эн.  -  Складно
излагаете мысли.
     - У нас все складно излагают мысли.  Только грамотных мало,  школ  не
кончали, пишем с трудом. Макс.
     - Ваши люди дрались против фашистов на Сицилии...  Как  же  вы  могли
пойти на сотрудничество с нацистами в Лиссабоне и Мадриде, Пепе?
     - Дик, пожалуйста, не забывайте, что я Дик.
     - Простите, - Роумэн налил себе  третий  стакан,  медленно  выпил,  -
простите и не сердитесь...  И ответьте на мой вопрос, я же ответил на  все
ваши...
     - Вы заинтересованы во мне, поэтому и отвечали. Все вы заинтересованы
в нас.  Это же так удобно, когда есть люди,  которые  спокойно  нажмут  на
спусковой крючок  пистолета,  похитят  нужного  человека  и  заставят  его
сделать то, что нужно вам, протестантам, людям  света,  чурающимся  грязи,
для этого есть "даги" из "зоны спагетти", "макаронники".
     - Выпьем, Дик?
     - Я не пью.
     - Вообще?
     - Вообще не пить нельзя.  Это мучительная  пытка  -  лишать  человека
жидкости. Я пью "кьянти", соки и кофе. Это вкуснее, чем ваша гадость.
     - А что вы делаете, когда вам очень плохо?
     - Мщу.
     - Кому?
     - Тем, кто виноват в том, что мне плохо.
     - А если вы не знаете, кто конкретно виноват в этом?
     - Я знаю, - отрезал Гуарази. - А если мне хорошо,  я  собираю  цветы.
Уезжаю за город и собираю огромный букет.  И дарю моей младшей сестре. Она
этого заслуживает. Пошли спать. Макс.
     Роумэн покачал головой:
     - Нет, Дик. Мне нужно позвонить. Отсюда я этого делать не стану. Вы -
организация, вы - сила, а я - один. Если меня запишут те, которые охотятся
за мною, удар будет таким, от которого я не оправлюсь.
     - Намерены позвонить той очаровательной веснушчатой девушке?
     - И ей тоже.
     - Вы к ней не дозвонитесь.
     Роумэн  поднялся  стремительно,  словно  бы  подброшенный   пружиной;
Гуарази усмехнулся, и глаза его стали еще более грустными:
     - С ней все в порядке.  Макс. Она в море. Мы ведь  тоже  пытались  ее
найти.  Она и семья Спарка в море. И  никто  не  знает,  где  они.  Хотите
позвонить Спарку в Гавану? Звоните отсюда, я дам вам его номер.
     - Дайте номер, но звонить я буду не отсюда.  Пусть ваши люди  отвезут
меня на центральный телеграф, там трудно фиксировать переговоры.
     - Я могу, конечно, отправить вас в центр.  Макс, но стоит ли  попусту
светиться? Вас ищут. Макс. Причем весьма активно.
     - Кто? Я имею в виду почерк?
     -  Люди  Гувера.  Так,  во  всяком  случае,  кажется  моим  коллегам,
отвечающим за нашу безопасность... Кому вы еще хотите звонить?
     - В Лондон.
     - Кому?
     - Репортеру. Это необходимая страховка. Ваша - в том числе.
     - Фамилия?
     - Майкл Сэмэл.
     - Телефон и адрес?
     Роумэн долго раскуривал сигарету, тяжело затягивался, потом, наконец,
ответил, поинтересовавшись при этом:
     - Вообще-то, вы с кем-нибудь дружите. Дик?
     Тот поднялся, позвал шофера и ответил:
     - Не комментируется...


