обными  вопросами.   Ромм   не  обязан  иметь   политическую
психологию. Его задача: осуществить связь между Радеком  и Троцким и попутно
скомпрометировать Путну, который тем временем в тюрьме ГПУ воспитывается для
будущих "признаний".
     "Я с Седовым  встретился,  -- продолжает  Ромм, --  и  на  его  вопрос,
готовили я, если понадобится (!) взять на себя поручение по связи с Радеком,
ответил   согласием"...  Ромм  всегда  отвечает  согласием,  без  объяснения
мотивов. Между тем Ромм не мог не знать, что за встречу со мной в  1929 году
в Стамбуле и за попытку передать от меня письмо друзьям в России Блюмкин был
расстрелян190.  Письмо это, кстати сказать,  и сейчас находится в
архивах  ГПУ.  Но оно до такой степени  мало подходит для целей Вышинского и
Сталина,  что  они  не  подумали опубликовать его.  Во  всяком  случае, чтоб
решиться после расстрела Блюмкина взять на  себя  миссию агента связи,  Ромм
должен был быть  исключительно самоотверженным и героическим оппозиционером.
Почему же он молчал четыре года? Почему дожидался случайной встречи с Путной
и "свидания"  с  Седовым?  И почему, с  другой стороны, этого  единственного
свидания оказалось достаточно,  чтобы Ромм  тут же, без возражений,  взял на
себя крайне опасную задачу?
     Человеческой психологии в этом процессе не существует. Свидетели, как и
обвиняемые,  рассказывают  лишь о тех  "действиях", которые  нужны прокурору
Вышинскому. Связью между  мнимыми  "действиями" являются  не мысли и чувства
живых людей, а априорная схема обвинительного акта.
     Весной следующего года, когда Радек приехал в Женеву, Ромм "передал ему
письмо  Троцкого, которое получил  от Седова незадолго перед тем в  Париже".
Итак, весною 1931 года Седов ставил гипотетический вопрос о связи с Радеком:
"если понадобится". Предвидел  ли  Седов  приезд Радека в  Женеву? Очевидно,
нет, ибо летом 1931 года Радек и сам  еще не предвидел  будущей поездки. Так
или иначе,  через  три четверти года после  берлинской беседы Седов  получил
возможность использовать обещание, данное ему Роммом.
     Что же происходило, однако,  в голове Ромма между летом 1931  г., когда
он принципиально  вступил на путь  "заговора", и весной  1932  г., когда  он
сделал первый практический


     шаг? Попытался ли он хоть теперь войти в связь со мной? Заинтересовался
ли моими книгами, изданиями, друзьями? Вел ли политические беседы с Седовым?
Ничего  подобного. Ромм  просто взял на себя  маленькое  поручение,  которое
могло  ему стоить головы. А до всего  остального ему не  было никакого дела.
Похож ли Ромм на убежденного  троцкиста? Сомнительно. Зато он был бы как две
капли   воды  похож  на  агента-провокатора  ГПУ,  если  бы...  если  бы  он
действительно совершал те действия, о которых он рассказывает. На самом деле
все эти действия придуманы задним  числом. Мы будем иметь полную возможность
убедиться в этом.
     При каких обстоятельствах Седов  передал Ромму весною 1932  года письмо
для  Радека?  Ответ на  этот вопрос поистине замечателен: "За несколько дней
перед моим отъездом в Женеву, -- говорит Ромм, -- будучи в Париже, я получил
по  городской  почте  письмо,  в  котором была короткая записка от Седова  с
просьбой передать вложенное в  конверт  письмо Ра-деку". Итак,  через  9--10
месяцев после одной - единственной встречи с Роммом -- сколько за эти месяцы
было  покаяний,  измен  и  провокаций!  -- Седов без всякой  предварительной
проверки  посылает Ромму  конспиративное письмо.  Чтоб  прибавить  к  одному
легкомыслию другое, он  прибегает к  услугам "городской почты". Почему не  с
рук на руки?
