ом, что
лишь сила может победить силу, все остальное химеры и самообман.
     Вернувшись к столу, он достал чистый лист бумаги и написал:

          "Ваше Высочество!
          Мы стали  клятвопреступниками  из-за  нашей  трусости,   нарушив
     "Вечный договор о дружбе".  Нация чувствует это; мы попрали ее честь.
     Нет ни слова правды,  когда говорят об истреблении венгров и - даже -
     немцев.  Мы  стали  мародерами,  которые грабят покойников;  мы стали
     самой дерьмовой нацией. Я не сдержал тебя. Виновен.
                                                               Телеки Пал.
                                                                  3.4.41".



     ЗА СУМАСБРОДСТВА ЦАРЕЙ СТРАДАЮТ АХЕЙЦЫ                             II
     _____________________________________________________________________


     Был  вечер,  и  солнце уже  ушло,  остался лишь его тяжелый сиреневый
отсвет, который лег на вершины сосен, и ветви из-за этого казались синими,
а стволы не медовыми, как днем, а бурыми, словно отлитыми из тяжелой меди.
     Мирко стоял с Еленой возле нового дома, который он сложил вдвоем с ее
братом Степаном,  и  сиреневый отсвет ушедшего солнца делал стекла в окнах
ярко-красными,  и было непонятно,  почему родился именно этот цвет,  но он
делал дом рисованным, странным, нереальным, словно бы сказочным.
     - Смолой пахнет, - сказала Елена. - Стены плачут.
     Мирко  поднял руки,  повернул их  ладонями вверх -  бугристые у  него
ладони,  иссеченные порезами,  с желтыми мозолями,  -  протянул их Елене и
сказал:
     - Понюхай.
     Елена прикоснулась губами к его ладоням и тихо ответила:
     - Смолой пахнет, стены радуются.
     - Войдем?
     - Давай уж завтра.  Как гостям прийти,  я скатерти положу,  половички
застелю,  занавески навешу.  Священник освятит порог,  за стол сядем,  под
иконы, тарелку разобьем и начнем свадьбу.
     - Ты только целую тарелку-то не бей.  У тебя,  я видал,  треснутая на
крыльце стоит.
     - Так я ж с нее курам корм сыплю! Да и нельзя треснутую тарелку бить,
никак нельзя!
     - Почему?
     - Счастье обойдет.
     - Тарелка-то дорогая.
     - Так ведь и женятся один раз.
     - Замуж раз выходят,  -  усмехнулся Мирко и обнял Елену.  Он обнял ее
смело, потому что они стояли у порога их дома, который он сам построил. Он
положил руку на ее плечо и  почувствовал,  какое оно налитое и сильное,  и
подумал,  что Елена будет хорошей хозяйкой в  этом доме,  и стекла в окнах
будут  чистые,  и  ступеньки на  крыльце всегда  будут  добела  вымыты,  а
наличники покрашены ее руками голубой глянцевитой краской.
     - Мирко, а войны, спаси бог, не будет?
     - А кто ее знает. Дом есть - война не страшна. Да и мимо она обойдет,
кто ж по лесам воюет... Эх, брат у тебя балабол, Елена, - нахмурился вдруг
Мирко, заметив кучу стружек, сваленную возле забора. - Обещал пожечь, да и
загулял.
     - Так сами пожжем давай.
     - У меня спичек нет.
     - В доме возьмем.
     - Завтра ж хотели войти...
     - А мы разуемся.
     Они сняли опанки* и  вошли в дом.  Стены плакали -  белые слезы смолы
недвижно стекали длинными янтарными каплями.
     _______________
          * Форма сандалий (серб.).

     - Люльку-то где поставим? - спросил Мирко.
     - Чего ты? - покраснела Елена. - Чего несешь?!
     - Будто маленькая...
     - Нельзя про такое говорить.
     Мирко снова нахмурился, увидав, что подоконник обструган не до конца.
     - Ну,  Степан,  Степан,  -  сказал он,  покачав головой,  - ну что за
балабол такой?! Сказал же ему, стамеской пройдись, так нет ведь.
     - Себе бы  строил,  небось прошелся б,  -  так же сердито согласилась
Елена: когда замуж выходят, родню отрезают; брат, он до тех пор брат, пока
мужа нет.
     Они вышли из дома и  подожгли стружки,  и запахло сосновым дымком,  и
наступила ночь,  и  в  этой  ночи  свет  костра делал лица  Мирка и  Елены
недвижными, большеглазыми, как лики языческих богов.
     - Не замерзнешь? - спросил Мирко. - От костра отойдешь, зябко будет.
     - Так ты ж рядом, - ответила Елена и осторожно прижалась к его плечу,
и ощутила, какое оно сухое, словно деревянное, и такое же сильное, и стало
спокойно ей и радостно.


