олько Аллен Даллес держал тонкие,  мягкие  пальцы  на  пульсе  всего
п р е д п р и я т и я - идея-то чья? Его, конечно, кого ж еще?!
     Именно ему было необходимо, чтобы Штирлиц был под  контролем;  именно
ему было нужно, чтобы немцы из "Шпинне" контактировали с ним;  именно  ему
было необходимо и  то,  чтобы  потом  -  подконтрольным  -  Штирлиц  вновь
встретился с Роумэном, а уж после этого вышел на  контакт  с  русскими,  -
цепь замкнется, текст драмы будет окончен, останется лишь перенести его на
сцену; такое зрелище угодно тем, кто думает о будущем мира так же, как он.



РОУМЭН                                      (Мадрид, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Гаузнер отрицательно покачал головой:
     -  Я  сострадаю  вам  -  так  выражались  в  старину,  -  но   устная
договоренность меня не сможет удовлетворить, Роумэн.
     - Догадываюсь. Давайте, я подпишу вашу бумагу.
     Гаузнер снова покачал головой:
     - Нет, я не ношу с собой никаких бумаг, это не по  правилам.  Ключ  к
коду напишите на отдельной страничке и сами сочините нужную мне бумагу.
     - Диктуйте, господин  Гаузнер.  Я  дам  код  и  напишу  все,  что  вы
продиктуете, только сначала  я  хочу  слышать  голос  Кристы.  Мы  с  вами
несколько заговорились, прошло тридцать две минуты, жива ли она?
     - У вас плохие часы, Роумэн.  Именно сейчас настало время звонка. - И
Гаузнер достал из кармана большие часы самой дорогой фирмы - "Ланжин".
     "Кажется, "Филипп Патек" ценится выше,  -  подумал  Роумэн,  -  но  у
Гаузнера золотые, ими драться можно, боже, о чем я?  Наверное,  шок,  меня
всего внутри молотит, даже игра в предательство страшна,  не  только  само
предательство".
     Гаузнер набрал номер, закрыв аппарат  спиной,  чтобы  Роумэн  не  мог
запомнить цифры, долго ждал ответа; Роумэн  хрустнул  пальцами:  волнуется
американец. "Смотри, как я  волнуюсь,  -  подумал  Роумэн,  -  я  еще  раз
хрустну, я заработал ревматизм в ваших мокрых карцерах,  суставы  щелкают,
как кастаньеты. Ты  в о з ь м е ш ь это, Гаузнер, у тебя спина офицерская,
с хлястиком, ты весь понятен со спины, радуйся, слушая,  как  я  волнуюсь,
ликуй, Гаузнер..."
     - Алло, добрый вечер, можно попросить к аппарату сеньориту?..  Добрый
вечер,  сеньорита,  -  он  говорил  на  чудовищном  испанском,  имен    не
произносил, конспирировал, - я передаю трубку моему другу.
     Зажав мембрану ладонью ("Этой же ладонью он  гладит  по  голове  свою
дочь, - подумал Роумэн, - какой ужас,  весь  мир  соткан  из  нравственных
несовместимостей"), Гаузнер шепнул:
     - Никаких имен и адресов. Пенять в случае чего вам придется на себя.
     Роумэн кивнул, взял трубку, прокашлялся:
     - Здравствуй, веснушка... Алло... Ты меня слышишь?
     - Да.
     - Ты не рада моему звонку?
     - Почему же... Рада...
     - Хочешь приехать сюда?
     - Очень.
     - Чапай. Жду тебя.
     - Ты уже сделал все, что надо было?
     - Почти. Остальное доделаем вместе. Здесь, у меня.
     - Хорошо, еду.
     - У тебя плохой голос.
     - Я очень устала.
     - Но ты в порядке?
     - Да.
     - Очень голодна?
     - Очень.
