рибежать за вами.
     Он увидел, как Кэт бережно взяла его девочку, и снова в глазах у него
закипели слезы, и он побежал к пролому в стене.
     - Лучше вместе, - сказала Кэт, - давайте лучше вместе!
     - Ничего, я сейчас, - ответил он, остановившись в дверях. -  Все-таки
они могут иметь вашу фотографию,  а  я  до  контузии  был  совсем  другим.
Сейчас, ждите меня.
     Он засеменил по улице к остановке. Улица была пустынной.
     "Приют эвакуируют, и я потеряю дочку, - думал  он.  -  Как  ее  потом
найдешь? А если погибать под бомбами,  то  лучше  вместе.  И  эта  женщина
сможет ее покормить - кормят ведь близнецов... И потом, за это бог мне все
простит. Или хотя бы тот день под Смоленском".
     Начался дождик.
     "Нам доехать до Зоо - и там мы сядем в поезд. Или пойдем с беженцами.
Здесь легко затеряться. И она будет кормить девочку, пока мы не  придем  в
Мюнхен. А там поможет мама. Там можно будет найти кормилицу. Хотя они ведь
будут искать меня. К маме нельзя идти. Неважно. Надо просто уйти из  этого
города. Можно пойти на север, к морю. К Хансу: в конце концов,  кто  может
подумать, что я пошел к товарищу по фронту?"
     Гельмут натянул свою шапку на уши. Озноб проходил.
     "Хорошо, что пошел дождь, - думал он, - хоть что-то происходит. Когда
ждешь и все тихо - это плохо. А если сыплет снег или дождь - тогда  как-то
не так одиноко".
     Моросило по-прежнему, но  внезапно  тучи  разошлись  и  высоко-высоко
открылась далекая голубизна и краешек белого солнца.
     "Вот и весна, - подумал Гельмут. - Теперь недолго ждать травы..."
     Он  увидел,  как  из-за  поворота  показался  автобус.  Гельмут  было
повернулся, чтобы бежать за Кэт, но увидел, как из-за  автобуса  выскочили
две черные машины и наперекор всем правилам движения понеслись к  детскому
приюту. Гельмут снова почувствовал, как у него ослабели ноги и  захолодела
левая рука: он увидел, что это машины гестапо. Первым  его  желанием  было
бежать, но он понял, что  они  заподозрят  бегущего  и  сразу  же  схватят
русскую с его девочкой и увезут к себе. Он боялся, что сейчас с ним  снова
случится приступ и его возьмут в беспамятстве. "А потом возьмут девочку  и
станут  ее  раздевать  и  подносить  к  окну,  а  ведь  еще  только-только
начинается весна, и когда-то еще будет тепло. А так... она услышит  и  все
поймет, эта русская. Не может быть, чтобы..."
     Гельмут вышел на асфальт и, вскинув руку  с  парабеллумом,  выстрелил
несколько раз в ветровое стекло первой машины. И последнее, что он подумал
после того, как услышал автоматную очередь, и еще перед тем,  как  осознал
последнюю в своей жизни боль: "Я же не сказал ей, как зовут девоч..."
     И это мучило его еще какое-то мгновенье, прежде чем он умер.


     - Нет, мой господин, - говорила Мюллеру сестра милосердия, выносившая
дочку Гельмуту, - это было не больше десяти минут назад...
     - А где же девочка? - хмуро интересовался седой  сыщик,  стараясь  не
глядеть на тело своего товарища с крашеными волосами. Он  лежал  на  полу,
возле двери, и было видно, как он стар: наверное, последний раз он  красил
волосы давно, и шевелюра  его  была  двухцветной  -  пегой  у  корешков  и
ярко-коричневой выше.
     - По-моему, они уехали на машине, - сказала вторая женщина, - рядом с
ним остановилась машина.
     - Что, девочка сама села в машину?
     - Нет, - ответила женщина серьезно, -  она  сама  не  могла  сесть  в
машину. Она ведь еще грудная...
     Мюллер сказал:
     - Осмотрите здесь все как следует, мне  надо  ехать  к  себе.  Третью
машину сейчас пришлют, она уже выехала... А как же девочка могла оказаться
в машине? - спросил он, обернувшись у двери. - Какая была машина?
     - Большая.
     - Грузовик?
     - Да. Зеленый...
     - Тут что-то не так, - сказал Мюллер и отворил дверь. -  Поглядите  в
домах вокруг.
     - Кругом развалины.
     - И там посмотрите, - сказал он, - а в  общем-то  все  это  настолько
глупо, что работать практически невозможно. Мы  не  сможем  понять  логику
непрофессионала.