     Вышинский,  разумеется, не поднимает этого щекотливого вопроса.  Но мы,
со  своей  стороны,  предложим   объяснение.  Ни  ГПУ,  ни   Вышинский,  ни,
следовательно, Ромм не  знают твердо, где именно находился Седов весною 1932
года: в Берлине или в Париже. Устроить ли  свидание в Тиргартене? Избрать ли
местом встречи  Монпарнасс? Нет, лучше обойти подводные рифы. Правда, письмо
по городской почте как бы намекает на то, что Седов находился в Париже.  Но,
"если  понадобится",  можно  всегда сказать,  что Седов из Берлина  переслал
письмо  своему  французскому  агенту,  а  тот  уже воспользовался  парижской
городской  почтой. Какие  неосторожные,  какие  беспомощные эти троцкистские
заговорщики! Но, может быть,  Троцкий зашифровал  свое  письмо и написал его
невидимыми чернилами? Послушаем на этот счет свидетеля.
     Ромм: Я это письмо взял с собой в Женеву и передал Ра-деку при  встрече
с ним.
     Вышинский: Радек прочел письмо при вас или без вас?
     Ромм: Он при мне его быстро прочел и положил в карман.
     Какая неповторимая  подробность:  Радек не  проглотил письмо, не бросил
его на тротуар  и не передал в секретариат Лиги Наций,  а просто-напросто...
"положил в карман". Все признания изобилуют такого рода "конкретными" общими
местами, которых постыдился бы самый бездарный автор полицейских романов. Во
всяком случае, мы узнаем, что Радек


     "быстро прочел" письмо  в присутствии Ромма. Зашифрованное  письмо, тем
более написанное  химическими чернилами, "быстро прочитать" тут же на глазах
у посредника нельзя. Следовательно, письмо, пришедшее  по  городской  почте,
было  написано тем  же способом, каким пишутся поздравления ко дню рождения.
Но,  может  быть,  это первое  письмо не заключало в себе,  по крайней мере,
никаких особенных тайн? Послушаем дальше.
     Вышинский: Что же вам сообщил Радек о содержании это-то письма?
     Ромм:  Что  оно содержит  директиву об  объединении с зи-новьевцами,  о
переходе к  террористическому методу борьбы  против руководства  ВКП (б),  в
первую очередь -- против Сталина и Ворошилова.
     Мы видим,  что послание вовсе  не  так уж  безобидно по содержанию. Оно
заключает в себе "директиву" убить для начала  Сталина и Ворошилова, а затем
и  всех остальных. Именно это письмецо Седов послал  по городской почте едва
известному ему  Ромму через десять  месяцев  после  первого  и единственного
свидания с ним! Однако  на этом наши недоумения не кончаются. Вышинский, как
мы только что слышали, прямо спрашивает свидетеля: "Что же вам сообщил Радек
о содержании этого письма?"  Как будто Радек должен был сообщать  содержание
архисекретного  письма  простому   агенту  связи!  Элементарнейшее   правило
конспирации гласит, что всякий участник нелегальной организации должен знать
только то, что относится к  его личным обязанностям. Так  как Ромм оставался
за границей и, очевидно, не собирался убивать  ни Сталина, ни Ворошилова, ни
всех  остальных  (по крайней  мере,  сам  он  о  таких намерениях ничего  не
сообщает),  то  у  Радека,  если  он находился в  здравом  уме,  не  было ни
малейшего основания сообщать Ромму содержание письма. Не было основания -- с
точки   зрения   оппозиционера,    заговорщика,   террориста.   Но    вопрос
представляется совершенно иначе под углом зрения ГПУ. Если б Радек ничего не
сказал   Ромму  о  содержании  письма,  то  тот   не  мог   бы   разоблачить
террористическую  директиву  Троцкого,  и  все  его  показание в этой  части
потеряло бы интерес.
     Мы  уже  знаем:  свидетели, как и  обвиняемые,  показывают ее  то,  что
вытекает из характера конспиративной деятельности и из их личной психологии,
а  то,  что  нужно  господину прокурору,  которого  природа  наделила  очень
ленивыми мозгами. (Сверх  того, обвиняемым и свидетелям  поручено заботиться
об убедительности судебного отчета.
     Что  же случилось,  спросит читатель, с корреспондентом  ТАСС, когда он
внезапно  услышал о  директиве  Троцкого:  истребить как  можно  скорее всех
"вождей" Советского Союза?


     Ужаснулся  он?  Упал  в  обморок?  Выразил возмущение? Или,,  наоборот,
пришел в  состояние энтузиазма?  Об этом  ни слова. От  свидетелей как  и от
подсудимых  не  требуется  психологии.  Ромм "между прочим"  передал  письмо
Радеку.  Радек  "между  прочим" сообщил  ему  о террористической  директиве.
"Затем  Радек уехал в Москву,  и я не видел  его  до осени 1932 года". Вот и
все! Простой переход к очередным делам.