     - У меня есть сыр... И больше ничего. Заезжай по дороге в "Чиколете",
возьми что-нибудь на ужин, хамона', масла, булок, скажи Наталио, чтобы  он
записал на мой счет, ладно?

_______________

     ' Х а м о н (исп.) - сухая ветчина.


     - А вино у тебя есть?
     - С этим - в порядке. Нет минеральной воды.
     - Обойдемся.
     - У тебя плохой голос, конопушка.
     - Когда я увижу тебя, он изменится. Еду.
     Роумэн положил трубку на рычаг,  посидел  мгновение  в  задумчивости,
потом,  снова  хрустнув  пальцами,  обернулся   к    Гаузнеру    ("Нацисты
сентиментальны, - говорил Брехт, - даже палачи там  весьма  чувствительны;
манеру поведения они склонны считать характером человека, пользуйся  этим,
я советую как режиссер, актер и драматург".)
     - Я напишу все, что вы требуете, - сказал Роумэн, -  когда  увижу  ее
здесь.  У нее очень плохой голос. Как и вы мне, я вам не верю. Согласитесь
- у меня есть к тому основания.
     Гаузнер кивнул:
     - С этим - соглашаюсь.  Пока будем ждать даму, проговорите мне  текст
документа, который вы намерены подписать.
     - Я же сказал - диктуйте. Я подпишу все, что вы захотите.
     - Вы подпишете все, что я захочу, для того чтобы  сегодняшней  ночью,
получив  любимую,  отправиться  в  посольство  и  передать  в    Вашингтон
содержание нашего разговора? И попросить срочно заменить код?
     - Я отдаю себе отчет в том, что Криста будет постоянно находиться под
прицелом, тем более если, как вы говорите, у вас есть ключ к  действующему
ныне коду.
     - Да, но у вас есть возможность взять два билета и отправиться с  нею
в Вашингтон.
     - Это довод.  Но я выдвигаю контрдовод: если вы,  раздавленный  наци,
паршивый немец...
     - Но, но, но!
     - Не перебивайте, господин Гаузнер,  комплимент  порой  начинается  с
грубости, это самый сладкий комплимент,  поверьте...  Так  вот,  если  вы,
паршивый  гитлеровец,  раздавленный  немец,  смогли  оказаться  здесь,   в
Мадриде, миновав все пограничные барьеры, то,  значит,  и  в  Штатах  ваша
организация располагает весьма крепкой сетью...  Разве я  стану  рисковать
женщиной, которую - вы правы, увы, - люблю?
     - Вы намерены жениться на ней?
     - Это зависит от  того,  каким  образом  вы  станете  передавать  мне
гонорар за. работу. Оплата будет сдельной или ежемесячной? В какой валюте?
В каком банке?
     Гаузнер не смог скрыть изумления:
     - Какой гонорар?! Мы возвращаем вам женщину, Роумэн!
     - Любая разведка оплачивает риск, господин Гаузнер.  Отныне  я  стану
рисковать жизнью.  А моя жизнь кое-чего стоит. Вы отбираете у меня  честь,
компенсируйте ее отсутствие роскошью.
     -  Вас  тогда  немедленно  разоблачат.  Ваше  финансовое    ведомство
тщательно следит за тем, кто живет по средствам, а кто скрывает доходы.
     - Это уж моя забота, как я стану обходиться с федеральным  ведомством
по налогам, господин Гаузнер.
     - Какой гонорар вы бы хотели получать?
     - Не менее пяти тысяч швейцарских франков  должны  быть  депонированы
ежемесячно на счет моей жены в любом цюрихском банке.
     - Я передам ваши условия, мистер Роумэн...
     "Он клюнул, - понял Роумэн. - Он назвал меня мистером впервые за весь
разговор.  Только сейчас я взял инициативу на себя, и это случилось, когда
я упомянул о деньгах.  Хорошо, что  я  не  заговорил  об  этом  раньше.  Я
опускаюсь  по  ступенькам  вниз,  это  понятно  ему,  мы  ж,  прагматичные
американцы, за деньги готовы на все, за золото продадим родину, не моргнув
глазом, развращены финансовым капиталом - куда как  понятно  и  ребенку...