     - А может, он хитрый профессионал? - спросил седой, закуривая.
     - Хитрый профессионал не поехал бы в приют, - хмуро ответил Мюллер  и
вышел. Только что, когда он звонил к Шольцу, тот сообщил ему, что на  явке
в Берне русский связник, привезший шифр, покончил жизнь самоубийством.



                        13.3.1945 (16 ЧАСОВ 11 МИНУТ)

     К Шелленбергу позвонили из группы работы с "архивом Бормана".
     - Кое-что появилось, - сказали ему, - если вы придете, бригаденфюрер,
мы подготовим для вас несколько документов.
     - Сейчас буду, - коротко ответил Шелленберг.
     Приехав, он, не раздеваясь, подошел к столу и взял несколько  листков
бумаги.
     Пробежав их, он удивленно поднял  брови,  потом  не  спеша  разделся,
бросил пальто на спинку  стула  и  сел,  подложив  под  себя  левую  ногу.
Документы были действительно в высшей  мере  интересные.  Первый  документ
гласил:
     "Совершенно _с_е_к_р_е_т_н_о_. Напечатано в двух экз.
     В  день  "Х"  подлежат  изоляции  Кальтенбруннер,  Поль,  Шелленберг,
Мюллер."
     Фамилия "Мюллер" была вычеркнута  красным  карандашом,  и  Шелленберг
отметил  это  большим  вопросительным  знаком  на  маленькой   глянцевитой
картонке - он держал пачку таких глянцевитых картонок в кармане и на своем
столе - для пометок.
     "Следует предположить, - говорилось далее в документе, - что изоляция
вышеназванных  руководителей  гестапо  и  СД  будет  своеобразной   акцией
отвлечения.   Поиски   изолированных    руководителей,    отвечавших    за
к_о_н_к_р_е_т_н_ы_е_ проблемы, будет владеть  умами  всех  тех,  кому  это
будет выгодно; как  с  точки  зрения  оперативной,  так  и  стратегической
устремленности".
     Далее в документе приводился список на 176 человек.
     "Эти офицеры гестапо и СД могут - в той или иной мере - пролить  свет
не через основные посылы,  но  через  второстепенные  детали,  на  узловые
вопросы внешней политики рейха. Бесспорно, каждый  из  них,  сам  того  не
зная, является мозаикой -  бессмысленной  с  точки  зрения  индивидуальной
ценности, но бесценной в подборе всех остальных мозаик. Следовательно, эти
люди могут оказать помощь врагам рейха, заинтересованным  в  компрометации
идеалов национал-социализма практикой  его  строительства.  С  этой  точки
зрения операции  каждого  из  перечисленных  офицеров,  будучи  собранными
воедино, выведут картину, неблагоприятную для рейха. К сожалению, в данном
случае невозможно провести строгий водораздел между установками  партии  и
практикой СС, поскольку все  эти  офицеры  являются  ветеранами  движения,
вступавшими в ряды НСДАП в период с  1927  по  1935  годы.  Следовательно,
изоляция этих людей также представляется целесообразной и правомочной".
     "Ясно, - вдруг осенило Шелленберга. - Он кокетничает,  наш  партийный
лидер. Мы это называем "ликвидация". Он это называет "изоляцией".  Значит,
меня следует изолировать, а Мюллера следует сохранить. Собственно, этого я
и ожидал. Занятно только, что они оставили в списке Кальтенбруннера.  Хотя
это можно понять: Мюллер всегда был в тени, его знают только  специалисты,
а Кальтенбруннер теперь широко известен в мире. Его погубит честолюбие.  А
меня погубило то, что я хотел быть нужным рейху. Вот парадокс - чем больше
ты хочешь быть нужным своему государству, тем больше рискуешь; такие,  как
я, не имеют права просто унести в могилу  государственные  тайны,  ставшие
тайнами личными.  Таких,  как  я,  нужно  выводить  из  жизни  внезапно  и
быстро... Как Гейдриха. Я-то убежден, что его уничтожили наши..."
     Он внимательно просмотрел  фамилии  людей,  внесенных  в  списки  для
"изоляции".  Он  нашел  множество  своих  сотрудников.  Под  N   142   был
штандартенфюрер СС Штирлиц.