     Но тут  Радек, озабоченный  живостью  диалога,  неосторожно  поправляет
Ромма:  "В  первом письме  Троцкого,  -- говорит  он,  --  имена  Сталина  и
Ворошилова  не  фигурировали,  потому  что в наших  письмах  мы  никогда  не
называли имен". Для переписки со мною у Радека в это время,  оказывается, не
было  еще шифра. "Троцкий  ни в каком случае,  --  настаивает  он, -- не мог
называть имена Сталина и Ворошилова". Спрашивается: откуда же взял их  Ромм?
А если он выдумал такую "мелочь",  как имена Сталина и Ворошилова в качестве
ближайших жертв  террора, то, может быть, он выдумал и все письмо? Прокурору
до этого дела нет.
     Осенью 1932  года Ромм приехал в Москву  в командировку и встретился  с
Радеком,  который  не  преминул  тут же  сообщить  ему,  что "во  исполнение
директивы Троцкого, троцкист-ско-зиновьевский блок организовался,  но что он
и  Пятаков не вошли в этот центр". Мы  опять  видим, что Радек только и ждет
случая,  как бы раскрыть  Ромму какую-нибудь важнейшую тайну,  отнюдь  не по
легкомыслию и свойственной  ему, вообще  говоря, бескорыстной болтливости, а
ради высшей  цели: необходимо помочь прокурору Вышинскому заштопать  будущие
прорехи в признаниях Зиновьева, Каменева и др.
     В  самом деле, никто не  мог понять  до  сих пор, как и  почему Радек и
Пятаков,  уже изобличенные  как  "сообщники"  обвиняемых по  делу  16-ти  на
предварительном  следствии,  не были своевременно  привлечены. Никто не  мог
понять, каким образом  Зиновьев,  Каменев, Смирнов  и  Мрачковский ничего не
знали о  международных планах Радека и  Пятакова (ускорить войну, расчленить
СССР и пр.) Люди, не лишенные проницательности, считали, что эти грандиозные
планы, как и  самая идея "параллельного  центра",  возникли у ГПУ  уже после
расстрела  16-ти, чтоб подкрепить одной фальсификацией  другую. Оказывается,
что  нет. Радек заблаговременно,  еще  осенью 1932  года, сообщил Ромму, что
троцкистско-зиновьевский  центр  уже возник, но  что  он, Радек, и Пятаков в
этот  центр  не  вошли,  а  сохраняют   себя  для  "параллельного  центра  с
преобладанием  троцкистов".  Общительность Радека является,  таким  образом,
провиденциальной. Этого не  надо, однако, понимать в том смысле, будто Радек
осенью 1932  г.  действительно говорил Ромму  о параллельном центре,  как бы
предвидя грядущие заботы Вышинского в 1937 году. Нет, дело обстоит проще:


     Радек и  Ромм под  руководством ГПУ строили ретроспективно  в 1937 году
схему событий 1932 года. И надо сказать правду: плохо строили.
     Рассказав  Ромму  об основном  и параллельном центрах, Радек  тут же не
упустил   прибавить,  что  "хочет  по  этому   вопросу  запросить  директиву
Троцкого".  Без  этого  показания  Ромма  не имели  бы подлинной  цены.  "Во
исполнение директивы Троцкого"  образовался  террористический центр.  Теперь
требуется директива Троцкого для создания параллельного центра. Без Троцкого
эти люди не могут ступить шагу. Или,  вернее сказать, они стараются по  всем
каналам оповестить  вселенную  о  том,  что  все  злодеяния  совершаются  по
директивам Троцкого.
     Воспользовавшись поездкой  Ромма, Радек написал,  разумеется,  Троцкому
письмо.
     Вышинский: Что же в этом письме было написано? Вам было это известно?
     Ромм:  Да,  потому  что мне было  письмо  вручено, затем (!) вложено  в
корешок немецкой книги перед моим отъездом в Женеву...
     Прокурор  заранее не  сомневается в  том, что Ромму известно содержание
письма:  ведь  для  этого  злосчастный  корреспондент  ТАСС  и  превращен  в
свидетеля. Но в ответе Ромма все же больше  покорности,  чем  смысла: письмо
ему сперва  было "вручено",  затем  вложено в  корешок  немецкой книги.  Что
значит  в  таком случае "вручено"?  И кем оно было вложено в корешок  книги?
