ем она не имела бы ничего против того, чтобы эта
новая великая Польша была соединена личной унией с Германией.

     17 ноября 1917  г. Чернин пишет  своему знакомому, что  ему,  вероятно,
скоро  придется покинуть  свой пост (министра  иностранных дел), потому  что
против него ведутся различные интриги.

     Избавление, слава Богу, уже близко. Я бы только очень хотел покончить с
Россией и,  таким  образом, быть  может, создать  возможность  общего  мира.
Известия из России сходятся  в том,  что тамошнее  правительство  безусловно
хочет добиться мира, причем как можно скорее. Если этот мир  будет заключен,
германцы  уверены в будущем.  Они не  сомневаются в том, что если  они будут
иметь  возможность перебросить свои  массы  на  Запад,  им удастся  прорвать
фронт,  взять Париж и  Кале  и оттуда непосредственно угрожать Англии. Такой
успех  действительно  может  привести к  миру,  если Германия тогда со своей
стороны согласится отказаться от завоеваний. Я во всяком случае не могу себе
представить, чтобы Антанта, после потери Парижа  и Кале, не была согласна на
мир inter pares. Гинденбург до  сих пор сдержал  все, что обещал, в этом ему
нельзя  отказать,  и вся Германия твердо верит  в его предстоящие успехи  на
Западе.  Необходимое  условие  для  того,  однако,  конечно  - освобожденный
Восточный фронт,  т.е. мир с Россией. Русский  мир может таким  образом быть
первой ступенью на лестнице к всеобщему миру.

     Я в последние  дни получил надежные сведения о большевиках. Их вожди  -
почти исключительно  евреи,  с совершенно фантастическими  идеями,  и  я  не
завидую  стране,  которой они  управляют.  Но  нас,  конечно,  прежде  всего
интересует  их стремление к миру,  а оно, по-видимому, существует - они не в
состоянии больше вести войну.

     В министерстве у нас  тут представлены три течения.  Одно не  принимает
Ленина  всерьез и  считает его калифом  на  час;  другое не  разделяет этого
взгляда,  но  восстает  против   того,  чтобы  вести   переговоры   с  таким
революционером.  Третье течение состоит, насколько я могу судить, из  одного
меня, и оно будет вести переговоры, несмотря на  возможность того, что Ленин
скоро будет  сметен, и на  несомненность  его  революционности.  Чем  меньше
времени Ленин  останется  у  власти, тем скорее  надо  вести переговоры, ибо
никакое  русское  правительство, которое будет  после него,  не начнет войны
вновь. Я не могу создать себе русского Меттерниха в качестве партнера тогда,
когда его нет. Германцы ломаются и  не обнаруживают особенной охоты идти  на
переговоры с Лениным, очевидно, по только что приведенным  соображениям. Они
при этом непоследовательны, как весьма часто. Германские военные, - которые,
как  известно,  дают направление всей германской  политике,  -  мне кажется,
сделали все для того, чтобы низвергнуть Керенского и поставить на его  место
"нечто  другое".  Это  "другое"  теперь  налицо  и  желает   заключить  мир,
следовательно,  не надо упустить случая, несмотря на все  сомнения,  которые
внушает партнер.

     Узнать  что-нибудь в точности насчет этих большевиков почти невозможно,
т.е. лучше сказать, узнаешь очень многое,  но сведения очень противоречивые.
Они начинают с того,  что  уничтожают  все, что сколько-нибудь  напоминает о
труде, благосостоянии и  культуре, и истребляют  буржуазию.  В их программе,
по-видимому, нет речи о "свободе и равенстве",  только о зверском подавлении
всего того, что не есть пролетариат. Русская буржуазия почти так же труслива
и глупа, как  наша, и дает  себя резать,  как бараны.  Несомненно,  что этот
русский большевизм представляет европейскую опасность, и если бы мы обладали
силой  добиться  одновременно  со  сносным для нас  миром  еще  установления
закономерных порядков в чужих  странах, -  самое правильное было бы вовсе не
разговаривать  с этими людьми, идти на Петербург и  восстановить порядок. Но
этой силы у нас нет, ибо  нам нужен наискорейший мир ради нашего спасения, а
мы не можем  получить мира,  если германцы не  придут в  Париж. Но  германцы
могут прийти в Париж только тогда, когда мы освободимся от нашего Восточного
фронта.  Таким  образом  замыкается   круг.  Это  все  рассуждения,  которые
высказывают  сами германские  военные, а потому  так нелогично с их стороны,
когда  личность Ленина оказывается для них неприемлемой...  Как можно скорее
покончить  с  Россией,  сломать  затем  волю Антанты,  стремящейся к  нашему
уничтожению, и заключить мир, хотя  бы  и с потерями  -  таковы  мой план  и
надежда, которой я живу.  Конечно,  после взятия  Парижа все, что называется
"влиятельным,  будет,  кроме  императора  Карла, требовать "хорошего"  мира,
которого мы получить никоим образом  не можем. Но  я возьму на себя  тяжелый
крест быть тем, который испортил мир. Таким образом, я надеюсь, мы выйдем из
войны  только  с одним  подбитым  глазом. Но  старые времена  уже  больше не
вернутся. В судорогах и муках родится новый мировой порядок.