     То,  что  Мюллер  был  вычеркнут  из  списка,  а  Штирлиц   оставлен,
свидетельствовало о страшной спешке и неразберихе,  царившей  в  партийном
архиве. Указание внести коррективы в списки пришло от Бормана за  два  дня
до эвакуации, однако в спешке фамилию Штирлица пропустили.  Это  и  спасло
Штирлица - не от  "изоляции"  от  рук  доверенных  людей  Бормана,  но  от
"ликвидации" людьми Шелленберга.



                         13.3.1945 (17 ЧАСОВ 02 МИНУТЫ)

     - Что-нибудь случилось? - спросил Штирлиц, когда  Мюллер  вернулся  в
подземелье. - Я отчего-то волновался.
     - Правильно делали, - согласился Мюллер. - Я тоже волновался.
     - Я вспомнил, - сказал Штирлиц.
     - Что именно?
     - Откуда на чемодане  русской  могли  быть  мои  пальцы...  Где  она,
кстати? Я думал, вы устроите нам свидание. Так сказать, очную ставку.
     - Она в больнице. Скоро ее привезут.
     - А что с ней случилось?
     -  С   ней-то   ничего.   Просто,   чтобы   она   заговорила,   Рольф
переусердствовал с ребенком.
     "Врет, - понял Штирлиц. - Он бы не стал сажать меня на растяжку, если
бы Кэт заговорила. Он рядом с правдой, но он врет".
     - Ладно, пока время терпит.
     - Почему "пока"? Время просто терпит.
     - Время пока терпит, - повторил Штирлиц.  -  Если  вас  действительно
интересует эта катавасия с чемоданом, то я вспомнил, Это  стоило  мне  еще
нескольких седых волос, но правда всегда торжествует - это мое убеждение.
     - Радостное совпадение наших убеждений. Валяйте факты.
     - Для этого вы должны  вызвать  всех  полицейских,  стоявших  в  зоне
оцепления на Байоретерштрассе - я там  остановился,  и  мне  не  разрешили
проехать даже после предъявления жетона СД. Тогда я поехал  в  объезд,  по
дальнему пути. Там меня тоже остановили, и я очутился в  заторе.  Я  пошел
посмотреть, что случилось, и полицейские - молодой, но,  видимо,  серьезно
больной парень, скорее всего туберкулезник, и  его  напарник,  того  я  не
очень хорошо запомнил - не позволяли мне пройти  к  телефону  -  позвонить
Шелленбергу. Я предъявил им жетон и пошел звонить. Там  стояла  женщина  с
детьми, и я вынес ей из развалин коляску. Потом я перенес подальше от огня
несколько  чемоданов.  Вспомните  фотографию  чемодана,  найденного  после
бомбежки. Раз. Сопоставьте его обнаружение с  адресом,  по  которому  жила
радистка, - два. Вызовите полицейских из оцепления, которые видели, как  я
помогал несчастным переносить их чемоданы, - три. Если хоть одно  из  моих
доказательств окажется ложью, дайте мне пистолет с одним  патроном:  ничем
иным свою невиновность я не смогу доказать.
     - Хм, - усмехнулся  Мюллер.  -  А  что?  Давайте  попробуем.  Сначала
послушаем наших немцев, а потом побеседуем с вашей русской.
     - С нашей русской! - тоже улыбнулся Штирлиц.
     - Хорошо, хорошо, - сказал Мюллер, - не хватайте меня за язык...
     Он  вышел,  чтобы  позвонить  к  начальнику  школы  фюреров   полиции
оберштурмбаннфюреру СС доктору Хельвигу, а Штирлиц продолжал анализировать
ситуацию: "Даже если они сломали девочку, а он специально  сказал  про  ее
сына: они могли мучить маленького, и она бы не выдержала этого,  что-то  у
них все равно сорвалось,  иначе  они  бы  привезли  Кэт  сюда...  Если  бы
Плейшнер был у них,  они  бы  тоже  не  стали  ждать  -  в  таких  случаях
промедление глупо, упускаешь инициативу".


     - Вас кормили? - спросил Мюллер, вернувшись. - Перекусим?
     - Пора бы, - согласился Штирлиц.
     - Я попросил принести нам чего-нибудь сверху.
     - Спасибо. Вызвали людей?
     - Вызвал.
     - Вы плохо выглядите.
     - Э! - махнул рукой Мюллер. - Хорошо еще, что вообще живу.  А  почему
вы так хитро сказали "пока"? "Пока есть время". Давайте  высказывайтесь  -
чего уж там.
     - Сразу после очной ставки, - ответил Штирлиц. - Сейчас  нет  смысла.
Если мою правоту не подтвердят, нет смысла говорить.
