руку
палача и от этой злодейской руки погиб германец,  виновный лишь в том, что
он германец".
     Во  время  ареста  Самуэль К.  Дигон  выразил удивление и  постарался
объяснить  допрашивавшему его  офицеру  гестапо,  что  он  лишь  формально
считается немецким гражданином,  что  вся  его  семья  живет в  Штатах,  а
младший брат,  Барри К. Дигон, - председатель правления крупнейшего "Нэшнл
бэнка".  Офицер гестапо,  выслушав Самуэля,  ударил его сапогом в живот, а
потом,   когда  Самуэль  упал,  начал  избивать  его  свинцовым  проводом,
обтянутым изоляционной лентой.  Дигон  потерял сознание,  был  отправлен в
госпиталь,  там  у  него  вытащили четырнадцать корешков -  именно столько
зубов было сломано или выбито; хирург с большим трудом сшил рваную рану на
лбу,   и   поэтому,   когда   американский   посол   Додд   по   поручению
государственного  департамента  (помощник  государственного  секретаря  по
европейским вопросам ранее работал юристом у Дигона) посетил Риббентропа и
запросил о  судьбе Самуэля,  Гиммлер ответил,  что  гестапо пока ничего не
известно о  судьбе  брата  американского банкира.  Однако Риббентроп после
беседы с  Гиммлером заверил посла Додда,  что германские власти предпримут
все меры для розыска Дигона-старшего и  не преминут сообщить о результатах
расследования.
     Самуэля К.  Дигона перевели из госпиталя на маленькую дачку - в горы,
в  Тюрингию.  Там к нему были приставлены врач и охранник.  Обращение было
изысканное,  пищу давали диетическую; ни о чем с ним не разговаривали; все
просьбы выполняли незамедлительно, кроме одной: когда он заказал в пятницу
особую, "кошерную" пищу, охранник ответил:
     - Еще  раз  запросишь свою  еду  -  заставлю жрать свинину с  утра до
вечера, понял?! У нас люди получают еду по карточкам из-за ваших гешефтов,
а тут еще особую пищу подавай!
     Вероятно,  он  все же сообщил об этой просьбе Дигона,  потому что был
назавтра же заменен другим -  более пожилым,  молчаливым человеком.  Когда
Дигон оправился, к нему приехал офицер из VI управления СД.
     - Господин Дигон, - сказал он, - меня уполномочили спросить, нет ли у
вас жалоб. Как обращение персонала? Как с едой? Как самочувствие?
     Самуэль лишь пожевал губами:  из-за того, что четырнадцать зубов были
выбиты, его рот стал стариковским. "Я похож на Вольтера, - однажды заметил
Самуэль,  разглядывая свое изуродованное лицо,  -  есть такой скульптурный
портрет, где у него втянуты щеки, а рот, хотя и закрыт, кажется совершенно
беззубым".
     - Не слышу, - сказал офицер. - Что вы сказали?
     - Я ничего не сказал, - прошамкал Дигон.
     - Разве вам  еще  не  сделали мост?  Ведь было приказание из  Берлина
сделать вам вставную челюсть. Безобразие какое!
     - Мне ее сделали, но к ней надо привыкнуть...
     - Расскажите,  пожалуйста,  как все это с вами случилось?  Вы упали с
лестницы  в   полицейском  участке  или  над  вами  в   камере  издевались
уголовники?
     - А как вы думаете?
     - Видите  ли,  -  ответил офицер,  -  меня  в  данном  случае  больше
интересует, что по этому поводу думаете вы...
     - Почему это вас так интересует? После того, что случилось...
     - Именно после того, что случилось, меня это особенно интересует.
     - Вы хотите сказать,  что,  если я расскажу,  как уголовники в камере
изуродовали меня, а ваши тюремные врачи спасли мне жизнь, я смогу получить
встречу с представителями американского посольства?
     - А при чем здесь американское посольство?  -  удивился офицер.  - Вы
гражданин Германии...
     - Гражданин?  Я  никогда не думал,  что с гражданами можно обращаться
таким образом, как обошлись со мной...
     - Кто? Кто с вами обошелся таким образом?
     - Бандиты,  -  ответил Дигон.  -  В тюремной камере... Следует ли мне
понимать вас  таким образом,  что именно эта сусальная история -  гарантия
моего освобождения?
     - А вы уже освобождены. Произошла ошибка, господин Дигон, вы не имели
никакого отношения к  делу  этого  мерзавца в  Париже...  Ну  а  бандитов,
которые вас избили в камере, мы привлечем к суду по двум статьям: грабежи,
с одной стороны, и нарушение тюремного режима - с другой.