     На  центральный  телеграф  Роумэна   -    с    приклеенными    усами,
перекрашенного в черный цвет - повез шофер и двое помощников Пепе.
     Роумэн заказал разговор с Гаваной и Лондоном, сел на  скамейку  возле
переговорных кабин, закурил;  когда  дали  Гавану,  бросился  к  телефону,
словно мальчишка; Спарк уже спал; услышав Пола, несказанно обрадовался: "Я
в полном порядке, дай тебе бог, чтобы получилось все, что задумал, у  меня
хорошее предчувствие, старый; здесь райский  климат,  в  случае  чего  жду
вызова; у меня давно не было такого хорошего настроения, и хандра прошла".
     Лондон дали через три минуты;  в  соседнюю  кабину  вошла  женщина  с
заспанным лицом; не глядя на Роумэна, сказала (если смотреть  со  стороны,
то казалось, что она ведет разговор по телефону):
     - Пол, меня прислал  ваш  друг,  которого  вы  знаете  по  Швейцарии.
Запомните адрес Макайра.  Шестьдесят седьмая улица, сорок два, пятый этаж,
условный звонок: три раза кратко, последний - долгий, это значит  -  свои,
из управления...  Пусть ваши сопровождающие сейчас  же  поедут  к  нему  и
скажут следующее...  Да вы беседуйте с мистером Сэмэлом, беседуйте, с  ним
все в порядке, его безопасность угодна комбинации...  Так вот,  ваши  люди
скажут Макайру, что мистер Вальтер Кохлер объявился в Гамбурге.  Это агент
абвера, который обыграл Макайра в Мадриде в сорок втором, был привезен  им
в Штаты и здесь шпионил по Манхэттэнскому проекту вплоть до  апреля  сорок
пятого.  Об этом знают только Макайр и  тот,  кому  это  положено.  Макайр
получил за  Кохлера  награду  и  повышение  по  службе.  Пусть  ваши  люди
пообещают изолировать Кохлера, если Макайр напишет рекомендательное письмо
на ваше имя всем резидентурам - с просьбой оказывать  безусловную  помощь.
Пусть он отправит такие же шифровки во все резидентуры - немедленно. Таким
должно быть условие ваших людей. Ясно, что все это должно быть написано на
ту фамилию, под которой вы намерены действовать, кроме его первой записки,
где ваша фамилия будет  дана  полностью,  а  в  скобочках  псевдоним...  В
случае, если у вас возникнут какие-то  вопросы,  найдете  меня  здесь  же,
через две недели в это же время, - заметив взгляд сопровождавших  Роумэна,
женщина улыбнулась телефонной трубке, прикоснулась губами  к  мембране.  -
Или я вас...  Целую тебя, милый, я позвоню еще  раз  завтра,  до  встречи,
любимый, - женщина еще раз поцеловала мембрану и вышла из кабины.
     Роумэн,  внимательно  следивший  за  словами  женщины,  слышал,   как
надрывался Сэмэл, спрашивая, что случилось; потом, видимо, понял, что надо
ждать; дождался; Роумэн сказал ему только одну фразу:
     - Вылетай в известный тебе город и на том кладбище,  о  котором  тебе
писали, проведи вскрытие могилы известного человека...  Тела там нет.  Или
будет другое.  Засвидетельствуй это и опубликуй. Если я не выйду на  связь
через десять дней... Наш друг все же победил; ты читаешь прессу о нацистах
на юге?! Скоро ты получишь письмо по известному  тебе  каналу,  где  будут
подробности...  Используй их, как хочешь. Если же я вернусь, все обмозгуем
вместе...


     ...Через час Гуарази снова позвонил  в  Гавану;  телохранитель  Паоло
рассердился:
     - Я не могу будить босса, он спит.
     - Ты разбудишь его,  потому  что  так  надо,  Паоло,  -  тихо  сказал
Гуарази. - Ты даже не представляешь себе, как это всем нам необходимо.
     Лаки был раздражен, сказал, что пора все-таки научиться  такту,  люди
имеют право на сон, как я теперь  отключусь,  снова  пить  снотворное?!  А
нервы?!
     Однако, когда Гуарази перешел на сицилийский  жаргон,  сон  слетел  с
Лаки:
     - Пахнет жареным, - усмехнулся он. - Знаешь, езжай-ка к пареньку,  ты
ведь был со мною, когда мы беседовали перед Лиссабоном? Жми, Пепе.  Всякая
бумажка такого рода может сыграть в будущем серьезную службу нашему делу.
     ...Макайр открыл дверь, не спрашивая, кто  пришел:  условный  звонок,
видимо, помощник, что-то чрезвычайное, иначе в три часа ночи кто б рискнул
потревожить,  подъезд  заперт,  портье  вооружен,   район    патрулируется
полицией, как-никак Пятая авеню.
     Увидав  на  пороге  Гуарази,  не  сразу  вспомнил  его,  а  вспомнив,
испуганно отшатнулся.
     - Я пришел к вам с добром, мистер Макайр,  -  шепнул  Гуарази.  -  Не
волнуйтесь и разрешите мне пройти в ваш кабинет.  Дело в том,  что  только
что объявился мистер Вальтер Кохлер... Он грозит вам разоблачением...


