стальных.
Это значит, что, по мнению г. Бирда, в Москве расстреляны десятки невиновных
лиц  или же таких, виновность которых  не доказана.  Господа  палачи  должны
расписаться   в   этой  оценке,   сделанной   исключительно   добросовестным
исследователем на основании "тщательного изучения" вопроса.
     Тем не менее  я должен  сказать, что из  материальных выводов г.  Бирда
никак не вытекает, по моему мнению, его формальное заключение, именно: отказ
от участия в расследовании.  В самом деле:  общественное мнение прежде всего
• ищет разрешения загадки -- доказано или не доказано обвинение? Именно
этот вопрос хочет в  первую голову разрешить Комиссия. Г-н Бирд заявляет:  я
лично уже пришел к выводу  о том, что обвинение  не  доказано, и  поэтому не
вхожу в Комиссию.
     Мне кажется правильное  заключение  было  бы таково: и потому  вхожу  в
Комиссию, чтоб убедить ее в правильности моего вывода. Совершенно  очевидно,
что коллективное заключение Комиссии, в которую  входят представители разных
областей общественной  деятельности  и разных родов духовного оружия,  будет
иметь для общественного  мнения гораздо больший  вес, чем мнение отдельного,
хотя бы и высоко авторитетного лица.
     Выводы г. Бирда, при всей своей важности, неполны,  однако,  и  в своем
материальном существе. Вопрос вовсе не состоит только в том, доказано или не
доказано обвинение против меня. В Москве расстреляны десятки. Другие десятки
дожидаются расстрелов.  Сотни  и тысячи заподозрены,  обвинены косвенно  или
оклеветаны не только в СССР, но и во всех час-


     тях  света.  Все   это  на  основании  "признаний",  которые  г.  Вирду
приходится сравнивать с признаниями жертв инквизиции.
     Основной  вопрос, стало быть, должен быть формулирован так: кто, почему
и  для чего  организует  эти  инквизиционные  процессы  и  крестовые  походы
клеветы? Сотни  тысяч людей во  всем мире несокрушимо  убеждены, а  миллионы
подозревают,  что  процессы  опираются  на   систематические  фальсификации,
продиктованные  определенными  политическими  целями.  Именно  это обвинение
против  правящей московской клики я  надеюсь  доказать перед Комиссией. Дело
идет,  следовательно, не  только о "негативном  факте", т.  е.  о  том,  что
Троцкий  не участвовал в заговоре, но о позитивном факте, т.  е. о том,  что
Сталин организовал самый грандиозный в человеческой истории подлог.
     Однако  и  в  отношении "негативных фактов" я  не могу  принять слишком
категорическое суждение г. Бирда. Он предполагает,  что в  качестве опытного
революционера  я  не  стал   бы  хранить  компрометирующие  меня  документы.
Совершенно правильно. Но я не стал бы  писать заговорщикам письма в наименее
осторожной  и наиболее компрометирующей меня форме. Я не  стал бы без всякой
нужды посвящать  незнакомых  мне молодых людей в  наиболее сокровенные планы
или  давать им, с первого свидания, наиболее ответственные  террористические
поручения.  Поскольку   г.   Бирд  оказывает   мне   известный   кредит  как
конспиратору, я, опираясь  на этот кредит,  могу полностью скомпрометировать
"признания",  в  которых  я  изображаюсь как опереточный  заговорщик, больше
всего  озабоченный  тем,  чтоб  доставить  против  себя  как  можно  большее
количество свидетелей будущему прокурору.
     То же  относится  и  к  другим  обвиняемым,  особенно,  к  Зиновьеву  и
Каменеву.  Они  без  всякой  нужды  и  без  всякого  смысла  расширяют  круг
посвященных.  Их  вопиющая к небесам  неосторожность  имеет явно  умышленный
характер.  Несмотря на это,  в  руках обвинения нет ни одной улики. Все дело
построено  на разговорах,  вернее,  на воспоминаниях  о  мнимых  разговорах.
Отсутствие  улик --  я  не  устану  повторять  это --  не только  аннулирует
обвинение, но и является грозной уликой против самих обвинителей.