     - Если  я  освобожден,  тогда позвольте мне  незамедлительно уехать в
Нью-Йорк.
     - Сначала давайте доведем до конца курс лечения,  а  потом вы поедете
туда, куда вам заблагорассудится.
     - Я  могу долечиться там,  где мое питание не  будет регламентировано
охранником.
     - Господин    Дигон,    народ    возмущен    злодейством    еврейской
террористической организации, и мы обязаны отвечать за вашу безопасность -
простите,  но,  если  кто-нибудь из  граждан рейха  убьет вас  выстрелом в
висок,  оживить вас мы уже не сможем. Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали
в  печати о  том,  что  бредни,  распространяемые врагами о  нашей  мнимой
жестокости в тюрьмах,  не имеют ничего общего с действительностью.  Да, вы
были арестованы,  причем случайно,  да,  вы сидели одну ночь в  камере,  и
бандиты,  арестованные за  грабежи и  насилия,  учинили над  вами зверскую
расправу,  но  если бы  не  помощь наших тюремных врачей,  то вы бы сейчас
покоились в земле,  господин Дигон. Вам бы следовало рассказать о том, что
наша юриспруденция не карает невинных,  хотя от случая в нашей жизни никто
не гарантирован - по-моему, об этом есть даже в талмуде...
     - В  таком случае я повторяю мой вопрос,  господин офицер...  Не имею
чести знать вашего имени...
     - Эйхман... Моя фамилия Эйхман.
     - Следовательно, господин Эйхман, после такого рода заявления я смогу
покинуть рейх?
     - Бесспорно.  Вы покинете рейх, если желаете этого, но не сразу после
такого заявления... Вам еще предстоит решить ваши финансовые дела, да и не
следует вам  сразу  же  уезжать -  могут  пойти  кривотолки:  мол,  Дигона
попросту заставили выступить с этим заявлением.
     - А  возможен ли такой вариант:  я  выступаю с заявлением,  в котором
благодарю немецкую юриспруденцию и медицину,  а после этого вы отказываете
мне в выезде на родину?
     - Неужели вы думаете...
     - Да, господин Эйхман, я думаю именно так. И мне нужны гарантии.
     - Я  могу  понять вас,  -  после  некоторой паузы  ответил Эйхман.  -
Хорошо. Кого бы вы хотели иметь гарантом?
     - Кого-либо из представителей наших фирм.
     - Это  будут американцы?  Нет,  такой вариант нас не  устроит.  Может
быть, мы остановимся на ком-то из ваших немецких контрагентов?
     - Пожалуйста.
     - Кого бы вы хотели предложить?
     - Доктор Шахт.
     - Это  невозможно.  Доктор  Ялмар  Шахт  -  член  имперского кабинета
министров.
     - Доктор Абс? А может быть, Дорнброк?
     - Позвольте мне посоветоваться с руководством.  Могу вам сказать, что
оба эти человека,  хотя и  являются финансистами -  а вы знаете,  что наша
партия выступает против финансового капитала и крупной буржуазии,  - ничем
себя не скомпрометировали и занимают нейтральную позицию. Естественно, мне
придется  переговорить  с  ними  -  согласятся  ли  оси  выступить  вашими
гарантами.  Впрочем,  нам нужен один гарант.  Так кто же из них?  Абс? Или
Дорнброк?
     - Хорошо,   -   пожевав  беззубым  ртом,  ответил  Дигон.  -  Давайте
остановимся на Дорнброке.


     ...Дорнброк пожал худую руку Дигона и прошептал:
     - Боже мой,  что с вами, Самуэль? Какой ужас, бедный вы мой... Эйхман
рассказал мне,  что вас изуродовали бандиты в  камере во  время случайного
ареста...  Есть еще какой-то  Дигон,  которого искали,  а  взяли по ошибке
вас...
     - И вы поверили этому, Фриц? - горько усмехнулся Самуэль. - Фриц, это
все ложь! Меня избил их следователь в гестапо! А теперь они хотят, чтобы я
обелил их. Наверное, Барри нажал на них через государственный департамент.
И они хотят,  чтобы я сказал, будто все это, - он показал иссохшими руками
на  свое изуродованное лицо,  -  дело рук  бандитов...  Не  тех  бандитов,
которые допрашивают,  а маленьких,  несчастных,  темных жуликов.  Я сделаю
такое заявление, чтобы вырваться из этого ада...
     - А дома вы скажете всю правду про этих изуверов, я понимаю вас...