     В семь утра Фрэнк Визнер позвонил Даллесу:
     - Все в порядке, он сдался.  По всем позициям. Теперь мы будем знать,
куда обратятся за помощью и Роумэн, и Штирлиц, так что операция  абсолютно
подконтрольна.  Мы проводили их до самолета, ушедшего  в  Панаму.  Их  там
встретят мои люди, все идет как надо.  Через неделю начнем спектакль... Но
с Макайром нужно заранее поговорить, чтобы он подыгрывал. Кто это сделает?
Вы или я?
     Даллес пыхнул трубкой и ответил:
     - Вы.



ШТИРЛИЦ, МЮЛЛЕР                                 (Аргентина, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     - Группенфюрер, я пришел к вам, чтобы договориться, - сказал Штирлиц,
когда они сели к камину в особняке Мюллера; молчаливые л ю д и  (глаз нет,
алюминиевые  монетки,  никакого  выражения)  опустили  жалюзи,    принесли
аккуратно наколотые березовые поленца и, следуя ленивому взгляду  Мюллера,
исчезли, словно бы  их  и  не  было.  -  Все  подлинники  документов  -  у
американцев, так что ликвидировать меня, пока мы не кончим  собеседование,
- неразумно, вы окажетесь под еще большим ударом.
     - Вы пришли договориться? - задумчиво повторил Мюллер. - О чем?
     - О вашей работе на меня, - ответил Штирлиц.
     Мюллер заколыхался в кресле, положил руку на колено Штирлица, ласково
его погладил:
     - Экий вы, право, фантазер.
     - Что есть, то есть, - согласился Штирлиц. - Будете слушать?  Или  не
хотите попусту трепать нервы? Можете убрать меня, но,  повторяю,  про  то,
где вы, какими документами пользуетесь, с кем контактируете, знают еще два
человека, которые должны увидеть меня живым  и  здоровым.  Если  этого  не
случится, у вас будет жизнь загнанного зверя, потому что в дело  вошел  не
только мой американский друг, - мне-то какая вера, красный, - но и человек
итальянской национальности, связанный с синдикатом.  Видите, я открыл  все
карты, теперь решать вам...
     - Хотите представить какие-то компрометирующие меня документы?
     - Да.
     - Зачем?
     - Я уже сказал:  чтобы  договориться...  Кстати,  ваши  люди  нас  не
прослушивают?
     - Теперь нет ни Кальтенбруннера, ни доверчивого идеалиста Гиммлера, -
кто же даст приказ меня слушать?
     - Борман, - ответил Штирлиц. - Нет?
     Лицо Мюллера сделалось жестким; он  закрыл  глаза,  сидел  неподвижно
мгновение, потом сказал:
     -  Я  готов  послушать    вас,    Штирлиц.    Будь    проклята    моя
любознательность...


     ...После  разгрома  спартаковского  восстания,  когда  Люксембург   и
Либкнехт были замучены солдатней, представитель русских Советов  депутатов
товарищ  "Карел",  прибывший  на  съезд  рабочих  и  солдатских  депутатов
Германии, был арестован и заключен в тюрьму Моабит; то,  что  произошло  с
русским представителем в последующие недели, могло показаться нереальным и
противоестественным; на беседу с ним приехал адъютант Людендорфа,  бывшего
начальника генерального штаба, - полковник Бауэр;  речь  шла  о  том,  как
помочь выйти  стране  из  трагического  кризиса,  вызванного  версальскими
требованиями союзников, оккупировавших в то время и  русский  Архангельск,
Одессу, Владивосток; следом за Бауэром узника  Моабита  навестил  один  из
представителей германской индустрии Вальтер Ратенау, которого  прочили  на
пост министра иностранных дел.
     - Посол Иоффе, которого вы выслали, -  отвечал  "Карел"  как  правому
Бауэру, так и центристу Ратенау, - уже внес предложение Москвы: заключение
немедленного договора между Россией и Германией.  Не наша вина, что  лидер
социал-демократов Эберт отверг этот  план.  А  он  -  по  моему  глубокому
убеждению - единственный способен вывести вашу страну из хаоса.
     Бауэр  на  предложение  заключенного  русского  комиссара  ничего  не
ответил; Ратенау задумчиво прокомментировал:
     - Но ведь вы понимаете, что договор с  большевистской  Россией  может
спровоцировать гражданскую войну в нашей стране: ни армия,  ни  юнкера  не
согласятся на альянс с революционерами...
     Товарищ "Карел" пожал плечами:
     - Если можете ждать - ждите, но иного выхода у вас нет...