     Однако  у  меня  есть  и  более  прямые,  притом  вполне  положительные
доказательства  "отрицательного  факта".   Это   вовсе  не  так  необычно  в
юриспруденции. Разумеется, трудно доказать, что я за восемь лет эмиграции не
имел  ни с  кем,  нигде,  никогда ни одного  тайного свидания,  посвященного
заговору  против  советской власти.  Но  вопрос  так  и не  стоит. Важнейшие
свидетели обвинения, они же обвиняемые, вынуждены указывать когда  и где они
имели свидания со мной. Во всех этих случаях я, благодаря особенностям моего
жизненного уклада (надзор полиции, постоянное наличие охраны друзей,


     повседневные  письма   и  пр.),  могу  с  несокрушимой  убедительностью
доказать, что я не был  и не мог быть в указанном месте и в указанное время.
Такое  положительное доказательство  "отрицательного  факта"  называется  на
юридическом языке алиби.
     Совершенно неоспоримо далее, что я не хранил бы в архи
     вах записи собственных преступлений, если б совершал их. Но
     архивы мои важны для расследования не тем, чего в них нет,
     а тем, что в них есть. Положительного знакомства с повсед
     невным ходом моих мыслей и действий в течение девяти лет
     (год ссылки и восемь лет изгнания) совершенно достаточно
     для доказательства "отрицательного факта", а именно: что я
     не мог совершать действий, противных моим убеждениям, моим
     интересам, всему моему существу. )
     "ЧИСТО ЮРИДИЧЕСКАЯ" ЭКСПЕРТИЗА
     Агенты советского правительства и сами отлично отдают себе отчет в том,
что   без   подкрепления  московских   приговоров  какими-то   авторитетными
экспертизами  обойтись  нельзя.  Для  этой  цели  на  первый  процесс был  в
секретном  порядке  приглашен английский адвокат Притт; на второй процесс --
другой английский адвокат -- Додлей  Колард. В Париже три темных, но  весьма
преданных  ГПУ адвоката сделали  попытку использовать с той же  целью  фирму
Интернациональной  юридической  ассоциации. Никому не известный  французский
адвокат  Ро-зенмарк дал, по  соглашению  с  советским посольством, столь  же
благожелательную, сколь и невежественную экспертизу под прикрытием Лиги прав
человека.   В  Мексике   "друзья  СССР"  не  случайно   предложили   "фронту
социалистических адвокатов" произвести юридическое расследование  московских
процессов. Подобные же  шаги предпринимаются,  видимо, сейчас  в Соединенных
Штатах.
     Московский  комиссариат   юстиции  выпустил   на   иностранных   языках
"стенографический"  отчет о  процессе  17-ти  (Пятаков,  Радек  и пр.).  Как
известно,  отчет о процессе  16-ти  (Зиновьева-Каменева)  представлял  собою
чисто  публицистическое  произведение.  Диалог  внезапно  прерывался  такими
фразами: "Смирнов пытается снова вилять, ссылаясь на отсутствие заседаний...
Обвиняемый   упорно    изворачивается,    пытаясь    отрицать   свою    роль
руководителя..."  и т.  д. и т.  п.  Всякое  показание,  нарушавшее единство
стиля,  просто   выбрасывалось  или  заменялось   нравоучениями  по   адресу
обвиняемого.  Этот "отчет" удовлетворил на всем земном шаре, кажется, только
двух человек: адвоката Притта в Лондоне и адвоката  Розенмарка в Париже. Так
называемых вождей Коминтерна мы не считаем:  они  были удовлетворены еще  до
появления отчета.


     Процесс Зиновьева--Каменева был крайне неблагоприятно  встречен мировой
печатью.  Процесс  17-ти  имел  своей  важнейшей  задачей  исправить  дурное
впечатление  процесса  16-ти. В  только что  вышедшем  отчете  не полтораста
страниц, а 600. Весь текст выдержан в форме диалога. Редактор не вмешивается
со своими нравоучениями по адресу расстрелянных подсудимых. Издавая  на этот
раз  "стенографический"  отчет,   ГПУ  хочет   проявить   свое  внимание   к
"общественному мнению".