Если б Радек просто заделал письмо в переплет и поручил Ромму передать книгу
по  назначению,  --  так  всегда  поступали  революционеры,  знающие  азбуку
конспирации, -- Ромм ничего не мог бы сообщить суду, кроме того, что передал
по  такому-то  адресу "немецкую книгу". Вышинскому этого, разумеется,  мало.
Поэтому  письмо было раньше  "вручено"  Ромму -- для  прочтения? -- а  затем
вложено  в корешок, дабы в  будущем прокурору не пришлось слишком  напрягать
свои  умственные способности. Человечество  без больших хлопот узнало, таким
образом, что Радек писал Троцкому не  о спектральном анализе, а все о том же
террористическом центре.
     Проездом через Берлин Ромм  с вокзала послал книгу бандеролью на адрес,
который дал ему Седов -- "до востребования, в один из берлинских почтамтов".
Эти  господа обожгли себе на  процессе  16-ти пальцы  и поэтому действуют  с
осторожностью.  Ромм  не посетил лично Седова  или какое-либо другое лицо по
указанию  Седова, ибо в этом случае надо было бы назвать адрес и лицо, а это
очень рискованно. Ромм  не послал также книгу на  адрес  какого-либо  немца,
связанного с Седовым: такой образ действий, правда, полностью отвечал бы


     конспиративной традиции, но для  этого, увы, нужно было знать имя немца
и его адрес. Поэтому гораздо осторожнее  (не с точки зрения конспирации, а с
точки  зрения  фальсификации) отправить книгу "до востребования,  в один  из
берлинских почтамтов".
     Следующая встреча Ромма с Седовым произошла "в июле 1933 года". Заметим
себе  эту дату.  Мы подходим к центральному пункту показания.  Здесь  и  мне
предстоит выступить на сцену.
     Вышинский: По какому поводу, где и как встретились вы снова?
     Ромм: В Париже. Я приехал из Женевы и через несколько дней мне позвонил
по телефону Седов.
     Неизвестно, каким образом Седов узнал о приезде Ромма. На поверхностный
взгляд это  замечание может показаться  придиркой.  На  самом деле оно снова
обнаруживает перед нами систему трусливых умолчаний. Чтоб известить Седова о
своем приезде, Ромм должен был бы  знать его адрес или телефон. Ромм не знал
ни того, ни другого. Лучше  предоставить инициативу Седову: свой собственный
адрес Ромм,  во  всяком  случае, знает. Седов назначил  свиданье  в кафе  на
бульваре  Монпарнасс и сказал,  что "хочет  устроить  мне (Ромму) встречу  с
Троцким".  Мы  знаем,  что  Ромм, беззаветно рисковавший головой в  качестве
агента  связи, не проявлял  до сих пор  ни малейшего желания  встретиться со
мной  или  вступить  в  переписку.  Но  на  предложение  Седова  он  ответил
немедленным согласием. Так  же точно он два года  тому назад по  предложению
Путны отправился  на свидание с  Седовым.  Так же  он с  первых слов  Седова
согласился передавать письма  Раде-ку. Функция Ромма: на все соглашаться, но
ни  в чем не  проявлять инициативы. Он сговорился, очевидно, с  ГПУ  на этом
"минимуме" преступной деятельности в надежде спасти таким путем свою голову.
Спасет ли, вопрос особый...
     Через несколько дней после телефонного звонка Седов встретился с Роммом
"в том же  кафе". Из осторожности кафе не названо: а вдруг окажется, что оно
сгорело  накануне  свидания!  История  с  копенгагенским  отелем  "Бристоль"
усвоена этими людьми прочно. "Оттуда (из неизвестного кафе) мы отправились в
Булонский лес, где встретились с Троцким".
     Вышинский: Это было когда?
     Ромм: В конце июля 1933 года.
     Поистине  Вышинский  не  мог  задать более неуместного вопроса! Правда,
Ромм  уже раньше отметил, что  эпизод относится к июлю 1933 года. Но  он мог
ошибиться или оговориться. Его можно  было бы расстрелять и  затем  поручить
одному из Приттов поправить ошибку. Но по настоянию прокурора Ромм повторяет
и уточняет, что свидание произошло "в конце


     июля 1933 года".  Здесь осторожность окончательно покинула  Вышинского!
Ромм  назвал  поистине  фатальную  дату,  которая  одна  хоронит  не  только
показания Ромма, но и  весь процесс. Мы попросим, однако, у читателя немного
терпения. О  фатальной хронологической ошибке и об ее источниках мы скажем в
своем месте. А пока проследим дальше судебный диалог или, вернее, дуэт.
