божий заложен, тому либо в
одиночестве надо жить, либо семью делать, когда дар божий, поначалу обычно
скрытый в человеке, станет всем ясен. Словом, жена моя - Ганна Прокопчук.
     Трушницкий сел  на  кровать,  больно  стукнувшись локтем о  маленький
столик.
     - Это которая в Париже? Архитектор?!
     Ладислав затушил лампу, буркнул:
     - Спокойной ночи, дорогой сосед.
     - Спокойной ночи, милый хозяин... Вы меня прямо как обухом по темени:
Ганна Прокопчук, скажите на милость!
     - И хватит об этом,  -  прикрывая дверь, попросил Ладислав, - дети не
должны ее знать,  не надо несчастным детям знать знаменитых родственников.
Если сразу,  сызмальства этого не было -  в  отрочестве сломать может.  От
меня их оторвет,  а прибиться-то некуда.  Хотя река без одного берега -  и
такое возможно, хормейстер, в наши дни.
     ...Трушницкий проснулся,  услыхав музыку. Какое-то мгновение он лежал
недвижно и  слышал,  как за стенкой кашляла пани Ванда и просила Ладислава
развести горчицы в  эмалированной кружке,  но  музыка все равно продолжала
звучать,  и была она пасторальна и легка,  и Трушницкому показалось, будто
приснились ему и  хриплый голос пани Ванды,  и  шлепанье по  грязному полу
больших ног  Ладислава,  и  лязг  посуды,  когда  тот  доставал из  буфета
голубенькую  эмалированную  кружку.   Трушницкому  казалось,  что  высокая
пасторальная  музыка  была  явью,  правдой,  реальностью,  которая  обычно
является под утро, в духоту, перед грозою.
     "Именно потому,  что  я  не  хочу открывать глаза,  я  открою их",  -
подумал Трушницкий,  и  в  то  мгновение,  когда  он  подумал так,  музыка
исчезла,  и  он даже поднялся с кровати,  чтобы задержать ее в памяти,  но
она,   словно  нечто  живое,   уходила  от  него  белым,  странным  пятном
воспоминания.  Вместо  музыки  он  теперь  слышал  только кашель старухи и
отмечал машинально,  что кашляла она действительно легче,  чем вчера, и не
было в долгих, удушливых  з а т и ш ь я х  того страшного ощущения смерти,
которое появлялось в  первые недели ее болезни;  иногда,  услыхав,  как во
время тяжелого кашля пани  Ванда внезапно замолкала,  и  не  глотала тяжко
воздуха,  и  не  сморкалась облегченно,  Трушницкий вбегал в  ее комнату и
видел,  как  старуха  раскачивалась на  кровати,  выгибалась на  подушках,
словно акробатка,  и руками загребала воздух,  чтоб было больше, но дышала
все равно с трудом и откашляться не могла.  Тогда ее усаживали на кровати,
наклоняли голову,  и синее лицо ее бледнело, и она начинала хрипеть, будто
огромные мехи раздувались в  груди,  а потом наступало забытье,  и лицо ее
делалось до странного моложавым и красивым - совсем без морщин...
     "Может,  действительно ей знахарь помог,  а не красный стрептоцид?  -
подумал Трушницкий.  -  Мы всегда в отчаянии бежим к знахарю.  А когда над
нами не каплет, смеемся над ним. Уж не от слабого ли знания нашего? Или от
невозможности понять неведомое?  В  церковь-то мы ведь тоже бегаем,  когда
помощи ждем от господа - в часы радостей кто о нем помнит?"
     - Как  здоровье пани  Ванды?  -  поймав себя  на  том,  что  заученно
улыбается,  словно верит,  что  его не  только слышат,  но  и  видят через
перегородку, спросил Трушницкий.
     - Я  ожила,  -  басисто ответила старуха;  перегородка была из тонкой
фанеры - даже голоса не надо было повышать.
     - Ну и слава Христу, - сказал Трушницкий, одеваясь.
     Он  вышел на кухню,  ополоснул лицо,  хрустко потер большие свои уши,
вспомнив давешние слова Ладислава о том,  как у знахаря потело за мочками,
вытерся  докрасна  несвежим вафельным полотенцем и  поставил на  керосинку
чайник.
     Воды в  чайнике было на донышке,  Трушницкий прибавил фитиля и сел на
табурет, дожидаясь, когда забулькает.
     "Господи,  -  вдруг с тяжелой тоской подумал он,  - когда же кончится
эта  страшная жизнь  моя?  Когда  наконец обрету дом?  Пусть бы  только на
Украину, пусть бы только свою квартирку, чтобы спокойно заниматься музыкой
и  не  таиться самого  себя,  страшась доставить неудобство хозяевам своим
присутствием.  "Хозяевам".  - Он даже усмехнулся этому слову. - Ладислав и
пани Ванда мои хозяева.  Это реальность,  и смеяться над ней нечего. Можно
смеяться надо  всем  -  только над  реальностью смеяться нельзя,  ибо  это
проявление скудоумия.  Даже  если мы  сами толкаем себя в  ту  реальность,
которая нам омерзительна, которая унижает нас и ранит, все равно принимать
ее надо без смеха, чтобы понять  с у т ь".