     Правда,  в  своем  материальном  существе  процесс  Пятакова --  Радека
обнаруживает еще больше прорех, противоречий и несообразностей, чем  процесс
Зиновьева  --  Каменева. Винить организаторов трудно: еще древняя  философия
знала,  что  из ничего  нельзя  сделать  ничего.  Построение обвинения,  под
Которым нет фактической базы, относится по  самому существу своему к области
юридической алхимии.  Законы  материи неизбежно берут  верх  над  творческой
фантазией.   Основную  несостоятельность  январского  процесса,  как  и  его
частные, фактические противоречия и  прямые абсурды, я кратко вскрыл в своих
заявлениях печати и в своей речи для нью-йоркского митинга в Ипподроме.
     Но если  алхимики ГПУ не  могли и на этот раз изменить законов материи,
то, во всяком  случае,  они попытались  использовать опыт  прошлых  неудач и
придать  своему  новому  препарату  как  можно  большее  внешнее  сходство с
золотом.
     Отчет  о  процессе  Пятакова --  Радека  уже  по  одним  размерам своим
рассчитан  на  специалистов.  ГПУ пытается  сейчас,  через  посредство своих
политических  и   литературных  агентов,   организовать   в  разных  странах
"юридическую  экспертизу",  т.   е.   получить   от  авторитетных  адвокатов
свидетельство о том, что жертвы инквизиции расстреляны в полном соответствии
с правилами, которые установлены инквизиторами.
     По  существу, значение чисто  формального  удостоверения  в  соблюдении
внешних  форм  и  обрядностей  судопроизводства близко к нулю.  Суть  дела в
материальных  условиях подготовки и  проведения процесса. Правда, если  даже
отвлечься  на  минуту от решающих  факторов, лежащих  вне судебного  зала, и
тогда   нельзя  не  признать,  что  московские  процессы   являются   прямым
издевательством над  идеей правосудия. Следствие на двадцатом году революции
ведется в абсолютной тайне. Все старое поколение большевиков судится военным
судом в составе трех безличных военных  чиновников. Всем процессом командует
прокурор, который всю жизнь был и  остается  политическим врагом подсудимых.
Защита  устранена,  и  судопроизводство  совершенно  лишено  состязательного
характера. Вещественные доказательства не предъявляются суду: о них говорят,
но их нет. Свидетели, о которых упоминает прокурор


     или  подсудимые, не  допрашиваются. Целый ряд обвиняемых, о которых шла
речь  на судебном следствии,  отсутствуют по неизвестным  причинам на скамье
подсудимых.  Два  главных  обвиняемых,  находящиеся  за  границей,  даже  не
предупреждены о  процессе  и  подобно свидетелям,  находящимся за  границей,
лишаются возможности  предпринять  какие  бы  то ни  было шаги  к  выяснению
истины.  Судебный диалог целиком  построен  на  условной  игре  в  вопросы и
ответы.  Прокурор не задает  ни одному из подсудимых ни  одного  конкретного
вопроса, который мог бы поставить их в затруднение и обнаружить материальную
несостоятельность их  признаний.  Председатель  почтительно покрывает работу
прокурора.  Именно "стенографический" характер отчета  особенно  убедительно
обнаруживает  злонамеренные  умолчания  прокурора  и  судей.  К  этому  надо
прибавить, что аутентичность ответа не внушает ни малейшего доверия.
     Первым шагом честной экспертизы должно было бы быть изучение оригиналов
стенографического   отчета.   Их  сопоставление  с  опубликованным   текстом
обнаружило бы, несомненно,  множество тенденциозных  подчисток и поправок со
стороны режиссеров процесса.
     Но как ни  важны сами по  себе все эти соображения, открывающие широкое
поле   для   юридического  анализа,  они  имеют  все  же  второстепенный   и
третьестепенный характер, так как касаются формы подлога, а не его существа.
Теоретически  можно   себе  представить,   что,  если  Сталин,  Вышинский  и
Ежов144  еще  в  течение  десяти  лет  будут  иметь   возможность
безнаказанно  инсценировать  свои  процессы,  они  достигнут  столь  высокой
техники,  при  которой  все  элементы  судопроизводства  будут  находиться в
формальном  согласии   друг  с   другом   и  с  существующими  законами.  Но
усовершенствование юридической техники подлога ни на миллиметр не приближает
этот последний к истине.