     - Конечно!  Об этом нельзя молчать.  Мир содрогнется, если рассказать
об  этих зверствах.  Достаточно посмотреть на  мое  лицо...  Это  страшнее
слов...


     Дорнброк  сказал  Эйхману,  заехав  к  нему  в  имперское  управление
безопасности:
     - Его нельзя выпускать.  Отправьте его в лагерь...  В такой,  словом,
откуда не  очень  скоро  выходят.  Но  пусть  он  будет  жив...  Им  можно
торговать.  Естественно, вся собственность Дигона переходит в распоряжение
моей компании,  но это должно быть сделано секретно. Ариизация предприятий
Дигонов, и все. А куда пошли их капиталы - это наше дело.
     - Это наше дело, - согласился с Эйхманом Гейдрих, - именно поэтому мы
скажем,  что  все  еврейские капиталы  переданы  народным правительством в
народные предприятия оборонных заводов Дорнброка.  Я не люблю лис и уважаю
позицию.  Или  -  или.  В  данном случае это  будет полезно не  только для
Дорнброка,  но и для всех остальных наших магнатов...  Уж если с нами - то
во всем и до конца. А это возможно лишь через клятву на крови.
     - Да,  но Дорнброк провел с  ним работу и  написал о  намерении еврея
выступить против нас в Америке...
     - А  это  его долг!  И  незачем из  этого нормального поступка делать
сенсацию. Теперь мы над Дорнброком, а не он над нами.
     Назавтра Дигон был  переведен в  Дахау -  без  имени и  фамилии,  как
превентивный заключенный под номером 674267.


     Барри  К.  Дигон  увидел на  борту  "Куин  Элизабет" седого старика с
обвислыми усами и белой длинной бородой.  Ничего в этом старике не было от
Самуэля,  но  он  сразу же узнал в  нем брата.  Все в  нем замерло,  и  он
зарыдал.
     Он  продолжал рыдать и  в  машине,  положив свою голову на худенькую,
птичью грудь Самуэля, а тот тихонько гладил его голову и шептал:
     - Ну,  не надо,  мальчик, не рви свое сердце, видишь, я вернулся, бог
не оставил меня в беде...
     Братья сидели в громадном "кадиллаке" и плакали,  а кругом веселилась
шумная толпа,  праздновавшая победу,  которую привезли из  Европы ребята в
зеленых куртках,  и  сквозь эту  толпу было трудно ехать,  шофер все время
сигналил,  то  и  дело  оборачивался назад и  с  ужасом смотрел на  живого
мертвеца,  который задумчиво гладил  голову  хозяина,  крупнейшего банкира
страны, человека, считавшегося одним из серьезнейших финансистов Америки.
     Самуэль умер на  следующий день.  Он  умер у  себя в  комнате,  когда
поднялся и подошел к окну и увидел маленький нью-йоркский садик, в котором
ровными рядами были  высажены розы  и  глицинии -  точно такие же,  как  у
нацистов, в Тюрингии, в тридцать восьмом году.
     На  похоронах,  после панихиды в  синагоге,  тело Самуэля Дигона было
перенесено в  зал  заседаний "Нэшнл  банка".  Здесь,  выступая  с  кратким
словом, Барри сказал:
     - Вопреки традициям предков мы  привезли Самуэля сюда,  чтобы  с  ним
могли попрощаться все те,  кому дорога демократия, дарованная нашей стране
мужеством ее  сограждан и  богом.  Мы  привезли Самуэля сюда,  потому  что
традициями наших  детей стали традиции Америки.  Теперь,  наученные бандой
нацистов,  мы станем непримиримы ко всем и  всяческим проявлениям фашизма,
где бы  и  в  какой бы  форме он ни возродился.  Мы будем сражаться против
фашизма как солдаты,  с  оружием в  руках.  Мы  будем мстить не  только за
Самуэля  -   он   лишь  один  из   шести  миллионов  безвинно  погубленных
гитлеровцами евреев. Мы будем мстить за сотни тысяч погибших американцев и
англичан,  французов и поляков, русских и чехов. Прощение рождает прощение
- гласит мудрость древних.  Нет.  Отмщение родит прощение или хотя бы даст
нам возможность смотреть на немцев без содрогания и ненависти. Все те, кто
был с Гитлером,  все те,  кто воевал под его знаменами, все те, кто привел
его  к  власти  и  поддерживал его,  должны быть  наказаны.  Мы  не  можем
исповедовать доктрину душегубок,  виселиц и  пыток.  Мы будем исповедовать
закон.  И этот закон воздаст каждому свое. Прости меня, брат, за то, что я
не смог тебе ничем помочь! Спи спокойно, ты будешь отмщен!