Что ж, они научат нас работать их методами - на их же  голову;  с  волками
жить, не с кем-нибудь..."
     - Очень хорошо. Когда я могу ждать ответа?
     - Скоро.  Так же скоро, как я догнал  вас  здесь.  А  теперь  давайте
фантазировать  текст.  Он  должен  быть  готов  вчерне  до  приезда  вашей
подруги...
     - Диктуйте, господин Гаузнер. Я сжег мосты. Диктуйте.
     - Нет, я ничего вам не стану диктовать.  Вы достаточно умный  человек
и. вполне подготовленный профессионал, чтобы подсказывать вам то, что надо
сказать.
     - Наш разговор записывается?
     - Конечно.
     - По-моему, у вас достаточно материала, чтобы в случае нужды  убедить
мое  руководство  в  том,  что  я  раздавлен  вами  и  на  вербовку  пошел
добровольно.
     - "Раздавлен". Вы подметили очень точно структуру нашего сегодняшнего
собеседования, мистер Роумэн...  Именно это меня никак не устраивает...  Я
хочу,  чтобы  вы  фантазировали  как  мой  союзник...   Причем    союзник,
датированный не сегодняшним днем, такого  рода  альянс  недорого  стоит...
Нет, вам придется напрячь память и вспомнить имена  своих  следователей  в
нашей  тюрьме...  Вам  придется  написать   обращение    к    мертвецам...
Человеческое обращение...  В  котором  был  бы  слышен  вопль  замученного
узника, который потерял себя после страшных допросов гестапо...  Вы должны
будете предложить свои услуги не мне, а им, Роумэн, им,  в  сорок  третьем
еще году... Вы должны будете, пока ваша подруга станет хлопотать на кухне,
готовя для вас праздничный ужин, написать два рапорта  о  поведении  ваших
соседей по камере...  Причем это я легко проверю, данные я вожу  с  собой,
здесь, - он постучал себя по голове, - это надежнее бумаги, это - мое.
     "Будет моим, - подумал Роумэн, - погоди, придет время, скотина".
     - Этого я писать не стану, господин Гаузнер.  У вас не хватит  денег,
чтобы оплатить унижение такого рода.
     - Повторяю, мистер Роумэн, я вам глубоко сострадаю, но не вижу  иного
выхода.  Карты на столе, темнить нет смысла:  мне  нужны  гарантии;  иных,
кроме тех, о которых я упомянул только что, я не  вижу.  Встаньте  на  мое
место, вы поймете меня.
     Роумэн покачал головой:
     - Нет, господин Гаузнер, я никогда не смогу понять этой логики. Зачем
делать из агента заведомого врага? Я никогда не смогу простить вам  такого
унижения, к которому вы меня подталкиваете.  Я бы на вашем месте не  верил
ни одному донесению агента, принужденного к сотрудничеству таким образом.
     Гаузнер мелко засмеялся:
     - Роумэн, откуда вы знаете: а может быть, мне и не нужны ваши будущие
донесения? Может быть, моя цель заключается в том, чтобы дезавуировать то,
что вами  б ы л о  передано в Вашингтон?
     - Не вижу логики.
     - Было бы плохо, имей вы возможность понимать  мою  логику.  Итак,  я
жду...
     Роумэн пожал плечами, закурил и, вздохнув, достал из кармана ручку.
     - С вашего позволения, я пофантазирую на бумаге.
     - Нет, вслух. Сначала вслух.
     - Для записи?
     - Да.