     19 декабря того же 1917 года Чернин отмечает в своем дневнике, что он в
этот  день  выехал  из  Вены  в  Брест-Литовск вместе  с остальными  членами
австро-венгерской делегации.

     В  пути  я  изложил  фельдмаршал-лейтенанту Цицерицу  (Cziczericz) свои
взгляды и планы. Я высказал свое  убеждение, что русские  внесут предложение
заключить  общий мир и что мы, естественно, должны  будем согласиться с этим
предложением.  Я еще  далеко не  оставил  надежды,  что в Бресте  может быть
положено начало всеобщему миру. Если же Антанта не согласиться, то тогда, по
крайней мере, путь будет свободен для сепаратного мира (с Россией).

     На следующий день Чернин прибыл в Брест-Литовск.

     В шесть  часов я поехал к начальнику штаба главнокомандующего Восточным
фронтом генералу  Гофману и  узнал  от  него интересные  подробности  насчет
психологии русских  делегатов и  относительно заключенного перемирия. У меня
было  впечатление, что генерал Гофман,  наряду  со  знанием дела и энергией,
обладает и большой  ловкостью  и  спокойствием,  но  также  и  большой дозой
прусской грубости. Все это дало ему  возможность заставить русских заключить
весьма   благоприятное   перемирие,   несмотря   на   проявившиеся   сначала
сопротивления...

     Мы   потом   пошли  вместе   обедать.  За   столом   сидел   весь  штаб
главнокомандующего восточным фронтом в числе  почти  100 человек.  Этот обед
представлял одну  из самых курьезных картин, которую можно себе представить.
Председательствует   принц  Леопольд  Баварский.  Рядом   с  принцем   сидит
председатель   русской  делегации,  еврей  по  имени   Иоффе,  недавно  лишь
освобожденный из  Сибири,  далее сидели генералы и  прочие  делегаты.  Кроме
упомянутого Иоффе, наиболее выдающимся  членом  делегации  является Каменев,
зять русского министра иностранных дел Троцкого, который тоже был освобожден
из  тюрьмы  революцией  и играет  теперь  выдающуюся  роль.  Третьим  членом
делегации является г-жа Биценко, женщина с очень  богатым  прошлым. Ее муж -
мелкий  чиновник,  а  она  сама  рано  примкнула  к революционному движению.
Двенадцать лет тому назад она убила генерала Сахарова, губернатора какого-то
русского  города,   которого  за  проявленную  им  решительность  социалисты
приговорили к смерти. Она  явилась  к генералу с  прошением, пряча револьвер
под передником. Когда  генерал стал  читать прошение, она  выстрелила в него
четыре раза и  убила его  наповал. Она была сослана в Сибирь, где провела 12
лет, частью  в  одиночном  заключении. Ей тоже только  революция  возвратила
свободу.  Эта  интересная  женщина,  которая  в  Сибири настолько  научилась
французскому и немецкому языкам, что она  в состоянии читать, но не говорить
на  них,  так  как  она  не  знает,   как  произносятся  слова,  -  типичная
представительница  образованного  русского  пролетариата. Она  необыкновенно
тиха и замкнута, склад ее губ свидетельствует о большой решительности, глаза
часто  страстно вспыхивают. То, что  происходит кругом нее,  ей, кажется,  в
сущности  безразлично.  Только  тогда,   когда  речь   заходит  о  принципах
международной революции,  она внезапно просыпается, все  выражение  ее  лица
меняется и она напоминает хищного зверя, который внезапно увидел свою добычу
перед собой и готов кинуться на нее.