     Открылась дверь, и охранник принес поднос, покрытый белой крахмальной
салфеткой. На подносе стояла тарелка с вареным мясом, хлеб,  масло  и  два
яйца.
     - В  такой  тюрьме,  да  еще  в  подвале,  я  бы  согласился  поспать
денек-другой. Здесь даже бомбежки не слышно.
     - Поспите еще.
     - Спасибо, - рассмеялся Штирлиц.
     - А что? - хмыкнул Мюллер. - Серьезно говорю... Мне нравится, как  вы
держитесь. Выпить хотите?
     - Нет. Спасибо.
     - Вообще не пьете?
     - Боюсь, что вам известен даже сорт моего любимого коньяка.
     - Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что
он любит русский коньяк больше всех остальных.  Ладно.  Как  хотите,  а  я
выпью. Чувствую себя действительно не лучшим образом.


     ...Мюллер, Шольц и  Штирлиц  сидели  в  пустом  кабинете  следователя
Холтоффа на стульях, поставленных вдоль стены.  Оберштурмбаннфюрер  Айсман
открыл дверь и ввел полицейского в форме.
     - Хайль Гитлер! -  воскликнул  тот,  увидав  Мюллера  в  генеральской
форме.
     Мюллер ему ничего не ответил.
     - Вы не знаете никого из этих трех людей? - спросил Айсман.
     - Нет, - ответил полицейский, опасливо покосившись на колодку орденов
и Рыцарский крест на френче Мюллера.
     - Вы никогда не встречались ни с кем из этих людей?
     - Как мне помнится, ни разу не встречался.
     - Может быть, вы встречались мельком, во  время  бомбежки,  когда  вы
стояли в оцеплении возле разрушенных домов?
     - В форме-то приезжали,  -  ответил  полицейский,  -  много  в  форме
приезжало смотреть развалины. Я припомнить конкретно не могу...
     - Ну спасибо, - сказал Айсман, - пригласите войти следующего.
     Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал:
     - Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят.
     - Ничего, не собьет, - ответил Мюллер. - Что же мне, сидеть голым?
     - Тогда напомните им конкретное место, - попросил Штирлиц. - Иначе им
трудно вспомнить - они же стоят на улицах по десять часов в день,  им  все
люди кажутся на одно лицо.
     - Ладно, - согласился Мюллер, - этого-то вы не помните?
     - Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел.
     Второй полицейский тоже никого не опознал. Только  седьмым  по  счету
вошел тот болезненный молодой шуцман - видимо, туберкулезник.
     - Вы кого-нибудь видели из этих людей? - спросил Айсман.
     - Нет. По-моему, нет...
     - Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе?
     - Ах да, да! - обрадовался шуцман. - Вот этот господин показывал свой
жетон. Я пропустил его к пожарищу.
     - Он просил вас пропустить его?
     - Нет... Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а  я  никого
не пускал. И он прошел... А что? - вдруг испугался шуцман. -  Если  он  не
имел права... Я знаю приказ - пропускать всюду людей из гестапо.
     - Он имел право, - сказал Мюллер, поднявшись со стула, - он не  враг,
не думайте. Мы  работаем  все  вместе.  Он  там  что,  искал  роженицу  на
пожарище?
     - Нет... Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром.
     - Он искал вещи этой несчастной женщины? Вы помогали ему?
     - Нет, - шуцман поморщил лоб, - он там,  я  помню,  перенес  кроватку
какой-то женщине. Детскую кроватку. Нет, я не помогал, я был рядом.
     - Она стояла возле чемоданов?
     - Кто? Кроватка?
     - Нет. Женщина.
     - Вот этого я не помню. По-моему, там лежали  какие-то  чемоданы,  но
про чемоданы я точно  не  помню.  Я  запомнил  кроватку,  потому  что  она
рассыпалась,  и  этот  господин  собрал  ее  и  отнес  к  противоположному
тротуару.
     - Зачем? - спросил Мюллер.
     - А там было безопаснее, и пожарники стояли на  нашей  стороне.  А  у
пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было  б
негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску  в  бомбоубежище,  и
малыш там спал - я видел...
     - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы нам очень помогли. Вы свободны.
     Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману:
     - Остальных освободить.
     -  Там  должен  быть  еще  пожилой,  -  сказал  Штирлиц,  -  он  тоже
подтвердит.
     - Ладно, хватит, - поморщился Мюллер. - Достаточно.
     - А почему вы не пригласили тех, кто стоял в первом оцеплении,  когда
меня завернули?
     - Это мы уже выяснили, -  сказал  Мюллер.  -  Шольц,  вам  все  точно
подтвердили?