     Роумэн  поднялся,  прошелся  по  холлу,  ожидая  запрещающего  окрика
Гаузнера; тот, однако,  молчал;  остановившись  возле  радиоприемника,  он
закурил, задумчиво ткнул пальцем в  клавишу,  на  счастье  п о й м а л с я
Мадрид. "Пусть моей ф а н т а з и и сопутствует испанская песня, - подумал
Роумэн,  -  недорого  стоит  такая  фантазия..."  Тяжело  затянувшись,  он
забросил руки за спину и начал неторопливо диктовать:
     -  Господин  Цимссен,  надеясь  на  вашу  доброту,  я   готов    дать
чистосердечные  показания  на  тех,  к  кому  я  был   заброшен    Отделом
стратегических служб Соединенных Штатов.  Хочу сказать, что в случае, если
ко мне не прекратят применять допрос  с  устрашением,  я  сойду  с  ума  и
никакой пользы в будущем не смогу вам оказать. Пол Роумэн.
     - То, что надо, - сказал Гаузнер. - В десятку.
     Обернувшись к кухне, он спросил:
     - Как запись, мальчики?
     Один из  к в а д р а т н ы х  ("Видимо,  тот,  что  заходил  сюда,  -
подумал Роумэн, - лица второго я не рассмотрел, он топал за Гаузнером,  ни
разу не обернувшись, неужели я встречал его где-то?") ответил:
     - Отменно.
     - Спасибо.  А теперь, Роумэн, выключите, пожалуйста, радио, сядьте на
место и повторите ваш текст еще раз  -  с  испанским  аккомпанементом  это
будет слушаться довольно  нелепо,  хотя  голосом  вы  умеете  владеть  как
хороший актер.  И ходить не надо, в тюрьмах  нет  паркета,  там  цементные
полы, как помните.
     Роумэн остановился, словно взнузданный:
     - Вы полагали, что я сам  не  выключу  радио?!  Вы  же  просили  меня
фантазировать! Я фантазировал. Вас устроило? Пишем.
     Он выключил  приемник,  сел  на  табурет  возле  бара,  снова  тяжело
затянулся, приготовился говорить, но потом оборвал себя:
     - Нет, пожалуй, я все-таки продиктую это, когда  моя  подруга  станет
сервировать на кухне ужин.
     - Там все слышно, Роумэн.  Вы готовы пойти даже на то, чтобы она  обо
всем узнала?
     - Видимо, вы и так ее посвятили во все.
     - Ни в коем случае.  Вам будет трудно с женщиной, которая видела ваше
унижение.
     - Хм... Разумно... Отведете ее на балкон... Как вы не верите мне, так
и я не верю вам...
     Гаузнер вздохнул:
     - Ее не приведут сюда, пока я не получу то, что должен получить.  Это
условие.
     - Что ж, уходите, Гаузнер.  Но вы не сможете уничтожить запись нашего
разговора.  Я согласился на  все.  Я  готов  на  все.  Но  я  ставлю  одно
непременное  условие:  Криста  должна  быть  здесь.  Мужчина  и   женщина,
безоружные, - против трех вооруженных  специалистов.  Риска  для  вас  нет
никакого.  Так что сейчас вы, господин Гаузнер, просто-напросто мстите  за
унижение, которое испытали давеча в Мюнхене, раскрыв мне все,  что  могли.
Ваше руководство не простит вам потери такого  агента,  как  я.  Все.  Вон
отсюда, Гаузнер, вы мне отвратительны!
     - Мальчики, - крикнул на кухню Гаузнер, побледнев еще больше.  -  Как
запись?
     - Запись идет нормально.
     - Ну и прекрасно.  Сотрите пассаж джентльмена, пожалуйста. Он  мешает
операции.
     - Мальчики, - крикнул Роумэн, - как резидент американской разведки  в
Испании, я не советовал бы вам делать этого.  У Гаузнера есть руководитель
- он обязан знать все и слышать каждую нашу фразу.  Да и потом я не  стану
работать с Гаузнером в  дальнейшем.  Он  омерзителен  мне.  Я  сам  выберу
человека, с которым смогу сотрудничать без содрогания, господин  Верен'...