     После обеда у меня был первый длинный  разговор  с г-ном Иоффе. Вся его
теория основана на том, чтобы ввести право народа на самоопределение во всем
мире  на самых широких началах  и затем  побудить  эти освобожденные  народы
навсегда  полюбить  друг друга.  Г-н  Иоффе не отрицает,  что такой  процесс
вызовет прежде всего гражданскую  войну во всем мире, но полагает, что такая
война, которая осуществит  идеалы человечества, справедлива и  оправдывается
целью, которую она преследует.  Я ограничился заявлением  г-ну Иоффе, что он
должен доказать в России, что большевизм является началом счастливой эпохи в
истории. Если это  ему  удастся, он  (большевизм) завоюет мир своими идеями.
Пока  же  на  практике  не  сделана проверка,  г-ну Ленину  вряд ли  удастся
втиснуть мир в рамки  своих идей.  Мы  готовы заключить мир  без аннексий  и
контрибуций   и   вполне   согласны  предоставить  затем   русским  событиям
развиваться  так,  как этого желает  русское правительство.  Мы также охотно
готовы научиться чему-нибудь у России и, если его  революция  будет успешна,
он заставит Европу принять его идеи, все равно - желаем ли мы этого или нет.
Пока же необходимо проявлять величайший скептицизм, и я обращаю его внимание
на  то,  что  мы не  намерены  подражать  русским событиям  и  категорически
протестуем против всякого вмешательства  в наши внутренние дела.  Если же он
намеревается  и  дальше стоять  на этой  утопической  точке  зрения  и хочет
навязать и нам свои идеи, тогда лучше, если он  уедет ближайшим поездом, так
как о мире  тогда нечего говорить. Г-н Иоффе посмотрел на  меня с изумлением
своими кроткими  глазами,  некоторое время промолчал и  затем  ответил мне в
дружеском, я даже сказал бы, в умоляющем тоне, которого я никогда не забуду:
"Я все же надеюсь, что нам удастся вызвать революцию также и у вас". "Я того
же мнения, и думаю, что это  сделают сами народы, без благосклонного участия
Иоффе, если  Антанта  будет  стоять  на своем  и  не  пойдет на соглашение".
Странные люди эти большевики. Они говорят о  свободе и примирении народов, о
мире и  единодушии, но  в то же время о  них говорят, что это самые жестокие
тираны, которых когда-либо знала история, - они просто истребляют буржуазию,
и  аргументы их  -  пулеметы  и  виселицы.  Сегодняшняя беседа  с  Иоффе мне
показала, что эти люди не честны и в своей двуличности далеко  оставляют  за
собой то, в  чем упрекают профессиональную дипломатию, ибо  ложь - подавлять
таким  образом буржуазию и говорить в  то же время о свободе, которая должна
осчастливить мир.

     На следующий день, 21 декабря, Чернин пишет, что в  частном разговоре с
Кюльманом он  повторил  свое  предположение,  что  русские  делегаты  внесут
предложение о  заключении всеобщего  мира  и  что  представители Центральных
империй должны это предложение принять.

     Кюльман  cо мной наполовину  согласен...  Если Антанта  это предложение
примет, то конец этих ужасных страданий близок. К сожалению, это невероятно.

     23 декабря он пишет:

     Сегодня рано утром  мы с Кюльманом вырабатывали наш ответ на декларацию
Иоффе  (шесть пунктов)  о принципах,  которые должны  лечь в  основу мирного
договора. Это было нелегко. Кюльман  лично  хочет  всеобщего мира, но боится
протестов  со стороны военных, которые  желают  заключить мир только  тогда,
когда  они держат окончательную победу. В конце концов мы с ним сговорились.
Затем возникли новые  трудности со стороны турок. Турецкие делегаты заявили,
что они требуют, чтобы немедленно по заключении мира русские войска очистили
Закавказье. Германцы против этого возражали, потому что в таком случае и они
должны были бы очистить также  Польшу, Курляндию  и Литву, чего от них никак
нельзя будет добиться.  После  долгой борьбы и многих усилий удалось убедить
турок отказаться от их  требований. Турки выдвинули еще и другое возражение,
указывая,  что   (в   нашем  ответе)   недостаточно   категорично  отклонена
возможность вмешательства России во внутренние дела чужих государств. Однако
в конце концов турецкий министр иностранных дел заявил, что Австро-Венгрия в
отношении  своих внутренних  дел  подвергается  еще  большей  опасности, чем
Турция, и что если я не возражаю  против этого, то и он готов  отказаться от
своих возражений. Болгары  - во главе их делегации находится министр юстиции
Попов,  - из которых одна часть  не понимает немецкого языка, а  другая  еле
понимает  по-французски, -  лишь  очень поздно начали  разбираться  в  нашем
ответе и отложили свое решение до следующего дня. [...]

     25-го  декабря  1917  г.  Сегодня  состоялось  пленарное  заседание.  Я
председательствовал и прочитал русским ответ на их мирное предложение. Таким
образом, предложение о всеобщем мире будет сделано, и мы будем ждать ответа.
Чтобы не терять времени, мы  будем пока  продолжать  переговоры,  касающиеся
России. Мы, таким образом,  сделали большой шаг  вперед и, может быть, самое
трудное уже позади нас. Как знать, не является ли вчерашний день решительным
поворотным пунктом в истории мира.

     26 декабря. Вечером,  перед  ужином,  Гофман сообщил русским  делегатам
германские планы  относительно окраинных областей.  Положение  таково:  пока
война продолжается на Западе, германцы не могут очистить Курляндию и  Литву,
ибо, независимо  от  того, что  они  хотят сохранить  их в  виде налога  при
переговорах о  всеобщем  мире, эти  территории  являются  частью их  военных
ресурсов. Железнодорожный материал, фабрики  и, в  первую очередь,  хлеб эти
областей - необходимы, пока продолжается война. Естественно, что германцы не
могут их сейчас  очистить. Когда  мир будет заключен,  судьба оккупированных
областей должна  быть решена на основании  принципа самоопределения народов.
Вся  трудность  заключается  в  том,  как  применить этот принцип.  Русские,
конечно,  не  хотят, чтобы голосование состоялось,  пока страна  под властью
германских штыков. Германцы, же, со своей стороны, говорят, что беспримерный
большевистский террор приведет к фальсификации результатов выборов, так как,
по  представлению  большевиков,  буржуа  -  не  человек.  Я  выдвинул   было
предложение поручить  наблюдение за  голосованием  какой-нибудь  нейтральной
стране,  но это предложение  было почти  всеми отклонено.  В  течение  войны
никакое нейтральное  государство  не  возьмет  на  себя этой  задачи,  а  до
всеобщего мира  германские  оккупационные  войска не  должны  оставаться.  В
действительности, каждая сторона боится  террора другой, но каждая хочет его
применять в своих целях.

     Здесь  не  торопятся.  То турки  не  готовы,  то  опять  болгары, затем
канителят  русские,  и  в  результате  заседание  снова  откладывается   или
закрывается тотчас после начала. Я читаю сейчас мемуары из эпохи французской
революции. Это очень своевременно ввиду того, что происходит в России и что,
по всей вероятности, будет во всей Европе. Большевиков тогда еще не было, но
в Париже  тогда,  как теперь  в Петербурге,  были  люди, которые тиранически
обращались с миром, прикрываясь лозунгом свободы. Шарлотта Корде сказала: "Я
убила не человека, а дикого зверя". Эти большевики исчезнут, и кто знает, не
найдется ли своя Корде и для Троцкого. [...]

     27  декабря. Русские в отчаянии, хотели частью уехать:  они думали, что
германцы  просто откажутся  от всей занятой  ими  территории или  выдадут ее
большевикам. Продолжительные  заседания с участием русских, Кюльмана и моим,
иногда и с Гофманом.  Я предложил  следующую  формулу:  1) пока не  заключен
всеобщий мир, мы не можем отказаться от оккупированной территории,  так  как
она образует часть наших военных ресурсов; 2)  после всеобщего мира народное
голосование в Польше, Курляндии и Литве должно решить участь  этих  народов.
Форма  этого  голосования  еще   подлежит  обсуждению,  чтобы  дать  русским
возможность  убедиться,  что   голосование  произойдет  без  давления.   Это
предложение, видимо, не улыбается ни той, ни другой стороне. Положение очень
ухудшилось.