     Анка  услышала музыку  и  подошла  к  окну,  не  опасаясь,  что  мать
закричит:  "Чего глазеешь,  вышивать надо,  завтра пора скатерти сдавать!"
Отец был на работе,  он вчера сказал,  что получил большой заказ: натереть
полы  в  доме  самого  инженера Кошутича,  Мачекова зятя,  да  так,  "чтоб
сверкали,  и  гости  чтоб  скользили и  падали,  если  танцы будут".  Отец
рассказывал,  какой там богатый паркет:  светлый,  уложенный не елочкой, а
большими  квадратами,   с  диковинным  мозаичным  рисунком.  "Игра  в  нем
березовая,   -  продолжал  рассказывать  отец,  -  с  разжилками  вдоль  и
кружочками,  как  завязь,  а  ведь  не  береза это,  а  горный дуб".  Анка
машинально нарисовала пальцем на столе узор, о котором рассказывал отец, и
он согласно кивнул головой.  "Двести динаров за работу дают,  -  продолжал
он, - такие деньги, господи!"
     Анка  стояла у  окна  и  смотрела,  как  по  улице маршировал военный
оркестр,  а следом за музыкантами в щегольских костюмах шли молодые ребята
в  мундирах,  которые были еще  не  пригнаны по  фигурам,  и  Анка ощутила
раздражение из-за того,  что рукава у  них длинные и  закрывали пальцы,  а
брюки висели мешками или,  наоборот,  грозились вот-вот лопнуть, и солдаты
смеялись,  глядя друг на  друга,  и  поэтому шли не  в  ногу,  и  офицеры,
шагавшие рядом со строем, покрикивали на них.
     Но вдруг Анка увидела всю эту колонну как единое,  зеленое, безликое,
нескладное     б о л ь ш о е,     ведомое     м а л ы м,     сине-красным,
барабанно-золотым,  бездумно веселым,  и побежала в сени, влезла по шаткой
лестнице,  которая пахла олифой,  на  чердак,  где  было  душно  и  висела
прошлогодняя паутина,  взяла краски,  листок картона и кисти, и спустилась
вниз,  и,  устроившись  возле  окна,  стала   рисовать   этих   солдат   и
оркестрантов,  которые  шли  по  улице колонна за колонной;  черная краска
сейчас была ей нужнее всех остальных,  потому что день  был  солнечный,  и
резки  были  тени,  и в сочетании с густым и смелым черным особенно веселы
были лица солдат,  и Анка передавала их улыбки и удаль через резкий  взмах
рук и высверки солнца на больших медных бляхах ремней.
     Но  потом  девочка  заметила  старуху,  которая  сошла  с  тротуара и
передала одному из  солдат треугольный узелок;  лицо ее было в  слезах,  и
Анке вдруг захотелось нарисовать лицо этой старухи, которая плакала, когда
все смеялись, и она нарисовала ее на первом плане: громадные глаза в сетке
коричневых глубоких морщин и черный платок,  накинутый на седую голову.  И
вдруг вся картина стала иной, и Анка даже не могла понять какой, но только
теперь она  была совсем не  такой,  как бы  ее  хотелось написать девочке,
потому что в  самом начале ей понравились лишь солнце и тень на лицах и на
фигурах,  бугристое движение  человеческой массы,  соответствовавшее такту
барабанной дроби,  а сейчас ей стало вдруг неинтересно рисовать дальше.  И
она отложила картон и снова села за вышивание:  петушки и курочки вдоль по
строчке скатерти.  Но потом испугалась, что мать увидит картину, и отнесла
ее на чердак,  и там посмотрела на нее перед тем, как поставить к стене, и
на нее глянули бездонные глаза старухи, и ей стало страшно, и она поскорее
спустилась вниз. Музыки уже не было: солдаты прошли, праздник света и тени
кончился.


     Дед  Александр съел  лепешку и  ощутил в  животе теплую тяжесть.  Ему
стало радостно, и он запел песню, и все в кафе притихли, потому что пел он
странные слова:

            Солнце бело в черных тучах, тихо кругом, тихо,
            И грозы еще не слышно, а она весною,
            А весною птицы в небе, гнезды на деревьях,
            А деревья как уголья, ветки будто руки,
            Словно плачут и томятся, словно крик неслышный...
            А весною ночь беззвездна,
            Холодны туманы,
            А весною нет травы, только еще будет.