     Дело,  однако,  в том, что "чисто  юридическая" экспертиза вовсе  и  не
стремится к установлению  истины, иначе она с самого  начала  должна была бы
признать и  заявить,  что  в  политическом  процессе  столь  исключительного
значения юрист не может отвлечься от политических условий,  из которых вырос
процесс  и  в которых  велось расследование --  конкретно  говоря,  от  того
тоталитарного  гнета,  которому  в  последнем  счете одинаково  подчинены  и
подсудимые, и  свидетели, и судьи, и  защитники,  и даже прокуратура.  Здесь
гвоздь вопроса! В бесконтрольном и деспотическом режиме, сосредотачивающем в
одних  руках  все  средства  экономического,  политического,  физического  и
морального принуждения, судебный процесс пере-стает быть судебным процессом.
Дело идет о судебной инсценировке с  заранее расписанными ролями. Подсудимые
выво-дятся на сцену только после ряда репетиций, которые дают


     режиссеру заранее полную уверенность  в том, что они не выйдут из своих
ролей,  В этом смысле,  как и во всех других, судебные процессы представляют
собой только сгусток всего  вообще  политического  режима в  СССР.  На  всех
собраниях все ораторы  говорят одно  и то же, равняясь  по главному оратору,
совершенно  независимо от того, что  сами они говорили вчера. В  газетах все
статьи комментируют одну и ту же директиву в одних и тех же выражениях. Ловя
движения  дирижерской  палочки,   историки,   экономисты,   даже  статистики
переделывают  прошлое  и  настоящее,   совершенно  не  считаясь  с  фактами,
документами или с предпоследним изданием своей собственной книги. В  детских
садах и  школах  все дети  в  одних.  и тех же  словах  славят Вышинского  и
проклинают подсудимых.
     Никто не действует  так по доброй  воле, все  насилуют себя. Монолитизм
судебного  процесса,   в  котором  подсудимые  наперебой  повторяют  формулу
прокурора,  является,  таким  образом,  не  исключением  из правила, а  лишь
наиболее отвратительным выражением тоталитарно-инквизиционного режима. Перед
нами не суд, а  спектакль, в  котором главные актеры  играют  свои  роли под
дулом револьвера.  Спектакль может  быть разыгран  лучше  или  хуже; но  это
вопрос инквизиционной техники,  а не правосудия. Фальшивая монета может быть
сделана  настолько  грубо,  что  ее легко  отличить уже  по  внешнему  виду.
Искусные  фальшивомонетчики  могут, наоборот, достигнуть  высокого  качества
продукции. Плох бы был, однако, тот эксперт, который ограничился бы вопросом
о внешней форме монеты, об ее чекане, не касаясь вопроса об ее удельном весе
и других  материальных свойствах. "Чисто юридическая"  экспертиза московских
процессов сводит по существу  свою задачу к выяснению того, хорошо или плохо
выполнен  подлог.  Такой подход  к делу представляет уже сам  по себе  форму
пособничества фальсификаторам.
     Чтоб  ярче  осветить  вопрос,  поскольку  он  вообще может нуждаться  в
освещении,  возьмем  свежий пример из области государственного права.  После
захвата власти Гитлер, вопреки' всем ожиданиям, заявил, что вовсе не намерен
изменять  основные  законы государства.  Большинство людей забыло, вероятно,
что  в   Германии   и  сегодня  остается  в   неприкосновенности  Веймарская
конституция:  только  в  этот  юридический  футляр Гитлер  вложил содержание
тоталитарной  диктатуры.  Представим  себе эксперта, который,  надев большие
очки   и   вооружившись    официальными   документами,    намерен    изучить
государственный  строй Германии  "с  чисто  юридической точки зрения". После
нескольких  часов умственного напряжения он откроет,  что  Германия  Гитлера
представляет  собою  чистейшей  воды  демократическую  республику  (всеобщее
избирательное  право,  парламент  дающий  полномочия  фюреру,  независимость
судебной




     власти и пр. и пр.). Всякий здравомыслящий человек воскликнет,  однако,
что такого рода юридическая экспертиза  является в лучшем случае проявлением
"юридического кретинизма". Демократия основана на свободной  борьбе классов,
партий программ, идей. Если задушить эту  борьбу, то от демократии останется
мертвая  шелуха,  вполне   пригодная  для  прикрытия  фашистской  диктатуры.