     ИСАЕВ
     _____________________________________________________________________


                                    1

     "А с ногами-то плохо дело,  -  подумал Максим Максимович,  -  и самое
обидное заключается в том, что это в порядке вещей. Увы. Шестьдесят семь -
это шестьдесят семь:  без трех семьдесят. Возрастные границы - единственно
непереходимые. Как лишение гражданства: туда можно, а обратно - тю-тю".
     Он  старался растирать ноги  очень тихо,  чтобы не  разбудить Мишаню,
всегдашнего своего спутника на охоте, механика их институтского гаража, но
Томми, услыхав, что хозяин проснулся и трет ноги щеткой, поднялся, громко,
с  подвывом зевнул и вспрыгнул на сиденье.  Он всегда спал у них в ногах -
возле  педалей "Волги".  Но  когда  хозяин просыпался и  начинал растирать
щеткой ноги, Томми сразу же забирался на сиденье и ложился на Мишаню.
     - Рано  еще,  -  буркнул Миша,  -  ни  свет  ведь,  ни  заря,  Максим
Максимович... Не прилетели еще ваши куры...
     - Сейчас мы уйдем, не сердись...
     Но  Миша уже не  слышал его.  Повернувшись на  правый бок,  он  укрыл
голову меховой курткой и сразу же начал посапывать - он засыпал мгновенно.
     ...Серая полоска  над  верхушками сосен была молочно-белой.  Мир стал
реальным и близким;  Исаев увидел и валуны,  которые торчали из тумана,  и
воду возле берега,  которую, казалось, кипятили изнутри - такой пар дрожал
над ней; увидел он и трех уток, которые плавали возле берега, то исчезая в
тумане, то рельефно появляясь на темной, кипевшей воде.
     Максим Максимович любил бить  влет:  когда сталкиваются точности двух
скоростей -   птицы   и   дроби,  -  в  этом  есть  что-то  от  настоящего
соревнования. Мишаня, правда, смеялся над Исаевым: и над его маскировочным
халатом,  и над винчестером с раструбом,  и над особыми патронами, которые
специально заряжал доктор Кирсанов,  и над тем, как Исаев мазал по уткам с
близкого  расстояния.  Сам  Мишаня  ко  всей  этой  столь  дорогой  Исаеву
охотничьей игре относился  отрицательно:  он  сидел  на  зорьке  в  черном
пиджаке,  видный  за  версту,  с  курковой  тулкой,  патроны  у  него были
отсыревшие;  иногда он начинал петь песни,  что приводило Исаева в ярость,
во  он  боялся  крикнуть,  чтобы  тот замолчал,  потому что все время ждал
появления уток - на  вечерней  зорьке  они  появляются  из  серых  сумерек
неожиданно   и  столь  же  неожиданно  исчезают,  охотнику  остается  лишь
мгновение на выстрел.  Однако,  несмотря на все это,  Мишаня на охоте  был
удачливее  Исаева,  и  уток  всегда  приносил  больше,  и всегда вышучивал
Максима Максимовича,  когда они сидели по вечерам у костра и готовили себе
кулеш.
     Исаев решил поэтому взять этих трех уток,  чтобы утереть рос Мише. Он
выждал,  пока  утки сошлись,  и  выстрелил.  Одна осталась лежать па  воде
бесформенной и  жалкой,  враз утратившей свою красоту,  и  то,  что  Исаев
заметил это, помешало ему снять тех двух, которые свечой поднялись в серый
туман. Одну он все-таки снял, но радости ему это не доставило.
     - Чего,   консервы  будем  открывать?   -  смешливо  спросил  Мишаня,
хлопотавший у костра.
     Исаев молча бросил двух уток к его ногам и сказал:
     - Сегодня твоя очередь щипать, ты - пустой.
     - Это  почему  же  я  пустой?  -  обиделся  Мишаня  и  приоткрыл край
брезента:  там  лежали три кряквы.  -  Они ко  мне прямо сюда садятся.  На
болотце. Я их из машины бью.
     Исаев снял сапоги и сказал:
     - Издеваешься, да? Вода закипела?
     - Дрова сырые,  Максим Максимыч.  Я уж их и бензином, и по-всякому...
Критиковать вас  буду  -  сухой бензин вы  должны были  купить,  у  вас  в
"Спорте" приятели работают...