     - У нас есть иной выход, - сказал генерал Людендорф  своим  ближайшим
помощникам. - Берлин полон русских эмигрантов, их здесь десятки  тысяч,  в
основном офицеры.  Они группируются вокруг  Федора  Винберга,  его  газеты
"Призыв".  Пусть их соберут на конференцию, пусть к ним  присмотрятся,  мы
должны им помочь стать силой: если они вернутся в  Москву,  союз  с  белой
Россией спасет Германию от хаоса.
     Штабс-капитан Винберг был,  как  и  Альфред  Розенберг,  выходцем  из
Прибалтики, хотя называл  себя  столбовым  русским  дворянином;  одержимо,
денно  и  нощно  проповедовал  необходимость    "окончательного    решения
еврейского вопроса"; до тех пор, говорил он, пока все евреи  в  Европе  не
будут уничтожены, зараза большевизма будет захватывать все новые  и  новые
регионы континента.
     Именно он перевел на немецкий язык "Протоколы  мудрецов  Сиона";  эта
фальшивка, сработанная в особом отделе охранки в конце прошлого века, была
компиляцией новеллы Германа Гудше "Биариц", опубликованной еще в 1845 году
в Штутгарте, и книги Мариса Жоли "Диалоги между Макиавелли и Монтескье", а
также нескольких брошюр анонимных  авторов,  которые  писали  политические
доносы - по заданию германского  банкира  Криппеля  в  его  борьбе  против
финансовой империи евреев Мендельсона и Ротшильда.
     Смысл "Протоколов" заключался  в  том,  чтобы  показать  человечеству
"истинные  планы"  евреев,  записанные  в  двадцати   четырех    секретных
стенограммах, когда собирались "мудрецы Сиона", чтобы выработать стратегию
распространения в мире социализма и демократии, которые неминуемо свергнут
законные монархии в ведущих странах Европы.
     Русская  либеральная  (не  говоря  уже   о    социал-демократической)
журналистика доказала,  что  "Протоколы"  есть  вымысел  охранки,  которая
пыталась п е р е в е с т и гнев измученного народа на рельсы спасительного
погромного антисемитизма.
     Однако, когда штабс-капитан Федор Винберг опубликовал  "Протоколы"  в
своем  "Призыве",  а  Розенберг  перевел  их  на  немецкий  язык,  брошюра
разошлась стотысячным тиражом за два месяца: немецкие  обыватели  получили
вполне удовлетворявший их ответ на вопрос,  кто  виноват  в  разыгравшейся
трагедии.
     Адольф Гитлер именно тогда прочитал  "Протоколы";  до  этого  он  был
вполне н о р м а л ь н ы м антисемитом, без зоологических отклонений; в то
время он фанатично ненавидел французов - особенно после того, как  получил
газовые ожоги на фронте под Седаном; именно Гитлер  поддержал  предложение
своего  политического   советника,    балтийского    немца    Макса    фон
Шейбнер-Рихтера  собрать   русских    эмигрантов    типа    Винберга    на
антибольшевистскую конференцию.
     Деньги на съезд генерал  Людендорф  достал  у  Круппа;  после  долгих
проволочек гости съехались в Баварию,  в  тихое  местечко  Бад-Рейхенхаль;
бригаду агентов секретной полиции, которая должна была работать с русскими
офицерами,  возглавлял  капитан  Райнерт;  его  помощником  был   активист
Немецкой народной партии Генрих Мюллер, двадцати одного года, из крестьян,
посещает  курс  на  факультете  права,  холост,  активный  противник   как
коммунистов, так и национал-социалистов, вполне лоялен  и  верен  немецким
традициям.
     "Среди  ста  тридцати  русских  эмигрантов,  собравшихся  на   первое
заседание в  ресторане  "Пост"  в  Бад-Рейхенхале,  -  доносил  Мюллер,  -
наиболее  видную  роль  играют  генерал  Василий   Бискупский,    киевский
митрополит Антоний и  сенатор  Римский-Корсаков.  Каждый  день  начиная  с
десяти часов утра русские обсуждают вопрос  об  экономическом  возрождении
страны после того, как будет реставрирована монархия. Во время перерывов в
вестибюле и коридорах они более всего  интересуются,  кто  из  собравшихся
является германским агентом, а  кто  французским  осведомителем.  В  конце
четвертого дня противоречия  между  делегатами  сделались  неуправляемыми,
случился скандал, поскольку  бывший  парламентарий  Николай  Марков-второй
обвинил всех присутствующих в том, что они служат масонам и евреям  вместо
того, чтобы заняться военными формированиями и инфильтрацией в Россию.  Не
придя к соглашению, съезд русских изгнанников  закончил  работу.  Полагаю,
что  впредь  такого  рода  собрания  психически  неуравновешенных    людей
разрешать нецелесообразно.  Если уж и начинать диалог  с  русскими,  то  с
теми,  которые  обладают  реальной  властью.   Такими,    увы,    являются
большевики".
     Штирлиц достал из кармана листок бумаги, протянул его Мюллеру:
     - Ваша подпись? Не фальшивка?
     Тот  снял  свои  декоративные  очки  (действительно,   оправа    была
черепаховая, большая, очень дорогая, надел  свои  маленькие,  в  тоненьком
золоте),  внимательно  прочитал  документ,  покачал  головой,   усмехнулся
чему-то, удивленно посмотрел на Штирлица:
     - Ну и что?
     - Это начало, группенфюрер... Поскольку вы преемник идей Гитлера - во
всяком случае на этом континенте, - призыв к  переговорам  с  красными  не
очень-то украшает вашу биографию.
     -  Наоборот.  Очень  украшает.  Это  свидетельствует  о  реализме   и
мобильности мышления молодого полицейского агента.  Уже в двадцать  первом
году он, Мюллер, обладал умом политика, то  есть  человека,  исповедующего
прагматизм как альфу и омегу  п о с т у п к а.
     Штирлиц кивнул:
     - Я продолжу?
     - Перекусить не хотите?
     - Чем будете угощать?
     - Черт его знает...  Есть вареное мясо,  пара  зажаренных  куропаток,
вымочены в красном вине, пальчики оближете... Ну, сыр, понятно...
     - Текут слюнки, - Штирлиц вздохнул. - Может быть, следующий  документ
мы обсудим за столом?
     - О чем? В этом же роде? Тогда вы меня не завербуете, - Мюллер  мягко
улыбнулся. - Вы же профессионал, в вашем материале нет  удручающей  грязи,
которая рождает чувство стыда за поступок. Стыда и страха...
     - Так я все же продолжу, - сказал  Штирлиц.  -  Речь  пойдет  о  деле
Ратенау.
     Лицо Мюллера на мгновение  собралось  морщинами,  резко  изменившись;
так, впрочем, было одно лишь мгновение; он откинулся на  спинку  удобного,
т о п к о г о  кресла и кивнул:
     - Любопытно, валяйте, слушаю...
     Члены  могущественного  "Стального  шлема"  -  одного   из    предтеч
гитлеровского национал-социализма, борцы за чистоту "германской истории  и
немецкого духа" - маршировали по  улицам  Германии,  распевая  свой  гимн:
"Кнальт аб ден Вальтер Ратенау, ди готтферфлюхте юденшау!"'

