рассказал при этом Радеку о  своем вымышленном  разговоре со
мной, -- чтоб дать Вышинскому возможность опираться, по крайней мере, на два
свидетельства. В конце  сентября 1933 года Радек вручил  Ромму свой ответ. О
содержании письма Ромм  на  этот раз ничего не  сообщает. Надобности в этом,
впрочем, и  нет, так как письма в  этом  процессе похожи одно  на другое как
заклинания шаманов. Книгу с письмом Ромм передал  Седову "в Париже, в ноябре
1933  года".  Следующая  встреча  произошла  в апреле  1934  года,  опять  в
Булонском лесу. Ромм пришел с вестью, что в скором времени  будет назначен в
Америку. Седов "об этом пожалел", но просил доставить от  Радека  "подробный
доклад о положении дел".
     Вышинский: Вы выполнили поручение?
     Ромм: Да, выполнил.
     Как же  Ромм  мог  не  выполнить?  В мае 1934  года он передал Седову в
Париже  англо-русский технический словарь (какая  точность!), заключавший  в
себе  "подробные  отчеты  как действующего, так  и  параллельного  центров".
Отметим это драгоценное обстоятельство! Ни один из 16-ти обвиняемых, начиная
с Зиновьева и кончая Рейнгольдом, который знал все и доносил на всех, ничего
решительно не знал в августе 1936 г.  о  существовании параллельного центра.
Зато Ромм уже с осени 1932 года был вполне в курсе идеи параллельного центра
и.


     дальнейшей  ее  реализации.  Не менее  замечательно и  то,  что  Радек,
который не принадлежал к основному  центру, посылал тем  не менее "подробные
отчеты  как действующего, так  и параллельного  центров". О  содержании этих
отчетов Ромм ничего  не говорит, и Вышинский его,  разумеется, не  тревожит.
Ибо,  что мог  бы  сказать  Ромм? В  мае  1934  года Киров еще не  был  убит
Николаевым  при  ближайшем  участии  ГПУ  и  его  агента латышского  консула
Биссинекса. Ромму  пришлось бы сказать,  что  деятельность "действующего,  и
параллельного   центров"  состояла  в  испрашивании  и  получении  от   меня
"директив".  Но  это  мы  знаем уже и  без того. Оставим  поэтому "подробные
отчеты" Радека в недрах технического словаря.
     Вышинский  интересуется  далее,  к  чему  сводился разговор  с  Седовым
относительно  назначения   Ромма  в  Америку.  Ромм  немедленно  сообщает  о
переданной через Седова просьбе Троцкого: "Если будет что-либо интересное  в
области советско-американских  отношений,  информировать  его". Сама по себе
просьба звучит, на первый взгляд, невинно: в качестве политика и писателя я,
конечно,  не мог  не интересоваться  советско-американскими отношениями, тем
более  что  мне  в  предшествующие  годы  не  раз  приходилось  выступать  в
американской печати  со  статьями  и интервью  в  пользу  признания  Советов
Соединенными  Штатами. Но Ромм,  который  не  удивлялся,  когда  через  него
передавались инструкции о терроре, на этот раз счел долгом удивиться:
     --  Когда я  спросил, почему это  так интересно(1), Седов сказал:  "Это
вытекает из установок Троцкого на поражение СССР".
     Вот еще одна точка над i! В своих статьях я выступал, правда, неизменно
в защиту  СССР.  Я рвал публично с теми  своими  мнимыми  единомышленниками,
которые сомневались в долге каждого революционера защищать СССР, несмотря на
сталинский  режим.  Не остается  ничего  другого,  как  допустить,  что  мое
"пораженчество", находившееся в полном противоречии с  моей публицистической
деятельностью, составляло  строжайший секрет  для  немногих посвященных.  Не
стоит  говорить,  насколько  такая  гипотеза  политически  и  психологически
нелепа.  Во всяком случае, обвинение держится на ней целиком, на ней стоит и
с  нее  падает.  Но  Вышинский,  "осторожный"  в   деталях  (даты,  адреса),
совершенно туп в отношении  основных проблем процесса. Когда Ромм спрашивает
Седова, почему меня "интересуют" советско-американские отношения (вопрос сам
по себе  нелепый!), Седов вместо  того, чтобы  сослаться на мою литературную
деятельность, с  торопливой готовностью сообщает: "Это вытекает из установок
Троцкого  на  поражение  СССР".  Но  тогда  оказывается,  что  я  из  своего
"пораженчества" вовсе не делал секрета. К чему же в таком случае вся моя


     напряженная теоретическая и публицистическая  работа?  Об  этом господа
обвинители   не  думают.  Они  не  способны   об  этом   думать.  Их  подлог
развертывается  в  гораздо  более  низменной  плоскости. Они  обходятся  без
психологии. С них достаточно инквизиционного аппарата.