     Перед уходом,  покашляв в огромный свой кулак, пан Ладислав, смущаясь
и, видимо, чувствуя себя неловко до самой последней крайности, попросил:
     - У  меня  вот  какое  дело...   Я  ночь  не  спал  после  вчерашнего
разговора... Вы связаны с германцами, с новой властью...
     - Я не связан с новой властью, - сразу же возразил Трушницкий, потому
что вспомнил наставления помощника "вождя" -  Лебедя: "О наших контактах с
представителями генерал-губернатора Франка никому ни слова.  Мы -  частная
организация "Просвита", мы не пользуемся никакими льготами от немцев".
     - Да полно вам, пан Трушницкий, вас же офицеры домой подвозили.
     - Это случайно.
     - Пан  Трушницкий,  мне некого просить,  Ганна не  может выбраться из
Парижа.  Похлопочите за нее,  а?  Как-то вы меня разбередили вчера, сердце
щемит...
     - Она писала вам?
     - Несколько раз писала.
     - И что?
     - Я не отвечал.  Она звала туда, деньги переводила, молила. Но ведь я
поляк, пан Трушницкий, я могу простить все что угодно, но не то, что можно
расценить  как  оскорбление.   Будь  проклят  мой  характер,  будь  трижды
проклят...
     - Вчера вы говорили, что дети не должны знать ее...
     Пан Ладислав болезненно сморщился.
     - Бог мой, - вздохнул он, - разве вы не понимаете? Вы ведь мужчина...
Я заставлял себя забыть ее, я должен был заменять мальчикам и мать... Чего
не скажешь в сердцах?
     - Как вы узнали, что она и сейчас хочет вернуться?
     - Один  наш  офицер был  в  плену под  Парижем.  Он  встречал там  ее
друзей...  Она  может как угодно относиться ко  мне,  -  большое лицо пана
Ладислава  снова   дрогнуло,   потому   что   он   тщился  заставить  себя
снисходительно улыбнуться, - но по-человечески мне ее жаль. Она там совсем
одна.
     - Я, право, ничего не могу обещать вам.
     - Не надо никаких обещаний. Вдруг вам удастся замолвить слово, просто
замолвить слово...


     ...Зайдя  в  "Украинский комитет" (2373  марки в  месяц от  абвера на
аренду помещения), Трушницкий позвонил к Лебедю, который отвечал не только
за  контрразведку,  но  и  за  культурную работу  среди  националистов,  и
попросил назначить ему время встречи.
     - Да полно вам,  друже, - пророкотал в трубку Лебедь. - Заходите хоть
сейчас.
     Внимательно выслушав Трушницкого, он задал только один вопрос:
     - А эта Ганна действительно талантлива?
     - Ее считали очень талантливым архитектором в Польше.
     - А что ж она, украинка - и за поляка? - досадливо поморщился Лебедь.
- Надо же помнить о  крови,  право слово.  Ладно,  я  проконсультирую этот
вопрос с друзьями. Вы, кстати, обратились по своей инициативе?
     - Как сказать...  -  замялся Трушницкий. - Вообще-то больше по своей.
Мой хозяин вскользь коснулся этой тяжкой для него проблемы...
     - Понял наконец,  что только мы  теперь можем помочь полякам -  никто
другой.
     - В том-то и дело,  -  обрадовался Трушницкий искренне и открыто,  не
понимая в  своей  неискушенной радости,  что  обрек  на  смерть семью пана
Ладислава.


     Сразу   после   того,    как   Трушницкий   ушел,   Лебедь   позвонил
оберштурмбанфюреру Дицу,  резиденту  гестапо,  переведенному в  Краков  из
Загреба,  и договорился о встрече.  Во время беседы, которую Диц предложил
провести на конспиративной квартире у доктора философии Юзефа Шимфельда на
улице Томаша, в доме двадцать два. Лебедь коснулся вопросов "прикрытия".
     - Связанные с нами поляки,  -  сказал Лебедь,  - могут оказаться теми
д ы р а м и,  через которые уйдет информация.  Не всем моим людям  я  могу
открыть  д а т у,  господин Диц.  Люди  есть  люди:  каждый  имеет  своего
"хорошего" поляка, жида или русского.
     - Мы переболели этой болезнью,  -  согласно кивнул Диц.  -  Я понимаю
вашу тревогу. Предложения?
     - Я давно просил выделить нашим людям отдельные комнаты...
     - Не все наши люди имеют отдельные комнаты,  господин Лебедь,  не все
н а ш и.  Итак, предложения? - настойчиво повторил Диц.
     - Вероятно, тех поляков, которые были так или иначе сконтактированы с
нашими людьми, стоило бы на какое-то время изолировать.
     - У вас это уже написано? Оформлено в документ?
     - Нет, я, собственно, считал, что нашего разговора будет достаточно.