     После обеда положение продолжает  ухудшаться. От Гинденбурга получаются
свирепые телеграммы по поводу нашего "отказа" от всего. Людендорф каждый час
вызывает  по телефону; новые припадки  бешенства. Гофман  крайне  раздражен,
Кюльман  холоден  как  всегда. Русские заявляют,  что  неясная  формулировка
германских предложений  относительно  свободы голосования -  неприемлема.  Я
заявил Кюльману и  Гофману, что буду идти с ними  рука об  руку до последней
возможности, но  что если их усилия потерпят неудачу, я вступлю с русскими в
сепаратные переговоры. Берлин, так же, как и Петербург, не желает свободного
голосования, Астро-Венгрия же ничего другого не хочет, как наконец заключить
мир. Кюльман понимает мою точку зрения и говорит, что он сам скорее выйдет в
отставку, чем  допустит неудачу  переговоров. Он меня  просил  изложить  ему
письменно мою точку зрения, так как "это укрепит его положение". Сделано. Он
это телеграфировал  императору.  Вечером. Кюльман  думает,  что  завтра либо
будет разрыв, либо все будет склеено.

     28 декабря. Настроение  вялое. В  Крейцнахе [местонахождение германской
ставки. - Ю.Ф.] новые взрывы возмущения. Зато к обеду пришла телеграмма, что
Гертлинг  [имперский канцлер. - Ю.Ф.] сделал доклад  императору  Вильгельму,
который  остался  им  весьма  доволен.  Кюльман  мне  сказал:  "Император  -
единственный  разумный  человек  во всей  Германии". Мы, наконец, сошлись на
том, чтобы в Бресте была образована комиссия для разработки подробного плана
очищения  оккупированных областей  и  способа  голосования. Это,  по крайней
мере, временный исход. Все мы разъезжаемся по домам, чтобы сделать доклады о
наших работах, а следующее заседание состоится 5 января 1918 года.

     С  29 декабря по 3 января Чернин  был  в  Вене, имел  две  аудиенции  у
императора  Карла, который вполне одобрил его стремление добиться мира, если
это хоть сколько-нибудь  возможно. ПосланныйЧерниным в  русские  пограничные
области для выяснения  настроения населения  агент  привез сведения, что там
все  против  большевизма,  за исключением самих большевиков.  Все  городское
население,  крестьяне  и  вообще  все,  владеющие какой-либо собственностью,
боятся  этих красных разбойников и желают присоединиться к  Германии. Террор
Ленина,  по  этим  сведениям,  совершенно неописуем.  Даже в Петербурге  все
страстно  желают  вступления германских  войск, чтобы быть освобожденными от
этих людей.

     В  Вене,  говорит Чернин, он  беседовал с  различными политиками: Беком
[бывший австрийский премьер. - Ю.Ф.], Векерле [тогдашний венгерский премьер.
- Ю.Ф.], Зейдлером  [тогдашний австрийский премьер.  -  Ю.Ф.]  и  некоторыми
другими. Все ему говорили, что мир  должен быть заключен, но что  сепаратный
мир  без Германии невозможен.  "Каким  образом я  могу этосделать,  когда ни
Германия, ни Россия не желают быть разумными, - мне никто не сказал".
     4 января 1918 г. По возвращении в Брест Чернин узнал от Кюльмана о том,
что  делалось в Берлине. Там царило страшное  возбуждение. Кюльман предложил
Людендорфу  поехать в Брест и  самому принять участие в  переговорах. Однако
после продолжительных переговорах. Однако после  продолжительных переговоров
выяснилось, что Людендорф  сам  толком не знал, чего он  хотел,  и  в  конце
концов заявил, что он считает лишним ехать в Брест, т.к. он там "может разве
только что-нибудь испортить".

     Господи Боже, ниспошли этому человеку больше таких  минут просветления!
По-видимому, все раздражение Людендорфа вытекает не  столько  из  мо