Да, да, мальчики, я обращаюсь именно  к  немецкому  генералу  Верену,  имя
которого мне открыл Гаузнер...  Так что поверьте: вы испортите  выигрышную
для вас партию...  Старый полуимпотент клюнул на вашу наживу: да, я  люблю
Кристину, да, я готов ради нее на все,  но  всегда  есть  предел,  который
человек - даже предатель - преступить не в силах...

_______________

     ' "Господин Верен" - один из псевдонимов генерала Гелена.


     И в это время в прихожей зазвенел звонок.
     Роумэн сорвался с места.
     - Сидеть! - тихо сказал Гаузнер. -  Сидеть,  мистер  Роумэн.  Сидеть,
пока я не позволю вам встать...
     Роумэн обмяк в кресле, впервые за всю жизнь ощутив живот,  раньше  он
никогда его не чувствовал - доска какая-то, а сейчас он сделался мягким  и
по-старчески сдвинулся вниз.
     Он услышал мягкие шаги, какой-то тихий вопрос, потом дверь отворилась
и воцарилась долгая тишина, только в висках гулко стучало и  сердце  ухало
вверх и вниз, подолгу застревая в горле, а после он услышал голос:
     - Пол.
     Это был ее голос, усталый, какой-то пустой, очень тихий.
     - Крис.
     - Это я. Пол.
     - Иди сюда.
     - Иду.
     "Она чуть косолапит, - подумал Роумэн, - это так прекрасно: так ходят
маленькие, загребая под себя, когда только учатся держаться на ножках".
     Криста вошла в комнату и остановилась возле косяка.  За спиной  стоял
высокий  черноволосый  человек,  разглядывавший  Роумэна   со    скорбным,
нескрываемым интересом; Роумэн видел его только одно мгновение,  он  сразу
погрузился в прекрасные,  сухие,  тревожные,  любящие  глаза  Кристы.  Она
сдерживалась, стараясь не разрыдаться, губы ее постоянно двигались, словно
она хотела сказать что-то, но не могла, будто лишилась дара речи.
     - Иди сюда, человечек, - сказал Роумэн, - иди, маленький...
     Криста ткнулась ему лицом в грудь; руки ее как-то медленно, словно ей
стоило огромного  труда  поднять  их,  скрестились  у  него  на  шее;  ему
показалось, что они вот-вот разожмутся и упадут бессильно.
     - Все хорошо, конопушка, - сказал он, - все прекрасно...  Тебя  никто
не обидел?
     Она покачала головой;  тело  ее  дрогнуло,  но  так  было  одно  лишь
мгновение; Роумэн почувствовал,  как  напряглась  ее  спина.  "Сейчас  она
поднимет голову, - подумал он, - и посмотрит мне в глаза".
     Кристина, однако, головы не подняла, откашлялась и сказала:
     - Я...  Мы привезли хамона, как ты просил... И  две  булки...  И  еще
кесо'... Самый сухой, какой ты любишь. И еще я попросила у Наталио десяток
яиц, чтобы сделать тебе тартилью.

_______________

     ' К е с о (исп.) - сыр.


     - Иди, приготовь все это, - сказал он. -  Я  освобожусь  минут  через
двадцать. Даже раньше. И они уйдут.
     Криста прижалась к нему еще теснее и покачала головой.  По  спине  ее
еще раз пробежала дрожь.
     - Ну-ка, выйдите отсюда, Гаузнер, - сказал Роумэн.
     - Я погожу отсюда выходить.  Мне приятно наблюдать. Вы  действительно
очень подходите друг другу.
     Роумэн почувствовал, как тело женщины стало обмякать.  Он прижал ее к
себе, шепнув что-то ласковое, несуразное.
     - Выйдите, повторяю я, - еще тише сказал  Роумэн.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что вдвоем умирать не страшно?
     - Страшно, - ответил Гаузнер. - Еще страшнее, чем в одиночку.