     На  дальнейший  вопрос  Вышинского Ромм  отвечает:  "Да,  я  согласился
присылать  интересующую  Троцкого  информацию".  Но  в  мае 1934  года  Ромм
выполнил "последнее поручение". После убийства Кирова  он решил  "прекратить
активную работу". Именно поэтому он не посылал мне информации из Соединенных
Штатов.  Каюсь,  я этого совершенно _не заметил...  Среди  моих американских
друзей имеются люди высокой научной и политической  квалификации,  которые в
любое  время готовы  меня информировать обо  всех  вопросах, входящих в круг
моих  интересов.  Обращаться  за  информацией  к  Ромму  у   меня  не  было,
следовательно, оснований...  если не считать, конечно,  потребности сообщить
ему о моей "пораженческой" программе.
     Весь  этот  эпизод включен,  по-видимому, в показания Ромма  -- а может
быть, и весь Ромм включен в процесс -- уже после того, как выяснилось, что я
переселяюсь  в  Америку. Воображение ГПУ  стремилось  обогнать  тот  танкер,
который перевозил меня из Осло  в Тампико. Правительство Соединенных  Штатов
сразу  получило  таким путем  предупреждение: в  самом  Вашингтоне  орудовал
"троцкистский" агент  Ромм, который "согласился"  посылать  мне  информацию.
Какую?  Совершенно ясно:  угрожающую жизненным интересам Соединенных Штатов.
Радек  углубил  предупреждение:  в мою  программу  входило, по  его  словам,
"обеспечить Японию нефтью на случай войны с Соединенными Штатами" (Заседание
23 января).  Поэтому я, очевидно, и выбрал  в качестве средства передвижения
из  Осло  в  Тампико  танкер  --  как  необходимый  инструмент в  дальнейших
операциях с нефтью. На  ближайшем  процессе Ромм, вероятно, вспомнит, что  я
поручал  ему закупорить Панамский канал  и  направить Ниагару на  затопление
Нью-Йорка -- все это в  часы,  свободные  от  его занятий как корреспондента
"Известий"...  Неужели  же  все  эти люди так глупы? Нет, конечно,  вовсе не
глупы,   но    их   мысль   деморализована   вконец   режимом   тоталитарной
безответственности.
     При сколько-нибудь внимательном чтении каждый вопрос Вышинского заранее
компрометирует  ответ  Ромма.  Каждый  ответ  Ромма является  уликой  против
Вышинского.  Весь  диалог в  целом пятнает  процесс.  Серия  этих  процессов
непоправимо  порочит систему  Сталина. А между тем мы не сказали еще  самого
главного. Что показания Ромма  ложны,  очевидно для каждого  не слепого и не
глухого   человека   из  них   самих.  Но   в   нашем  распоряжении  имеются
доказательства, пригодные да-


     же для слепых и глухих. Я не был в Буа де Булонь в конце июля 1933 г. Я
не  мог там  быть. Я находился  в это время за 500 километров от Парижа,  на
берегу Атлантического  океана  в качестве больного.  Об  этом я  сообщал уже
кратко через "Нью-Йорк Таймс"  (17 февраля 1937 г.).  Здесь я  хочу изложить
весь этот эпизод с большей подробностью: он этого заслуживает!
