возвеличивания "вождя".
Сталин  творит  "счастливую  жизнь".  Низвергнутые  противники способны лишь
завидовать ему и "ненавидеть" его. Таков глубокий психоанализ лакеев!
     К  касте жадных выскочек,  которые душат  народ "именем социализма",  я
отношусь с непримиримой враждебностью  и, если угодно,  с  ненавистью. Но  в
этом чувстве нет ровно  ничего персонального. Я  слишком близко наблюдал все
этапы  пере-  ,  рождения революции  и  почти  автоматической  узурпации  ее
завоеваний, я слишком настойчиво и тщательно искал объяснений этих процессов
в объективных условиях социальной борьбы, чтоб сосредоточивать свой взгляд и
свои чувства на  отдельном  лице. Уже  тот  наблюдательный  пункт, который я
занимал, не  позволял мне  отождествлять  реальную человеческую  фигуру с ее
гигантской тенью на экране бюрократии. Я считаю себя поэтому вправе сказать,
что никогда  не возвышал Сталина  в своем  сознании  до чувства ненависти  к
нему.
     Если  оставить  в стороне  случайную встречу,  без слов, в Ве-не, около
1911 года, на квартире Скобелева101, будущего министра Временного
правительства, -- то впервые  я соприкоснулся со  Сталиным после прибытия из
канадского концентрационного лагеря в Петербург в мае 1917 года.
     Сталин был тогда  для меня  лишь одним из членов большевистского штаба,
менее  знаменитым, чем ряд других.  Он не  оратор.  Пишет серо. Его полемика
груба и вульгарна. На фоне грандиозных митингов, демонстраций,  столкновений
он политически едва существовал. Но и на совещаниях большевистского штаба он
оставался в  тени. Его медлительная мысль не поспевала за темпом событий. Не
только  Зиновьев  и  Каменев,  но  и  молодой  Свердлов102,  даже
Сокольников занимали большее место в  прениях, чем Сталин, который весь 1917
год провел в состоянии выжидательности. Позднейшие попытки наемных историков
приписать  Сталину в  1917 году чуть  не руководящую роль (через  посредство
никогда   не   существовавшего   "Комитета"   по   руководству   восстанием)
представляют грубейшую политическую подделку.
     После  завоевания  власти  Сталин  стал чувствовать себя  и действовать
несколько более уверенно, не переставая, однако,  оставаться фигурой второго
плана.  Я   заметил   вскоре,  что  Ленин  "выдвигает  Сталина".  Не   очень
задерживаясь  вниманием на  этом  факте, я ни на  минуту не  сомневался, что
Лениным руководят  не личные пристрастия, а  деловые соображения. Постепенно
они  выяснились мне. Ленин  ценил  в Сталине характер:  твердость, выдержку,
настойчивость,  отчасти  и  хитрость  как  необходимое  качество  в  борьбе.
Самостоятельных идей, политической инициативы, творческого воображения он от
него не ждал и не требовал. Помню, во время гражданской


     войны  я расспрашивал члена ЦК Серебрякова103, который тогда
работал вместе со  Сталиным  в  Революционном  военном совете Южного фронта:
нужно ли там участие их обоих? Не смог ли бы Серебряков в интересах экономии
сил  справиться  и  без  Сталина?  Подумав, Серебряков  ответил:  "Нет,  так
нажимать, как  Сталин,  я не умею,  это не  моя  специальность". Способность
"нажимать"  Ленин  в  Сталине   очень  ценил.  Сталин  чувствовал  себя  тем
увереннее,  чем больше  рос и креп государственный аппарат "нажимания". Надо
прибавить: и чем больше дух 1917 года отлетал от этого аппарата.
     Нынешние   официальные    приравнивания    Сталина   Ленину--    просто
непристойность.  Если исходить  из  размера  личности,  то  нельзя поставить
Сталина на одну  доску  даже с Муссолини104 или Гитлером. Как  ни
скудны  "идеи" фашизма,  но оба победоносных  вождя  реакции, итальянский  и
германский, начинали  с  начала,  проявляли  инициативу, поднимали  на  ноги
массы, пролагали новые пути.
     Ничего этого нельзя сказать о Сталине. Он вырос из аппарата и неотделим
от него. К массам  у него  нет другого  подхода, как  через  аппарат. Только
после того, как обострение социальных  противоречий на основе нэпа позволило
бюрократии подняться над обществом, Сталин стал подниматься над партией.