     - Да,  обергруппенфюрер.  Показания  Хельвига,  который  в  тот  день
распределял наряды и  контактировал  со  службой  уличного  движения,  уже
доставлены.
     - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы все свободны.
     Шольц и Айсман пошли к двери, Штирлиц двинулся следом за ними.
     - Штирлиц, я вас задержу еще на минуту, - остановил его Мюллер.
     Он дождался, пока Айсман и Шольц ушли, закурил и отошел к столу.  Сел
на краешек - все сотрудники гестапо взяли у него эту манеру - и спросил:
     - Ну ладно, мелочи сходятся, а я верю мелочам. Теперь ответьте мне на
один вопрос: где пастор Шлаг, мой дорогой Штирлиц?
     Штирлиц сыграл недоумение. Он резко обернулся к Мюллеру и сказал:
     - С этого и надо было начинать!
     - Мне лучше знать, с  чего  начинать,  Штирлиц.  Я  понимаю,  что  вы
переволновались, но не следует забывать такт...
     - Обергруппенфюрер, позволю себе говорить с вами в открытую.
     - Позволите себе? А как я?
     - Обергруппенфюрер, я понимаю,  что  разговоры  Бормана  по  телефону
ложатся на стол рейхсфюреру после того, как их  просмотрит  Шелленберг.  Я
понимаю, что вы не можете не выполнять приказов рейхсфюрера, Даже если они
инспирированы вашим другом и моим шефом. Я хочу верить, что шофер  Бормана
арестован гестапо  по  прямому  приказанию  сверху.  Я  убежден,  что  вам
приказали арестовать этого человека.
     Мюллер лениво глянул в глаза Штирлица, и  Штирлиц  почувствовал,  как
внутренне шеф гестапо весь напрягся - он ждал всего, но не этого.
     - Почему вы считаете... - начал было он,  но  Штирлиц  снова  перебил
его:
     - Я понимаю, вам поручили скомпрометировать меня любыми путями -  для
того, чтобы я не мог больше встречаться с партайгеноссе Борманом. Я видел,
как вы строили наш сегодняшний день - в вас было все, как обычно, но в вас
не было вдохновения, потому что вы понимали, кому выгодно и кому невыгодно
положить конец моим встречам с Борманом. Теперь у меня нет времени: у меня
сегодня встреча с Борманом. Я не думаю,  чтобы  вам  было  выгодно  убрать
меня.
     - Где вы встречаетесь с Борманом?
     - Возле музея природоведения.
     - Кто будет за рулем? Второй шофер?
     - Нет. Мы знаем, что он завербован через гестапо Шелленбергом.
     - Кто это "мы"?
     - Мы - патриоты Германии и фюрера.
     - Вы поедете на встречу в моей машине, - сказал Мюллер, - это в целях
вашей же безопасности.
     - Спасибо.
     - В  портфель  вы  положите  диктофон  и  запишете  весь  разговор  с
Борманом. И обговорите с  ним  судьбу  шофера.  Вы  правы:  меня  вынудили
арестовать шофера и применить к нему третью степень устрашения.  Потом  вы
вернетесь сюда, и мы прослушаем запись беседы вместе. Машина  будет  ждать
вас там же, возле музея.
     - Это неразумно,  -  ответил  Штирлиц,  быстро  прикинув  в  уме  все
возможные повороты ситуации. - Я живу в лесу. Вот вам мой ключ.  Поезжайте
туда. Борман подвозил меня домой в прошлый раз: если бы шофер признался  в
этом, надеюсь, вы бы не мучили меня все эти семь часов.
     - А может быть, мне пришлось бы выполнить приказ, - сказал Мюллер,  -
и ваши муки прекратились бы семь часов назад.
     - Если бы это случилось, обергруппенфюрер, вы  бы  остались  один  на
один со многими врагами здесь, в этом здании.
     Уже около двери Штирлиц спросил:
     - Кстати, в  той  комбинации,  которую  я  затеял,  мне  очень  нужна
русская. Почему вы не привезли ее? И к чему такой голый фокус с шифром  из
Берна?
     - Не так  все  это  глупо,  между  прочим,  как  вам  показалось.  Мы
обменяемся впечатлениями у вас, когда  встретимся  после  вашей  беседы  с
Борманом.
     - Хайль Гитлер! - сказал Штирлиц.
     - Да ладно вам, - буркнул Мюллер, - у меня и так в ушах звенит...
     - Я не  понимаю...  -  словно  натолкнувшись  на  какую-то  невидимую
преграду, остановился