     24 июля 1933 года итальянский пароход "Болгария", везший меня, мою жену
и  четырех  сотрудников  (два американца:  Сара Вебер191  и  Макс
Шахтман,  француз  Ван  Ейженорт,  немецкий эмигрант  Адольф192),
должен был пристать к марсельской пристани. После более  чем  четырехлетнего
проживания в  Турции  мы  переселялись в  Западную Европу. Нашему  въезду во
Францию  предшествовали длительные  хлопоты. Главное  место в  них  занимала
ссылка  на  мое здоровье. Давая разрешение  на въезд, правительство  Даладье
проявляло,  однако,  осторожность: оно  опасалось  покушений, манифестаций и
других инцидентов, особенно  в столице. 29 июня 1933 года министр внутренних
дел Шотан193 сообщил  письменно депутату Анри  Герню, что мне "по
соображениям   здоровья  предоставлено   право   жить   в  одном  из   южных
департаментов, а затем  обосноваться  на Корсике".  (Корсику  я  сам условно
назвал ранее в одном из моих писем). Таким образом, с самого начала речь шла
не о столице, а об одном из отдаленных  департаментов. У  меня не могло быть
ни  малейшего побуждения  нарушать это условие, так как сам я был достаточно
заинтересован в "том,  чтоб избегнуть  во  время моего пребывания во Франции
каких  бы  то ни было осложнений.  Самую мысль о  том,  что  я сейчас  же по
вступлении на французскую почву  мог в нарушение  соглашения скрыться с глаз
полиции и тайно направиться  в Париж -- для ненужного свидания с  Роммом! --
приходится  поэтому  заранее  отвергнуть   как  фантастическую.  Нет,.  дело
происходило совсем иначе...
     Ободренная  победой  Гитлера в Германии  реакция  во  Франции поднимала
голову.  Против  моего  въезда  в  страну  велась  бешеная  кампания  такими
газетами, как "Матен", "Журналь",  "Либерте", "Эко  де Пари"  и пр. Наиболее
пронзительно звучал в этом хоре голос "Юманите". Французские сталинцы еще не
получили приказа признать социалистов и радикалов своими "братьями". О, нет!
Даладье  третировался  тогда  Коминтерном  как  радикал-фашист.  Леон  Блюм,
оказавший Даладье поддержку, клеймился как социал-фашист. Что касается меня,
то  я,  по  назначению из  Москвы, выполнял  функции  агента  американского,
британского и французского империализма. Как  коротка человеческая память!..
Инкогнито,  под  которым  мы  заняли  наши  места  на  пароходе,  оказалось,
разумеется,  в  пути  раскрыто.   Можно   было  опасаться   манифестаций  на
мар-сельской пристани со стороны фашистов и, еще скорее, со сто-


     роны сталинцев. У наших друзей во Франции были все основания заботиться
о том,  чтоб мой въезд не сопровождался никакими инцидентами,  которые могли
бы затруднить  дальнейшее  проживание  в стране.  Чтоб обмануть бдительность
врагов,  нашими  друзьями,  в том  числе и  сыном, успевшим  перебраться  из
гитлеровской Германии в Париж, разработана была сложная стратагема, которая,
как показывает последний московский процесс, блестяще удалась.
     Пароход "Болгария" был  остановлен радиограммой из Франции за несколько
километров от марсельской  гавани  при встрече с моторной лодкой,  в которой
находились мой сын,  француз  Раймонд Молинье194, комиссар "Сюрте
женераль"195 и два лодочника. За остановку парохода на три минуты
уплачена была, насколько помню, сумма в тысячу франков. В пароходном журнале
этот  эпизод,  конечно, записан, кроме  того,  он был тогда же  отмечен всей
мировой прессой. Сын поднялся на борт и  вручил одному  из моих сотрудников,
французу Ван Эйженорту готовую письменную инструкцию. В моторную лодку сошли
только мы  с женой. В то время как четыре  наши спутника продолжали путь  на
Марсель со всем багажом, наша лодка пристала  в укромном  месте  Кассис, где
нас  ждали  два автомобиля и двое французских  друзей:  Лепренс и Ласте.  Не
задерживаясь  ни  на минуту, мы сразу  же отправились из Марселя на  запад с
уклоном к северу, к устью Жиронды, в деревню Сент-Пале, под Руйаном, где для
нас заранее  была снята дача на имя Молинье. По дороге мы  ночевали в отеле.
Записи в отеле установлены и предъявлены мною Комиссии.
     Отмечу, что весь наш багаж  сдан был в Турции ради соблюдения инкогнито
на  имя  Макса  Шахтмана.  И  сейчас  еще на  деревянных  ящиках,  в которых
доставлены мои книги и бумаги в Мексику, сохранились инициалы М. Ш. Но ввиду
раскрытия  нашего  инкогнито  для агентов ГПУ в  Марселе не могло  уже  быть
тайной, что багаж принадлежит мне, и т.  к. мои сотрудники  вместе с багажом
взяли направление  на Париж,  агенты  ГПУ  сделали вывод, что  мы с женой  в
автомобиле или  в  аэроплане также  направились в столицу  Франции.  Не надо
забывать,  что  в тот  период  отношения  между советским  правительством  и
французским оставались  еще крайне  натянуты.  Печать  Коминтерна утверждала
даже, будто я прибыл во Францию со  специальной миссией: помогать тогдашнему
премьеру Даладье,  нынешнему  военному  министру,  в подготовке...  военного
вторжения в СССР. Как коротка человеческая память!.. Между ГПУ и французской
полицией  не могло быть, следовательно, близких отношений. ГПУ знало обо мне
только  то, что печаталось  в газетах. Ромм  мог знать только то, что  знало
ГПУ. Между тем печать сейчас же после нашей высадки утратила наш след.