     В первый  период он сам был застигнут врасплох собственным подъемом. Он
ступал неуверенно, озираясь  по сторонам, всегда  готовый к  отступлению. Но
его  в качестве  противовеса  мне  поддерживали  и  подталкивали Зиновьев  и
Каменев, отчасти Рыков105,  Бухарин106, Томский. Никто
из  них  не думал тогда,  что  Сталин перерастет  через их головы.  В период
"тройки" Зиновьев относился к Сталину осторожно--покровительственно. Каменев
-- слегка иронически. Помню, Сталин  в  прениях  ЦК употребил  однажды слово
"ригористический" совсем не по  назначению  (с ним  это случается  нередко);
Каменев  огля-нулся  на меня  лукавым взглядом,  как бы говоря:  "Ничего  не
поделаешь, надо брать его таким, каков он есть". Бухарин считал,  что "Коба"
(старая подпольная кличка Сталина) -- человек с характером (о самом Бухарине
Ленин публично говорил: мягче "воска")  и  что "нам"  такие нужны, а если он
невежествен  и малокультурен, то "мы" ему поможем. На  этой идее основан был
блок  Сталина--Бухарина  после  распада   тройки.  Так   все  условия  --  и
социальные, и персональные -- содействовали подъему Сталина.
     В 1923  или  1924 году  И.  Н. Смирнов, расстрелянный  позже  вместе  с
Зиновьевым и Каменевым, возражал мне в частной беседе: "Сталин -- кандидат в
диктаторы? Да  ведь это же совсем серый и ничтожный человек". "Серый --  да,
ничтожный -- нет", -- отвечал я Смирнову.


     На ту же тему были у меня  два с лишним года спустя споры  с Каменевым,
который  вопреки  очевидности  утверждал,  что  Сталин  --  "вождь  уездного
масштаба".
     В этой саркастической характеристике  была, конечно, частица правды, но
только  частица.  Такие  свойства  интеллекта,  как  хитрость,  вероломство,
способность  играть  на  низших  свойствах  человеческой  натуры, развиты  у
Сталина  необычайно  и  при  сильном  характере представляют  могущественные
орудия в борьбе. Конечно, не во всякой. Освободительной  борьбе  масс  нужны
другие  качества.  Но где  дело  идет об  отборе  привилегированных,  об  их
сплоченьи  духом  касты,  об обессиливаньи  и  дисциплинированьи  масс,  там
качества Сталина  поистине неоценимы,  и  они по  праву  сделали  его вождем
термидора.
     И  все  же взятый  в  целом  Сталин  остается  посредственностью. Он не
способен ни к обобщению,  ни к предвиденью. Его ум  лишен не только блеска и
полета, но даже  способности к логическому  мышлению. Каждая фраза его  речи
преследует  какую-либо  практическую  цель;  но  речь  в  целом  никогда  не
поднимается до логического построения. В этой слабости -- сила Сталина.
     Бывают исторические задачи,  разрешить которые можно только отказавшись
от  обобщений;  бывают  эпохи,  когда  обобщение   и  предвиденье  исключают
непосредственные   успехи:   это   эпохи   сползания,   снижения,   реакции.
Гельвеции107  говорил  некогда,  что  каждая  общественная  эпоха
требует  своих великих людей, а когда таковых  не находят, то она изобретает
их. По поводу  забытого  ныне  французского генерала Шангарнье Маркс  писал:
"При  полном  недостатке  в великих  людях  партия порядка  естественно была
вынуждена приписать недостающую всему  ее  классу  силу одному единственному
индивидууму и таким образом раздула его в какое-то чудовище". Чтоб закончить
с  цитатами,  можно  применить  к  Сталину   слова,  сказанные  Энгельсом  о
Веллингтоне108:  "Он был  велик в своем роде, а  именно настолько
велик, насколько можно быть великим,  не переставая быть посредственностью".
Индивидуальное "величие" есть в последнем счете -- социальная функция.