     - Ну-ка, идите ко мне, Гаузнер, - тихо сказал высокий из коридора.  -
Вы нужны мне здесь.
     Тот деревянно поднялся; лицо его враз приняло иное выражение:  вместо
затаенного  ликования  на  нем  теперь  была   написана    сосредоточенная
деловитость. Роумэн оглянулся - даже спина Гаузнера сейчас сделалась иной,
в ней не было  униженности,  подчеркнутой  спортивным  хлястиком  ("Что  я
привязался  к  этому  хлястику,  бред  какой-то!"),  наоборот,  она   была
развернутой, офицерской, только лопатки очень худые -  карточная  система,
маргарина дают крохи, да и те, верно, он себе не берет, хранит для дочери.
     - Закройте дверь, Гаузнер, - так же  тихо  сказал  Пепе.  -  Оставьте
мистера Роумэна с его любимой наедине.
     Роумэн взял лицо Кристы в  свои  руки,  хотел  поднять  его,  но  она
покачала головой; ладони его  стали  мокрыми.  "Как  можно  так  беззвучно
плакать, - подумал он, - так только дети плачут; сухие волосы  рассыпались
по ее плечам, какие же  они  густые  и  тяжелые.  Бедненькая,  сколько  ей
пришлось перенести в жизни!"
     - Все хорошо, человечек, - повторил  Роумэн.  -  Ну-ка,  посмотри  на
меня.
     - Нет. Дай мне побыть так.
     - Ты не хочешь, чтобы я видел, как ты плачешь?
     - Я не плачу.
     - Маленькая, нас рядом на кухне пишут на пленку, так что, пожалуйста,
погляди на меня и ответь: с тобой все в порядке?
     Она подняла на него глаза, и в них было столько страдания и  надежды,
что у Роумэна снова перехватило горло.
     - Ты  в с е  знаешь про меня? - спросила она.
     - Да.
     - Ты знаешь, что я работала на них?
     - Да.
     - И ты захотел, чтобы я вернулась к тебе?
     - Да.
     - И ты знаешь,  к а к  я работала на них?
     - Знаю.
     - И ты не хочешь прогнать меня?
     - Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
     - Ты будешь жалеть об этом.
     - Я не буду жалеть об этом.
     - Будешь.
     Он поцеловал ее в лоб, в  кончик  носа,  легко  коснулся  пересохшими
губами  мокрых  щек,  прикоснулся  к  ее  губам,  таким  же  пересохшим  и
потрескавшимся, легонько отстранил ее от себя, но она прижалась к нему еще
теснее:
     - Можно еще минуточку?
     - Можно.
     - Ты как аккумуляторчик - я заряжаюсь подле тебя.
     - А я - от тебя.
     - Я никогда и никого не любила.
     - Ты любишь меня.
     - Нет, - сказала она чуть громче, и он удивился тому, как громко  она
эта сказала. - Просто мне с тобой  надежно.  Не  сердись,  это  правда,  и
теперь ты можешь сказать, чтобы я убиралась отсюда вон.
     - Зачем ты так?
     - Я не могу тебе врать. Вот и все.
     - Мне - нет.  Себе - да, - сказал он и снова отодвинул ее от себя, но
она, покачав головой, еще теснее прижалась к нему.
     - Еще капельку. Ладно?
     - Нет. Время, - сказал он. - Я люблю тебя.
     - Ты...  Не надо... Тебе просто... Я оказалась  для  тебя  подходящей
партнершей в посте...
     Он ударил ее по щеке, оторвал от себя, вывел на балкон, сказал, чтобы
она не смела входить в комнату,  и  отправился  на  кухню.  Гаузнер,  двое
квадратных и тот, что привез Кристу, стояли возле диктофона.
     - Как вас зовут? - обратился Роумэн к высокому, что привез Кристу.
     - У меня много имен, мистер Роумэн.  Сейчас  я  выступаю  под  именем
Пепе. Я к вашим услугам.