     Голос у деда Александра был сиплый,  простуженный, потому что ночевал
старик на дорогах,  в стогах -  редко кто пускал сироту в дом: несчастный,
он только несчастье и носит с собою.

            А весною уже осень, и зима весною,
            Как начало - так конец, и дитя стареет,
            Только небо не стареет, только звезды в небе,
            Только люди помирают и уходят в землю.

     Хозяин поставил перед  дедом Александром кувшин с  вином и  еще  один
крух*,  не целый,  правда,  а лишь половину, но крух был пышный, мягкий, и
старик, продолжая петь, сунул хлеб в котомку.
     _______________
          * Хлеб (хорват.).

            Потому на свете горы, потому равнины,
            Что лежат под ними люди с разною душою.
            Кто был добрым - тот стал полем,
            Кто был злым - оврагом,
            Кого умного убили - тот остался в скалах.
            Все забыли, всех забыли, помнят то, что помнят,
            А ручьи в горах текут, плачут на порогах,
            А ручьи в горах текут и по детям, плачут,
            А как в речках разойдутся,
            Тиной их покроет...

     Дед Александр налил вина в стакан,  выпил его медленно, закрыл глаза,
вытер осторожно рот ладонью и тихонько засмеялся.
     - А дальше-то что? - спросили люди.
     - А не видится мне дальше,  -  ответил дед Александр.  -  Как зеленой
тиной затянуло,  так и  сгинуло все,  словно бы стихло.  Я ведь слова пою,
когда они видные мне, иначе не умею.