     Если бы Сталин мог с самого начала  предвидеть, куда его заведет борьба
против  "троцкизма", он,  вероятно, остановился бы, несмотря  на перспективу
победы  над всеми противниками. Но  он  ничего  не  предвидел.  Предсказания
противников насчет того,  что он станет вождем термидора, могильщиком партии
и революции, казались ему пустой игрой воображения. Он верил в самодовлеющую
силу аппарата,  в его  способность  разрешать все задачи. Он  совершенно  не
понимал   выполняемой   им  исторической  функции.   Отсутствие  творческого
воображения, неспособность к обобщению и к предвидению, убили Сталина как


     революционера.  Но  те  же  черты  позволили  ему  авторитетом  бывшего
революционера прикрыть восхождение термидорианской бюрократии.
     Сталин  систематически развращал аппарат. В  ответ аппарат  разнуздывал
своего вождя. Те черты,  которые позволили Сталину организовать величайшие в
человеческой истории подлоги  и судебные  убийства, были конечно, заложены в
его природе. Но понадобились годы  тоталитарного всемогущества, чтоб придать
этим преступным чертам поистине апокалиптические размеры.
     Я  упомянул выше хитрость и отсутствие сдерживающих внутренних начал. К
этому  надо прибавить жестокость  и  мстительность.  Ленин еще  в 1921  году
предостерегал против назначения Сталина в генеральные секретари: "Этот повар
будет готовить  только  острые блюда".  В  1923  году, в  интимной беседе  с
Каменевым и  Дзержинским109,  Сталин признавался,  что высшее для
него  наслаждение в жизни состоит в том,  чтоб наметить  жертву, подготовить
месть, нанести удар, а затем пойти спать. "Он дурной человек, -- говорил мне
о Сталине Крес-тинский110,  --. у него желтые глаза". Сталина  не
любили даже в рядах бюрократии, до тех пор пока  не почувствовали надобности
в нем.
     Не  без колебаний приведу  два факта  из личной жизни  Сталина, которые
получают   теперь  общественное  значение.  Бухарин   рассказывал   мне  лет
двенадцать тому  назад  как Сталин развлекался, пуская своей  десятимесячной
девочке111  дым из трубки в лицо: ребенок задыхался  и плакал,  а
Сталин смеялся.
     Да что вы выдумываете! -- прервал я Бухарина.
     Ей-богу, правда, -- отвечал он со свойственной ему ре
     бячливостью.
     Десятилетний  сын  Сталина112   часто  укрывался  у  нас  на
квартире, весь бледный, с дрожащими губами.
     -- Мой папа сумасшедший, -- говорил он вслух, уверенный,
     что наши стены обеспечивают его неприкосновенность.
     Чем  бесконтрольнее становилась власть  бюрократии, тем грубее выпирали
наружу преступные черты в характере Сталина. Крупская113, которая
в  1926 году  примкнула ненадолго к  оппозиции, рассказывала мне  о глубоком
недоверии и острой неприязни, с какими Ленин относился к Сталину в последний
период  жизни  и  которые  нашли  лишь  крайне  смягченное  выражение в  его
"Завещании".
     -- Володя говорил мне: у него (Сталина) нет элементарной
     честности, понимаешь, самой простой человеческой честности...
     Последний  оставшийся  от  Ленина  документ, -- это  продиктованное  им
письмо,  в  котором  он  извещал  Сталина  о  разрыве  с ним всех  личных  и
товарищеских отношений. Можно себе


     представить,  как  накипело у больного  на  сердце, если он решился  на
такой  крайний шаг!..  А между тем  подлинный "сталинизм" развернулся только
после смерти Ленина.
     Нет,  личная ненависть -- слишком  узкое, домашнее, комнатное  чувство,
чтоб  оно  могло оказать воздействие  на  направление  исторической  борьбы,
неизмеримо  перерастающей   каждого  из   участников.   Разумеется,   Сталин
заслуживает самой суровой  кары и как могильщик революции, и как организатор
неслыханных преступлений. На  эта  кара не есть самостоятель-ная цель, и для
нее не существует особых методов.  Она  дол-жна  вытечь -- и вытечет!  -- из
победы рабочего класса над бюрократией. Этим я вовсе не хочу умалить лежащую
лично  на   Сталине  ответственность.   Наоборот,  именно  потому,  что  его
преступления так  беспримерны,  отвечать на  них  террористическим актом  не
может   придти  в   голову  ни  одному  серьезному   революционеру.   Только
историческая катастрофа сталинизма  в  результате  революционной победы масс
может доставить не только политическое, но и  нравственное удовлетворение. А
эта катастрофа неизбежна.