     - Не было сухого бензина, не ругайся. Туристский сезон...
     - Вот из-за  туристского сезона на поезд свой опоздаете...  Народу на
станции, наверное, тьма - пятница...
     - Кто ж в пятницу едет в город?
     - Колхозники - кто... Мы к ним, они - к нам, обмен опытом... - Мишаня
засмеялся.  - А вот для Томми вашего овсянки тут не достанешь... Чем я его
две недели прокормлю?
     - Я  раньше вернусь...  Через десять дней вернусь...  Ты  его покорми
пшенкой или  ядрицы в  сельмаге возьми.  Только ядрицу сначала в  холодной
воде замочи,  ладно?  И  нормальной солью присаливай,  а то он рыбацкую не
переносит.
     - Будет сделано,  -  ответил Мишаня.  - Я тут с ним без вас всех птиц
перестреляю.
     Исаев ощипал уток,  сварил кулеш, потом два часа поспал на стареньком
надувном матраце возле озера,  побрился,  надел свой  брезентовый походный
пиджак и отправился на станцию -  на прямую, через лес, до нее было десять
километров. Мишаня предлагал подвезти, но Исаев отказался:
     - Все  равно  самолет у  меня  только завтра утром,  успею.  Отдыхай,
Мишаня. До встречи.
     На  станции народу было  действительно полным-полно,  билеты в  кассе
кончились,  дежурный по  вокзалу ни  в  какие объяснения входить не хотел:
"Всем вам на базар только б  и  шлендать!"  -  и пришлось договариваться с
проводницей,   которая  пустила  Исаева   за   трешницу  в   переполненный
бесплацкартный вагон с условием,  что часть дороги он проедет в тамбуре, а
если  придут  контролеры,  то  всю  ответственность за  безбилетный проезд
возьмет на себя.
     До дома Исаев добрался только в два ночи, разбитый, с головной болью.
На столе в кабинете лежала записочка:  "М.  М.,  два дня, как ваш директор
наказывал позвонить ему домой или в  институт из-за  неприятностей.  Очень
искал. Нюра".
     Почерк  у  лифтерши,  которая  дважды  в  неделю  приходила к  Исаеву
убираться,  был детский,  чуть заваленный вправо, иногда она путала мягкий
знак с ятем,  и Максима Максимовича всегда это очень веселило, и записочки
ее он хранил.
     "Какие неприятности?  - подумал он. - Через три часа мне надо быть на
аэродроме.  Сейчас звонить поздно, а в пять утра - слишком рано. Пусть они
подождут со своими неприятностями до моего возвращения".
     Он  принял  ванну,  потом  погладил серый  костюм,  в  котором всегда
выступал на ученых советах,  взял несколько галстуков, долго размышлял над
тем,  стоит  ли  брать плащ  -  в  Берлине август и  сентябрь самые жаркие
месяцы;  сложил в  чемодан три рубашки,  легкие брюки,  лекарства и вызвал
такси - он любил приезжать на вокзалы и на аэродромы загодя.
     Пройдя таможенный досмотр и  паспортный контроль,  он  оказался среди
шумной  толпы  японских  и  американских туристов,  которые  летели  через
Западный Берлин  в  Мадрид  ("Странный маршрут  -  через  Рим  значительно
быстрее").  Исаев вдруг усмехнулся,  подумав о том, как поразительны смены
человеческих состояний во времени:  девять часов назад он стоял на зорьке,
пять  часов  назад  потел  в  тамбуре,  сейчас толкается среди  гомонливых
американских старух с  острыми локтями и  фарфоровыми зубами,  а еще через
три часа он  должен быть в  западноберлинском институте социологии,  чтобы
оговорить график своих лекций и собеседований с коллегами по университету.
     Это была его вторая поездка в  западноберлинский институт социологии,
и  он,  в  общем-то,  представлял себе программу.  Он  только не  мог себе
представить,  что, когда самолет приземлится в Темпельгофе, и его встретят
коллеги,   и  отвезут  на  завтрак,  а  потом  поселят  в  респектабельном
"Кайзере", и он получит у портье записочку от своего аспиранта из Болгарии
Павла Кочева:  "Профессор Максимыч,  масса интересного материала,  сегодня
увижусь с  сыном Дорнброка,  может,  задержусь на  день-два,  если  хватит
денег,  позвоните на всякий случай ко мне в  отель "Шеневальд",  мечтал бы
вас повидать. Паша Кочев", и он позвонит Кочеву, и портье ответит ему, что
"господин Кочев теперь не живет здесь,  п