Современное судопроизводство основано на  борьбе обвинения и защиты, которая
вводится  в  известные  процессуальные  рамки.  Там,  где  состязание  между
сторонами  задушено при помощи внесудебного насилия,  процессуальные  рамки,
каковы бы они ни  были,  являются лишь прикрытием инквизиции. Действительное
расследование московских  процессов  не  может  не  быть  всесторонним.  Оно
использует,  разумеется, и  -"стенографические"  отчеты, но  не как "вещи  в
себе", а как составную часть грандиозной исторической драмы, главные факторы
которой остаются за кулисами судебного спектакля.
АВТОБИОГРАФИЯ
     В своей  обвинительной речи  22  января Вышинский  говорил:  "Троцкий и
троцкисты  всегда  были капиталистической  агентурой  в  рабочем  движении".
Вышинский  разоблачал  "лицо  настоящего,   подлинного  троцкизма  --  этого
исконного  врага  рабочих  и  крестьян,  исконного  врага социализма,  слуги
капитализма". Он рисовал  историю "троцкизма, потратившего тридцать с лишним
лет  своего  существования  на то, чтоб  подготовить,  в конце концов,  свое
окончательное  превращение  в штурмовой  отряд фашизма,  одно  из  отделений
фашистской полиции".
     В  то время как иностранные публицисты  ГПУ (из  "Дейли  Уоркер",  "Нью
Массес" и пр.) расходуют свою энергию на то, чтобы при помощи тонких догадок
и исторических аналогий объяснить, каким образом революционный  марксист мог
на шестом десятке жизни превратиться в фашиста, Вышинский подходит к вопросу
совершенно  иначе: Троцкий всегда был  агентом капитала  и  врагом рабочих и
крестьян;  тридцать с лишним лет он готовился к  тому, чтоб  превратиться  в
агента фашизма.  Вышинский говорит то, что публицисты  "Нью  Массес"  скажут
лишь через некоторое время. Я предпочитаю поэтому  иметь дело  с  Вышинским.
Категорическим  утверждениям  прокуратуры СССР я  противопоставлю  столь  же
категорические факты своей автобиографии.
     Вышинский ошибается, когда говорит о тридцати годах  моей подготовки  к
фашизму. Факты,  арифметика, хронология, как, впрочем,  и  логика, вообще не
составляют сильной стороны этого обвинения.


     Я позволю  себе начать  с некоторых  автобиографических фактов, которые
будут  не лишними  для оценки обвинений, тем более что основные черты  моего
жизненного  пути  типичны  в  той или  другой  степени  для  всего  старшего
поколения  большевиков,  из  среды которого  Сталин  рекрутирует ныне  своих
главных обвиняемых.
     На путь  революции я вступил на  восемнадцатом году  жиз-ни. В  текущем
месяце исполнилось сорок лет,  как я непрерывно участвую в рабочем движении,
на  его левом, марксистском) крыле под знаменем марксизма.  На восемнадцатом
году жизни я нелегально организовал  в Николаеве  Южно-русский рабочий союз,
насчитывающий  свыше  200  рабочих.  На гектографе я  издавал  революционную
газету  "Наше  дело".  Во  время  первой  ссылки  в  Сибирь  (1900--1902)  я
участвовал  в создании  сибирского  Союза  за  освобождение рабочего класса.
После  побега  за  границу  я примкнул к  социал-демократической организации
"Искра", во главе  которой  стояли Плеханов145, Ленин и другие. В
1905 году я вел  руководящую работу в  первом  петербургском Совета  рабочих
депутатов.
     Я  провел четыре с  половиной года в тюрьмах,  два раза был в  ссылке в
Сибири, где оставался около  двух с половиной лет, два раза бежал из Сибири,
провел в два приема двенадцать лет в эмиграции при царизме, приговорен был в
1915 году в Германии заочно к тюремному  заключению за борьбу против; войны,
выслан был за то же преступление из  Франции, арестован  в Испании, заключен
английским правительством в концентрационный лагерь в Канаде. Так я выполнил
свои функции "агента капитала".
     Рассказы  сталинских  историков  о  том,  будто  я  до 1917  года;  был
меньшевиком,  представляют  собой  одну  из обычных  фальсификаций.  С  того
момента,  как   большевизм   и   меньшевизм   определились   по