     - Отнюдь нет.  Мне необходимо получить ваши соображения в  письменном
виде,   чтобы  добиться  срочного  решения  этого  вопроса  в   канцелярии
генерал-губернаторства.
     ...Через полчаса Лебедь был на  конспиративной квартире бандеровского
руководства на улице Реторыка.
     - Конечно,  -  выслушав отчет Лебедя о беседе с Дицем, сказал Ярослав
Стецко,  ближайший помощник Бандеры.  - Пусть к концу дня твое предложение
будет на столе у Дица. Теперь по поводу этой Ганны, архитекторши...
     - Она,  как  утверждает  Трушницкий,  относится  к  цвету  украинской
интеллигенции, - ответил Лебедь.
     - Ты это,  -  поморщился Стецко, - ты брось словечко "интеллигенция".
Фюрер не скрывает своего презрительного отношения к  интеллигенции,  и нам
этому не грех поучиться.
     - Но Прокопчук украинка,  -  заметил Лебедь,  -  она же представитель
кровной интеллигенции.
     - А Корнейчук с Рыльским и Тычиной -  эскимосы?  Или москали? То-то и
оно!  Есть предложение ввести в обиход понятие "мыслящая группа". Понятно?
Два  слова  не  одно.  "Группа" -  значит подчинена кому-то.  "Мыслящая" -
значит целенаправленная.  Так-то  вот.  С   Ганной   Прокопчук,   конечно,
подумаем.  Наш фюрер,  - Стецко назвал Бандеру на немецкий манер, - обещал
связаться с референтом в секретариате  генерал-губернатора  Франка  -  тот
увлекался, говорят, архитектурой. Вроде их Шпеера.


     Следующей ночью Трушницкого разбудил резкий стук в  дверь -  приехало
гестапо.
     Обыск в  доме  был  недолгим,  а  потом пану  Ладиславу,  мальчикам и
старухе Ванде предложили одеться и взять с собой необходимое.
     - Но в чем дело?  -  срывающимся голосом спросил пан Ладислав.  - Моя
мать перенесла тяжкое воспаление легких, она еще не встает с постели...
     - У нас хороший лазарет, - успокоил его офицер, руководивший арестом,
- вам не следует тревожиться о будущем матушки.
     - А  дети?  -  Пан Ладислав заплакал,  и  дети тоже заплакали тонкими
голосками, а старуха зашлась длинным, рявкающим кашлем.
     - Если  вы  не  виноваты,  вас  освободят,  -  сказал  гестаповец,  -
собирайтесь поскорее, пожалуйста.
     Старуха продолжала хрипеть,  не в силах откашляться,  -  видимо,  она
хотела сказать что-то,  и  пан Ладислав потянулся к  ней,  но  моментально
сработал рефлекс эсэсовцев на быстрое движение:  они бросились на поляка и
сразу же завернули ему руки наверх. Он закричал не от боли, а от страха за
детей,  которые тонко заверещали и  хотели было к  нему кинуться,  но были
схвачены за плечи короткопалым солдатом, стоявшим возле двери.
     - Господа,  послушайте,  господа,  -  дрожаще  заговорил  Трушницкий,
отделившись от стены,  - здесь какое-то недоразумение.  Я  из  "Просвиты",
позвольте мне связаться с нашим представителем.
     - А к вам у нас нет претензий, - сказал офицер и, заглянув в бумажку,
которую он держал в руке,  обтянутой тонкой лайковой перчаткой, добавил: -
Никаких, господин Трушницкий.
     Пан  Ладислав метнулся взглядом к  лицу  Трушницкого,  потом в  ужасе
посмотрел на сыновей и закричал:
     - Детей хоть спасите! Детей спасите, умоляю вас!
     - Господин  офицер,   -  откашлялся  Трушницкий,  -  может  быть,  вы
позволите мне взять детей под свой присмотр?  Я  смогу содержать их,  пока
выяснится это недоразумение.
     - Хватит.   -  Офицер  деревянным  жестом  одернул  френч.  -  Ведите
арестованных в машину.  А вы,  - он глянул на Трушницкого, - переселяйтесь
из своей каморки в любую комнату, которая понравится.
     Маленький Никитка затопал ножками,  обутыми в  рваные сандалии,  губы
его побелели, и слезы покатились по щекам.
     - Папочка, - закричал он, - папуленька, я к тебе хочу!
     - Сейчас,  сыночка,  сейчас, мой хороший, мы сейчас сядем в машину, я
возьму  тебя  на  коленки,  не  плачь,  нежный  мой,  ну,  не  плачь.  Пан
Трушницкий,  вытрите же ему глаза, - всхлипнул Ладислав, - и носик утрите,
молю вас!
     Трушницкий двинулся было к мальчикам, но офицер остановил его:
     - Не надо.
     Янек  старался сдерживаться,  ему  уже  было  восемь,  но,  глядя  на
бабушку,  тяжко поднимавшуюся с  постели,  тихонько заскулил,  как  щенок,
оторванный от м