     На основании  розысков в  телеграммах собственных корреспондентов  того
периода редакция "Нью-Йорк таймс" писала 17  февраля  текущего года: "Судно,
которое  доставило  г.  Троцкого из Турции в Марсель в 1933  году, причалило
после того, как он секретно сошел на берег  согласно телеграмме из Марселя в
"Нью-Йорк таймс" от 25 июля 1933 года. Он  перешел на моторную  лодку в трех
милях от пристани и высадился в  Кассисе, где  дожидался автомобиль... В  то
время  получались  противоречивые  сообщения,  что г.  Троцкий  отправился в
Корсику,  на  целебные воды  Руйана,  в  центре  Франции,  подле Виши,  или,
наконец,  в  это  последнее  место".  Эта справка,  делающая  честь точности
корреспондента газеты, полностью подтверждает предшествующее изложение.  Уже
24 июля печать терялась в догадках насчет нашей дальнейшей судьбы. Положение
ГПУ, приходится признать, было чрезвычайно затруднительно.
     Организаторы  подлога  рассуждали  примерно  так:  Троцкий  не  мог  не
провести в Париже хоть  несколько дней,  чтоб урегулировать свое положение и
найти  для себя место жительства в провинции. ГПУ не знало,  что все вопросы
были урегулированы  заранее и  что дача для  нас была  снята  еще до  нашего
приезда.  С  другой  стороны, Сталин, Ежов,  Вышинский  боялись  откладывать
свидание  с Роммом на  август или  на более поздний месяц: нужно было ковать
железо,  пока горячо. Таким путем эти осторожные и  предусмотрительные  люди
выбрали для свидания конец июля, когда я, по всем их соображениям, не мог не
быть в Париже. Но здесь-то они как раз  и просчитались. В Париже мы не были.
В сопровождении сына  и трех французских друзей мы, как уже сказано, 25 июля
прибыли в Сент-Пале подле Руйана. Как бы для того, чтоб еще более затруднить
положение  ГПУ,  день нашего прибытия ознаменовался пожаром  на  нашей даче:
сгорели  беседка,  часть  деревянной  изгороди,  обгорела   часть  деревьев.
Причина: искра из трубы паровоза. В местных  газетах от 26 июля  можно найти
сообщение об этом инциденте. Племянница хозяина дачи прибыла через несколько
часов, чтоб проверить последствия пожара. Показания обоих лиц, служивших нам
в пути шоферами, Лепренса и Р. Молинье,  как и показания сопровождавшего нас
Ласте,  описывают  путешествие  со всеми деталями.  Свидетельство,  выданное
пожарной командой, удостоверяет дату пожара. Репортер Albert Bar don, давший
в  печать  сообщение  о  пожаре,  видел  меня  в  автомобиле  и дал  об этом
свидетельское  показание. Показание  дала  также упомянутая  выше племянница
хозяина  дома.  На  даче нас ждали Вера Ланис, взявшая  на себя  обязанности
хозяйки, и Сегаль, помогавший нашему устройству. Все эти лица провели с нами
последние дни июля и были свидетелями того, что, едва доехав до Сент-


     Паде  с  лумбаго и  с  повышенной  температурой,  я почти не  вставал с
постели.
     О нашем  прибытии префект департамента Шарент Инфе-риер  был немедленно
извещен из Парижа секретной телеграммой. Мы жили  под Руйаном, как  и вообще
во  Франции,  инкогнито. Наши  бумаги  свидетельствовались  только  старшими
чиновниками  "Сюрте  женераль" в Париже. Там можно, несомненно, найти  следы
нашего маршрута.