     Чтоб  закончить  с  "ненавистью"  и  "жаждой  власти",  мне  приходится
прибавить, что несмотря на личные испытания последнего периода, я бесконечно
далек от той психологии "отчаянья", какую навязывает  мне  советская печать,
сталинская прокуратура и их неосторожные или неуемные "друзья" на Западе. Ни
один  день за эти тринадцать  лет  я  не чувствовал себя  ни  сломленным, ни
побежденным. Ни.  на  один  день  я  не  переставал  глядеть  на  клевету  и
клеветников сверху вниз. В школе великих исторических потрясений я учился и,
думается мне,  научился  измерять  ход развития его собственным,  внутренним
ритмом, а не коротким метром личной судьбы. К людям, которые способны видеть
жизнь в черном цвете только потому, что  они потеряли священный министерский
пост,  я могу питать лишь ироническое сожаление. Движение, которому я служу,
проходило  на моих глазах через периоды подъемов, спусков и новых  подъемов.
Сейчас  оно  далеко  отброшено назад.  Но  в  объективных условиях  мирового
хозяйства  и мировой  политики заложены условия нового гигантского  подъема,
который  далеко  оставит позади  все  предшествующие.  Ясно  предвидеть  это
будущее,  готовиться  к нему через все  трудности  настоящего, содействовать
формированию новых  марксистских  кадров --  выше этой задачи для  меня  нет
ничего... Остается только  извиниться перед читателем  за  эти чисто  личные
признания: они вынуждены самим существом судебного подлога.
     5  января,  семнадцатый  день  пути.  После  эпизодического   поражения
петербургских     рабочих     в     июле     1917     года     правительство
Керенского114  объявило  Ленина, меня  и  ряд  других большевиков
(Сталин не попал тогда в их число только потому, что


     им  никто  не  интересовался)  агентами  немецкого генерального  штаба.
Опарой   обвинения  явились  показания  прапорщика  Ермоленко115,
агента  царской  контрразведки.  На  первом  после  "разоблачения" заседании
большевистской фракции  Совета  царило настроение подавленности, недоумения,
почти кошмара. Ленин и Зиновьев уже скрылись. Каменев был арестован. "Ничего
не поделаешь, -- говорил я в своем докладе, -- петербургских рабочих побили,
большевистскую  партию загнали в подполье. Соотношение сил сразу изменилось.
Все   темное,  невежественное  полезло   наверх.  Прапорщик  Ермоленко  стал
вдохновителем Керенского,  который  немногим  выше его.  Придется нам пройти
через эту непредвиденную главу... Но когда массы поймут связь между клеветой
и интересами реакции, они повернутся в нашу сторону". Я не  предвидел тогда,
что Иосиф Сталин, член ЦК большевистской партии, обновит через 18 лет версию
Керенского--Ермоленко!116
     Ни один обвиняемый из числа старых большевиков не признал своей "связи"
с гестапо. Между тем они не были скупы на  признания.  Каменеву, Зиновьеву и
другим  воспрепятствовали  следовать до  конца  за  ГПУ  не  только  остатки
самоуважения,  но и соображения здравого  смысла. По их диалогу с прокурором
относительно гестапо  нетрудно  восстановить  тот  торг,  который  велся  за
кулисами  во время судебного следствия. "Вы  хотите  опорочить  и уничтожить
Троцкого?  --  говорил, вероятно,  Каменев.  -- Мы вам  поможем.  Мы  готовы
представить Троцкого  организатором террористических актов. Буржуазия в этих
вопросах  плохо   разбирается,  да  и  не  только  буржуазия:  большевики...
террор... убийства... жажда власти... жажда мести... Этому могут поверить...
Но никто не может поверить, что Троцкий или мы, Каменев, Зиновьев, Смирнов и
пр.,   связаны  с  Гитлером.   Перейдя  все  пределы  вероятия,  мы  рискуем
скомпрометировать и обвинение в терроре, которое, как вы сами хорошо знаете,
тоже не  воздвигнуто на гранитном фундаменте. К тому же  обвинение в связи с
гестапо слишком  напоминает  клевету  на Ленина и  того же Троцкого  в  1917
году..."