     Встреча Ромма со  мной в Булонском лесу -- его первая вообще встреча со
мною, как вытекает из его собственного рассказа -- должна была, казалось бы,
запечатлеться в его %памяти.  Но мы не слышим от него ничего -- ни  о первом
моменте  знакомства,   ни  о  внешнем  впечатлении,  ни  о  ходе  беседы  --
прогуливались ли  мы  по аллее? сидели  ли  на скамье?  курил ли я папиросу,
сигару или трубку?  как я  выглядел?  -- "и одной живой черточки, ни  одного
субъективного  переживания,  ни  одного  зрительного  впечатления! Троцкий в
аллее Бу-лонского леса остается для Ромма призраком, абстракцией, фигурой из
папок ГПУ. Ромм отмечает лишь, что беседа длилась "минут 20--25".
     Вышинский: Для чего же Троцкий встретился с вами?
     Ромм:  Как  я  понял (!), для  того чтоб подтвердить устно то указание,
которое я в письме вез в Москву.
     Замечательны  слова:  "как  я понял".  Цель встречи была,  оказывается,
настолько неопределенна, что Ромм мог  о ней  только догадываться,  да  и то
задним числом. И  действительно,  после  того, как я написал  Радеку письмо,
заключавшее  в  себе   ритуальные   инструкции  наедет  истребления  вождей,
вредительства и пр., у меня не могло быть оснований для беседы с неизвестным
мне  агентом  связи.  Бывает, что  письменно  подтверждают устные директивы,
данные  менее  ответственному  лицу. Но никак нельзя понять, зачем мне нужно
было  через  ни  для  кого  не  авторитетного Ромма  подтверждать  устно  те
директивы, которые я письменно сообщил Радеку.
     Однако, если такой образ действий непонятен с точки зрения заговорщика,
то положение сразу меняется, если принять в  расчет  интересы прокурора. Без
свидания  со мной  Ромм мог бы  лишь  показать,  что  отвез  Радеку  письмо,
заделанное в переплет книги. Письма этого, конечно, ни у Радека, ни у Ромма,
ни  у прокурора нет. Прочитать  письмо,  заделанное в переплет, Ромм не мог.
Может быть, письмо было вовсе не от  меня?  Может быть, и письма никакого не
было? Чтоб вывести Ромма из затруднительного  положения я, вместо того чтобы
через какого-нибудь неуязвимого посредника, скажем француза, передать агенту
связи книгу для Радека, -- так поступил бы всякий конспиратор, переступивший
пятнадцатилетний  возраст,  -- я,  переступивший  пятидесятилетний  возраст,
поступил как раз наоборот, именно: не только впутал в эту операцию


     своего  сына,  что само  по себе  было  грубейшей ошибкой,  но явился в
довершение  еще и сам, чтобы в  течение 20--25 минут вдолбить Ромму в голову
его  будущие  показания  на  процессе.  Методология  подлога  не  отличается
изысканностью!
     В беседе я заявил, конечно, что "с идеей параллельного центра согласен,
но при  непременном условии  сохранения блока с зиновьевцами  и, далее,  при
условии,  что  этот  параллельный центр  не будет  бездействующим,  а  будет
активно  работать,  собирая  вокруг  себя  наиболее  стойкие  кадры".  Какие
глубокие и плодотворные мысли!.. Я не мог, конечно, не требовать "сохранения
блока с зиновьевцами", иначе Сталин не имел бы случая расстрелять Зиновьева,
Каменева,  Смирнова  и  других.  Но  я  одобрил также создание параллельного
центра, чтоб дать  Сталину возможность расстрелять  Пятакова,  Серебрякова и
Муралова. Перейдя к вопросу о необходимости применять не только террор, но и
экономическое вредительство, я  рекомендовал  не  считаться с  человеческими
жертвами.  В ответ  Ромм  выразил мне свое удивление:  ведь  это означало бы
"подкапываться под  обороноспособность страны"! Таким образом, я в Булонском
лесу  раскрывал  свою  душу  неизвестному  моло-дому  человеку,  который  не
разделял даже  моих "пораженческих" установок! И все это на  том  основании,
что в 1927 году Ромм сходился будто бы с Радеком "по китайскому вопросу".
     Исполнительный Ромм передал, разумеется,  никогда не  написанное письмо
по назначению и