     Я провел  в  Сент-Пале  свыше  двух  месяцев  на положении больного под
наблюдением врача. В "Таймс" я писал, что меня посетили в Сент-Пале не менее
30 друзей.  Дальнейшие розыски  в памяти и в бумагах показывают, что  у меня
посетителей  было  около  50:  свыше  тридцати  французов,  главным  образом
парижан,  семь голландцев,  два бельгийца,  два  немца,  два  итальянца, три
англичанина, один швейцарец и т. д.  Среди посетителей были люди  с именами,
как французский писатель  Андре Мальро196, писатель  и переводчик
моих       книг      Парижанин197,      голландский       депутат
Снефлит198, голландские  журналисты Шмидт199 и Декадт,
бывший секретарь британской Независимой рабочей партии  Пэтон200,
немецкий  эмигрант В., немецкий писатель Г., и пр.  (я не называю эмигрантов
по именам, чтоб не причинить им каких-либо затруднений, но все они, конечно,
смогут дать свои показания перед Комиссией). Если б я провел в Париже  конец
июля,  большинству  из  посетителей  не  было  бы  никакой  нужды  совершать
путешествие  в Руйан. Все они знали, что я в Париже не был  и не мог быть...
Из сопровождающих нас в пути четырех моих сотрудников трое прибыли из Парижа
в Руйан. Только Макс Шахтман отправился через  Гавр в Нью-Йорк,  не успев со
мной проститься. Я предъявил Комиссии его письмо от 8 августа 1933 года, где
он выражает свое  огорчение по поводу того, что оторвался от нас в пути и не
успел даже проститься. Нет, в доказательствах недостатка нет...
     К  началу   октября  мое  физическое  состояние  улучшилось,  и  друзья
перевезли меня в автомобиле в Баньер в Пиренеях,  еще дальше от Парижа,  где
мы провели с женой октябрь. Только  благодаря тому, что  наше пребывание под
Руйаном,  как и в  Пиренеях, протекло  без всяких осложнений,  правительство
согласилось разрешить  нам приблизиться к  столице, но все же  рекомендовало
поселиться за пределами Сенского департамента. В начале ноября мы  прибыли в
Барбизон,  где  для  нас  снята  была дача.  Из  Барбизона  я  действительно
несколько  раз  наезжал в столицу,  всегда в сопровождении двух-трех друзей,
причем порядок моего дня строго определялся заранее, и те немногие квартиры,
которые  я посещал,  могут быть  с точностью установлены,  как и список моих
посетителей. Все это  относится, однако, уже к зиме 1933 года. Между тем ГПУ
устроило Ромму свидание со мною в июле 1933 г.


     Этого свидания не было. Его не могло быть. Если вообще •существует
на свете понятие  алиби, то в данном случае оно находит свое наиболее полное
и законченное выражение. Несчастный Ромм  солгал. ГПУ заставило его солгать.
Вышинский покрыл его ложь. Именно для этой лжи Ромм  был арестован и включен
в число свидетелей.
     Показание Ромма не исключение. Все показания построены по тому же типу.
Свидетели и подсудимые разыгрывают роли по тексту, который в основных чертах
написан  Сталиным,  а  в  деталях  разработан  Ягодой,  Ежовым,  Вышинским и
Аграновым201. Такова методология московских процессов.
     ПОЛЕТ ПЯТАКОВА В НОРВЕГИЮ
     Уже  24 января, на следующий день после открытия  последнего процесса и
первого  показания  Пятакова,   когда  приходилось  опираться   на   краткие
телеграммы агентств, я писал в коммюнике для мировой печати:
     "Если Пятаков приезжал  (в Осло) под собственной  фамилией, то  об этом
оповестила бы  вся  норвежская  пресса. Следовательно, он  приехал под чужим
именем.  Под  каким?   Все  советские  сановники  за  границей  находятся  в
постоянной   телеграфной   и  телефонной  связи  со   своими   посольствами,
торгпредствами и  ни  на час не выходят из-под наблюдения ГПУ. Каким образом
Пятаков мог совершить свою поездку неведомо для советских представительств в
Германии и Норвегии? Пусть опишет внутреннюю обстановку моей квартиры. Видел
ли он мою жену? Носил я  бороду или нет? Как я был  одет? Вход в мою рабочую
комнату шел через квартиру Кнудсена, и все  наши посетители, без исключения,
знакомились с  семьей  наших  хозяев. Видел  ли их  Пятаков? Видели  ли  они
Пятакова?  Вот  часть   тех   точных  вопросов,   при  помощи   которых   на
сколько-нибудь  честном  суде  было бы  легко  доказать,  что  Пятаков  лишь
повторяет вымысе