     Предположительная аргументация Каменева достаточно убедительна. Сталина
она,  однако, не поколебала:  он  ввел  в  дело  гестапо. Первое впечатление
таково,  что злоба ослепила его.  Но это впечатление, если и не ошибочно, то
односторонне.  У Сталина  тоже  не было выбора. Обвинение в терроре само  по
себе  не  решало  задачи.  Буржуазия  подумает:  "Большевики уничтожают друг
друга; подождем, что из этого выйдет".
     Что  касается   рабочих,  то  значительная  часть   их  может  сказать:
"Советская  бюрократия захватила  все  богатства  и  всю власть  и подавляет
каждое слово критики, --  может быть,  Троцкий  и прав, призывая  к террору.
Наиболее горячая часть советской молодежи,  узнав,  что  за  террором  стоит
авторитет


     хорошо  знакомых   ей  имен,  может  действительно  повернуть  на  этот
неизведанный еще ею путь".
     Сталин  не  мог  не  предвидеть опасных  последствий собственной  игры.
Именно  поэтому  возражения Каменева и  других  на него не действовали.  Ему
необходимо было утопить противников  в грязи.  Ничего более действительного,
чем  связь  с гестапо, он  придумать  не мог.  Террор в  союзе  с  Гитлером!
Рабочий, который поверит  этой  амальгаме, получит  навсегда прививку против
"троцкизма". Трудность только в том, чтоб заставить поверить...
     Ткань процесса, даже  в  той приглаженной и фальсифицированной форме, в
какой  она выступает из  официального "Отчета"  (Изд. Народного комиссариата
юстиции),  представляет  такое  нагромождение  противоречий,  анахронизмов и
просто  бессмыслицы,   что  одно  лишь  систематическое  изложение  "Отчета"
разрушает все обвинение. Это не случайно. ГПУ работает вне контроля. Никаких
трений,   разоблачений,   неожиданностей  опасаться  не  приходится.  Полная
солидарность прессы  обеспечена. Следователи ГПУ рассчитывают гораздо больше
на устрашение, чем на собственную изобретательность. Даже как подлог процесс
груб,   нескладен,  местами  непроходимо   глуп.  Нельзя  не  отметить,  что
дополнительную  печать  глупости  накладывает на  него  всемогущий  прокурор
Вышинский, бывший провинциальный адвокат из меньшевиков.
     И все  же  замысел  чудовищнее  исполнителя.  Тот  факт, например,  что
важнейший свидетель против меня, единственный из старых большевиков, который
будто бы  непосредственно посетил меня за границей,  именно  Гольцман,  имел
несчастье назвать в качестве проводника моего сына,  которого в  Копенгагене
не  было, и выбрать местом свидания отель  "Бристоль", которого давно нет на
свете,  --  этот и подобные  факты  имеют, с чисто юридической точки зрения,
решающее значение.
     Но  для всякого  мыслящего человека, не  лишенного  психологического  и
нравственного чутья, нет, в сущности, надобности в этих "маленьких" дефектах
большого подлога. Узор  фальшивой  монеты  может  оказаться  лучше или  хуже
выполненным. Но стоит ли разбираться в узоре, если, взяв монету на ладонь, я
могу  уверенно сказать: она  легковесна, или, бросив ее на стол, я обнаружу,
что она звучит  глухим звуком "амальгамы", Утверждение, будто я мог вступить
в союз с гестапо, чтоб убить  сталинского чиновника Кирова, настолько  глупо
само но себе, что умный  и  честный  человек не захочет даже  разбираться  в
подробностях сталинского подлога.


ПОСЫЛКА "ТЕРРОРИСТОВ" ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ
     6 января. Ночью вошли в Мексиканский залив.  Температура воды  27 °С! В
каюте жарко. Полицейский офицер и Капитан регулируют по радио условия  нашей
высадки (видимо, в Там-пико, а  не в Вэра-Крус, как предполагалось несколько
дней тому назад).
     С  подготовкой судебных подлогов  связана одна из  самых постыдных глав
советской  дипломатии: инициатива  Литвинова  в деле  международной борьбы с
террористами. 9 октября  1934 года во Франции были  убиты югославский король
Александр117 и  французский министр Барту118. Убийство
организовано  было  хорватскими  и  болгарскими  националистами,  за  спиной
которых стояли Венгрия  и  Италия. Если марксизм  отвергает террористические
методы борьбы, то отсюда вовсе •не вытекает, что