     "Что же это такое?  -  удивился Август Цесарец,  не очнувшись еще.  -
Неужели море? Почему так солоно во рту? Неужели это я плачу?"
     Он  открыл  глаза  и  какое-то  мгновенье продолжал видеть Адриатику,
сине-бирюзовую;  когда поднимаешься из порта к  Старому Муртеру,  на гору,
тогда видишь море окрест себя, и оно кажется литым. Только когда подойдешь
к  нему близко,  начинаешь понимать,  что  оно живое,  и  цвета его вблизи
меняются неожиданно,  особенно в конце мая,  когда ночью задувает бора,  а
днем тянет жаром из  Африки и  море темнеет,  потому что сине-бордовые ежи
облепляют камни под водой,  а  к вечеру делается прозрачно-голубым,  будто
глаза Качалова, когда во МХАТе на утреннем спектакле он читает от автора в
"Воскресении".
     Цесарцу не понравилось, как он подумал о глазах Качалова, "Если б это
было в верстке,  - решил он, - я бы вычеркнул. Море действительно делается
прозрачным,  но  это  знаю один только я,  потому что  я  разглядывал его,
склонившись к нему, и ощущал запах йода, и мне чудилось, будто я на приеме
у самого доброго лекаря, а у лекаря могут быть прозрачные глаза, но нельзя
ведь сравнивать море, которое привиделось мне таким, с глазами Качалова; у
него  глаза особые,  других таких нет  в  мире.  У  него глаза шаловливого
Христа,  который запросто пришел в пирожковую на Никитской,  где мы всегда
ужинали с  Марией,  или  в  мою  любимую сауну на  Илице,  и  разделся,  и
предложил мне  потереть спину жесткой мочалкой,  или  встретился в  Толедо
ночью после боя,  сел поближе,  и  налил терпкого тинто в наши стаканы,  и
сказал подмигнув: "Что, сын мой, грустно тебе? А мне каково?"
     Цесарец зажмурился,  и  Адриатика исчезла,  исчезло в прекрасное лицо
Божены Детитовой,  которая склонилась над ним и, касаясь волосами его лба,
улыбалась и шептала,  что Мария не должна сердиться на нее,  потому что "я
ушла и  никогда не смогу помешать ей,  и  я  не умею так лечить боль,  как
умеет она",  ведь "я просто пришла к  тебе на секунду в самый трудный твой
день, как мы и договаривались при расставании - позвать друг друга в самый
трудный день".
     "Когда же я  успел позвать ее?"  -  подумал было Цесарец,  а  потом с
мучительной и  тоскливой ясностью увидел  решетки  на  окнах,  кандалы  на
ногах;  наручники,  которые  стиснули запястья так,  что  кисти  сделались
синими и большими,  как у утопленника,  и понял,  что не звал Божену и что
она сама пришла к нему,  потому что женщина, которая любит тебя, а не свою
к тебе любовь, всегда чувствует твое горе и твой конец, и спешит к тебе, и
приходит,  и  тогда особенно больно,  но это такая боль,  которая смягчает
страданье, потому что боль бывает и доброй и злой.
     - Вставай!  - услыхал Цесарец голос охранника и понял, что забылся он
минут на  пять,  не  больше,  и  что этот худой парень,  который постоянно
заглядывает в камеру,  как только его начинает клонить в сон,  кричит свое
"вставай!"  уже не первый и  не второй раз,  иначе голос у  него не был бы
таким  визгливым,   как  у  торговки,  которая  ругается  из-за  места  на
воскресном рынке за Елачичевым тргом.
     Цесарец поднялся,  тяжело облокотившись на локоть, и подумал, что это
его  счастье -  мозоли  на  локтях;  профессиональная болезнь литераторов,
которые  подолгу  сидят,  облокотив  подбородок  на  сцепленные пальцы,  и
работают,  глядя в одну точку,  спасала его сейчас, потому что он мог хоть
на несколько минут забыться,  опершись этими твердыми костяными мозолями о
шершавые доски нар,  и охраннику сперва казалось,  что узник думает,  а не
спит.  Он ведь человек, охранник-то, а каждый человек деяния других меряет
по  себе.  Он  не  смог бы так долго сидеть,  опершись локтями о  шершавые
доски, выдерживая на сцепленных пальцах тяжесть бессонной и жаждущей влаги
головы...
     - Пить дайте, - попросил Цесарец, ощутив, какой большой у него язык и
какой  тяжелый.  Он  вдруг  явственно увидел  говяжьи языки,  которые мать
покупала весной на рынке,  и удушливая тошнота подкатила к горлу,  дыхание
перехватило,  и страх -  черный,  шершавый, похожий на ядовитую фиолетовую
муху с  горящими в  ночи глазами,  -  заглянул в  его  лицо и  притронулся
холодными цепкими лапками к вискам и шее.
     Его держали в подземелье несколько дней,  он сбился со счета, сколько
именно.  Ему не давали пить,  а поначалу,  в первый день ареста, накормили
вкусной  жареной  рыбой,  присыпанной  крупными  кристалликами  желтоватой
рыбацкой соли.  Он съел рыбу,  удивившись новым временам в тюрьме, обшарил
глазами металлический столик,  не  обнаружил алюминиевой кружки  с  жидким
арестантским чаем и решил,  что  в  этом  странном   з а т в о р е*   его,
возможно, будут поить кофе, раз уж дали такую великолепную рыбу. Но ему не
дали кофе,  и чая не дали,  даже жидкого,  и не дали ему  воды:  холодной,
прозрачной,  сладкой;  нет,  теплой,  болотной,  мутной;  нет,  ржавой,  с
разводами нефти, похожими на узоры, которые появлялись на мыльных пузырях,
которые он пускал в детстве со второго этажа,  наблюдая, как зыбко дрожали
они в воздухе, и как нес их ветер вдоль по улице. Как он молил бога, чтобы
они не лопнули,  а осторожно опустились на какую-нибудь крышу в деревне, и
пусть другой мальчик нашел бы этот мыльный пузырик завтра и стал играть  с
ним,  и пустил его,  легонько подкинув с мягкой ладони,  и ветер принес бы
этого старого знакомца к нему обратно,  и он положил бы  его  на  вату  на
подоконник, где много солнца и где стоит аквариум, в котором...
     _______________
          * Тюрьма (сербскохорват.).