_______________

     ' "Разобьем лоб Вальтеру Ратенау, богом проклятому жиду!"


     В  кабинете  канцлера  Вирта  не  было  человека  более  ненавистного
националистам, чем министр иностранных дел, возвратившийся  из  Рапалло  с
договором между разрушенной Германией и большевистской Россией, договором,
который сразу же изменил баланс сил на европейском континенте, заставивший
Париж и Лондон перейти от презрительного третирования поверженного Берлина
к сдержанным переговорам с немцами; те ныне опирались на мощь  русских;  с
такого рода фактором нельзя не считаться.
     Однако этот процесс, заметный политикам,  прошел  мимо  обывателя;  и
члены "Стального шлема", и "национал-социалисты" Гитлера, Штрассера и Рэма
собирали  митинги,  на  которых  неистовствовали    истеричные    ораторы:
"Еврейский министр Ратенау  предал  немецкий  народ  русским  большевикам!
Смерть Ратенау!"
     Они словно бы не хотели знать  (хотя  их  вожди  знали),  что  именно
Ратенау, силясь доказать свою н е м е ц к о с т ь, был одним из финансовых
покровителей "Стального шлема", внес  пять  миллионов  марок  на  создание
"союза германских патриотов, хранителей святых традиций имперского  духа";
они не хотели помнить, что он, Ратенау, промышленник и финансист, во время
войны разработал  вместе  с  Людендорфом  план  принудительной  депортации
семисот тысяч бельгийцев на германские военные заводы - "ковать оружие для
победы великой армии кайзера"; они не  желали  оценить  и  тот  факт,  что
социал-демократы находились к нему в оппозиции, как к  "денежному  тузу  и
эксплуататору"; они постоянно помнили, знали  и  слепо  ненавидели  в  нем
только то, что он был евреем, подписавшим договор с большевиками.
     Единственный человек, с которым Ратенау был по-настоящему откровенен,
писатель Стефан Цвейг заметил как