     - Пить дайте! Дайте пить!
     Он  просил  воды  смиренно  и  тихо,   словно  стонал,  через  равные
промежутки времени;  он определил,  что эти промежутки были такими равными
оттого, что ему не хватало воздуха и он хотел проглотить комок в горле, но
не  мог этого сделать и,  чтобы не закашляться,  начинал монотонно просить
воды.
     "А  может быть,  это  я  придумываю?  Может,  я  могу проглотить этот
проклятый комок?  Может,  я  просто придумываю всяческую чепуху?  Мне ведь
тоже  казалось,  когда я  первый раз  пришел на  Красную площадь и  увидел
парад,  что в горле у меня комок и что я не смогу проглотить его,  а потом
мне казалось так еще много раз,  когда я приезжал в Тбилиси к Паоло Яшвили
и он,  откинув голову,  читал стихи и просил Пастернака перевести мне, а я
не  мог возразить,  потому что в  горле у  меня был такой же,  как сейчас,
комок,  и я не мог сказать,  что я и так понимаю стихи, хотя поэт читал их
на  странном и  певучем языке.  Разве  нужен  перевод Бетховену?  Или  Мэй
Лань-фаню,  когда он медленно танцевал,  внимая таинственной и  прекрасной
музыке Китая?  Или Мустафе,  когда он  декламировал стихи Омара Хайяма?  И
сейчас я выдумываю, что не могу проглотить этот комок. Раньше он появлялся
от счастья,  а  сейчас торчит у меня в горле от горечи.  Ну и что?  Ну-ка,
давай.  Глотай.  И  перестань канючить,  все равно они не дадут тебе воды,
потому что они пытают тебя жаждой,  и  ждут,  когда ты  сломаешься.  Я  не
сломался в тридцать седьмом,  и в августе тридцать девятого я не сломался,
когда многие сломались,  утеряв веру;  так неужели я сломаюсь сейчас из-за
того,  что они не  дают мне воды?  Я  знал,  на  что шел,  и  у  меня была
возможность избрать другой путь,  и  я  не мотался бы по трущобам и жил на
вилле,  и мое имя печатали бы в энциклопедиях,  и про меня говорили бы как
про великого писателя,  и  делали комплименты по поводу того,  что я,  как
истинный писатель,  интересуюсь главным - добром и злом, жизнью и смертью,
любовью и ненавистью,  -  и что меня,  как истинного художника, не волнуют
политические  дрязги  этого  мира  -   монархисты,  коммунисты,  либералы,
фашисты.  Все  это  суета,  все  это преходяще,  лишь постоянные моральные
ценности вечны...  И я был бы сыт и доволен,  сидел у себя в особняке и не
ютился  в   маленьком  номере  московского  "Люкса"  без   ванной  и   без
умывальника, не спал в землянках вместе с Кольцовым под Уэской и не шлялся
бы  всю ночь напролет с  Мальро и  Ремарком по Марселю,  выбирая в  старом
порту кабачок, где буйябесс* не так дорог, как возле Ля Каннебьер".
     _______________
          * Уха (франц.).

     - Пить дайте! - закричал Цесарец. - Дайте пить!
     - А бабу хочешь? - спросил охранник. - Можем дать бабу! Мы все можем,
п и с а т е л ь!
     "Ай-яй-яй,  как же  это так,  Цесарец!  Как же ты не уследил за своим
телом, а? Вообще-то я всегда поражался людям. Как это мы существуем в этом
огромном мире,  населенном львами,  змеями, скорпионами, рысями? Как мы не
потерялись среди пустынь? Кто указывает нам путь в тайге? Ах, какая же она
прекрасная, эта уральская тайга! Как не тонем в морях, как переходим реки?
Как спасаемся от чумы?  Все в  этом мире против нас,  а  мы еще к  тому же
разобщены,  так далеки друг от друга.  Такая простая истина,  но почему-то
никто  не  хочет  согласиться с  очевидным.  А  когда  я  кричал  об  этом
очевидном,  меня сажали в тюрьму.  Как глупо,  а?  Они хотят заморить меня
насмерть,  эти люди.  Зачем?  Только не надо панически бояться смерти. Это
стыдно.  Ну,  смерть. Ну и что? Смерть - это разъединение с миром. Я уже и
сейчас мертв,  потому что единственная пуповина,  которая связывает меня с
миром,  -  этот охранник.  А  он  не  дает мне спать и  пытает жаждой.  Он
наслаждается моими мучениями...  Но  если бы  и  он  ушел,  вот тогда бы я
по-настоящему умер в этом каменном склепе... Мой палач - последняя связь с
жизнью...  Смерть...  Конечно, страшно - многое осталось несделанным, а мы
все  эгоцентрики,  считаем,  что если уйду я,  то  никто другой не  сможет
сделать того,  что я задумал.  А может быть,  сотни других "я" заканчивают
то,  что я  лишь задумывал?  Разве так не  может быть?  Самое прекрасное и
непонятое нами - это появление нового. Новое - это как атака незнаемого на
устоявшуюся броню  земного  бытия.  Это  как  крик  роженицы,  это  словно
Охридское озеро,  когда  спускаешься к  нему  от  Струги по  теплым тропам
Черногории,  это вроде смены боры на южный ветер в конце мая, когда плачет
море в лагуне Бетины...  Новое исподволь рождается в каждом из нас, только
надо быть постоянно готовым к  этому рождению и  не  бояться его,  как  мы
боимся