т, а потому, что 22 декабря ее не расслышала (а в день поздней записи
расслышала?).
     Стилистически записка  составлена фальшиво. Ленин не мог "продиктовать"
фразу:  "Не забыть  принять все  меры  достать  и  доставить...".  Такое мог
продиктовать  Фотиевой  только  Сталин.  Продиктовать  Фотиевой,  что  Ленин
собирается кончать с собой, "как  меру гуманности и как подражание  Лафаргу"
Ленин тоже не мог.  И эту  фразу мог буквально протиктовать Фотиевой Сталин.
22 декабря, за день  до начала работы над  завещанием, Ленин вряд ли думал о
том, как бы поподражать Лафаргу. Указание на то, что "записка  вне дневника"
- еще одна  подделка, поскольку Ленин  не знал и  не мог  знать о  том,  что
ведется "дневник дежурных секретарей". Не мог он под "дневником"  22 декабря
иметь в виду  и свои собственные записи, так как впервые они могли  быть так
названы только 23 декабря, когда Ленин начал писать завещание.
     Как  именно  умирал Ленин,  описано  в  статье Н.  Петренко  (Равдина).
Диагноз болезни и непосредственные  причины смерти проанализированы также  в
статье доктора В. Флорова "Болезнь  и смерть Ленина"(106).  Очевидно, что  в
период с 7 марта  1923  г. по 21  января 1924  года как политический деятель
Ленин не функционировал,  а задача Крупской и Ульяновой состояла лишь в том,
чтобы предотвратить в  буквальном смысле  убийство  Ленина  Сталиным. Только
этим  можно  объяснить  публичную  поддержку Крупской  Сталина,  только  что
расправившегося с Лениным, в споре с Троцким. И все-таки по крайней мере два
раза  Крупская  выдала свои  истинные  взгляды.  31  октября 1923  года  она
написала письмо союзнику Сталина  Г. Е. Зиновьеву,  впервые опубликованное в
СССР в 1989 году:
     "Дорогой  Григорий  [...]  Во всем  этом  безобразии [...]  приходиться
винить  далеко не одного Троцкого.  За все  происшедшее приходится  винить и
нашу группу: Вас,  Сталина  и Каменева.  Вы  могли,  конечно, но не захотели
предотвратить  это  безобразие. Если  бы Вы не  могли этого сделать, это  бы
доказывало полное бессилие нашей группы, полную ее беспомощность. [...] Наши
сами  взяли  неверный,  недопустимый  тон. Нельзя создавать атмосферу  такой
склоки и  личных счетов. Рабочие [...] резко осудили  бы не только Троцкого,
но  и  нас.  Здоровый  классовый  инстинкт  рабочих  заставил  бы  их  резко
высказаться  против  обеих   сторон,  но  еще  резче  против  нашей  группы,
ответственной  за  общий  тон. [...]  От  рабочих приходится  скрывать  весь
инцидент"(107).
     "Наша  группа", "наши", "нас" -- подчеркнуто пишет Крупская о мучителях
своего мужа: Сталине, Зиновьеве и Каменеве. Но ее взгляды все-таки выдает то
же письмо:
     "Совершенно недопустимо также то злоупотребление именем Ильича, которое
имело место на пленуме. Воображаю, как он был бы возмущен, если бы знал, как
злоупотребляют  его  именем.  Хорошо,  что  меня  не  было,  когда  [Г.  И.]
Петровский сказал, что Троцкий виноват в болезни Ильича, я бы  крикнула: это
ложь, больше  всего В. И. заботил не Троцкий, а национальный вопрос и нравы,
водворившиеся в наших верхах.  Вы знаете,  что В. И. видел опасность раскола
не только в  личных  свойствах Троцкого, но и в личных  свойствах  Сталина и
других. И  потому,  что  Вы это  знаете, ссылки  на Ильича была недопустимы,
неискренни. Их нельзя  было  допускать,  они  были лицемерны. Лично  мне эти
ссылки приносили невыносимую муку. Я думала: да стоит ли ему выздоравливать,
когда  самые близкие товарищи по  работе  так  относятся  к  нему, так  мало
считаются  с  его мнением, так искажают его? [...] Момент  слишком серьезен,
чтобы  устраивать раскол  и делать для  Троцкого психологически  невозможной
работу.  Надо  пробовать с ним по-товарищески столковаться. Формально сейчас
весь  одиум за раскол  свален на Троцкого, но именно  свален, а  по существу
дела,-- разве Троцкого не довели  до этого? Деталей я не знаю, да и не в них
дело [...] а суть дела: надо учитывать Троцкого как партийную силу, и суметь
создать  такую  ситуацию,  где бы  эта  сила  была  для  партии  максимально
использована"(108).
     Письмо, кроме изложения взглядов Крупской,  дает понять, что о событиях
на Объединенном  пленуме  Ленина  уже не информируют,  что  Ленин  стоит  на
стороне  Троцкого, а  не Сталина, виновника "национального  вопроса", и  что
выздоравливать Ленину "не стоит", так как "товарищи  по работе" Ленина уже в
грош не  ставят,  что, впрочем,  Крупская  должна была  понять  не позднее 5
марта.
     Второе  письмо Крупской,  говорящее о том, что в конфликте со  Сталиным
она была на стороне Троцкого, было написано  ею 29 января  1924 года, вскоре
после смерти Ленина:
     "Дорогой Лев Давыдович, [...] то отношение, которое сложилось у В. И. к
Вам тогда, когда Вы приехали к нам в Лондон из Сибири,  не изменилось у него
до самой  смерти. Я  желаю Вам,  Лев  Давыдович, сил  и  здоровья  и  крепко
обнимаю"(109).
     По своему эмоциональному заряду эту записку следует назвать прощальной.
Во-первых,  Крупская могла  опасаться за  свою  жизнь. Во-вторых, она должна
была предполагать, что после Ленина наступит очередь Троцкого. В январе 1924
года Сталин действительно пробовал от Троцкого избавиться. Троцкий описывает
произведенное на него покушение более чем скромно, одной фразой:
     "Во второй половине января 1924 года я выехал на Кавказ  в Сухум, чтобы
попытаться избавиться от преследовавшей меня таинственной инфекции, характер
которой врачи не разгадали до сих пор.  Весть о смерти Ленина застала меня в
пути"(110).
     Это  все,  что  сообщает  нам  Троцкий  об  организованном  Сталиным  и
состоявшемся  в  январе 1924 года государственном  перевороте.  Перед  самым
отъездом  из Москвы, 18 января, Троцкого  дважды  посетил  Гетье. 21 января,
через  три  дня  после отъезда  Троцкого  из  столицы,  Ленина  не  стало, а
оправившийся  от  болезни  Троцкий  так  и   не  смог  вернуть  себе  былого
политического   веса.   Но   поскольку    таинственный   характер   болезни,
неразгаданный  врачами, самому Троцкому  был  отчетливо ясен, с  тех пор  он
перестал  покупать  в  кремлевской  аптеке,  лекарства,  выписанные  на  его
имя(111). Эти меры предосторожности спасли его лишь отчасти: через  три года
Троцкий  был сослан, еще  через год выслан,  а там и  убит.  Избежать участи
Ленина в конечном итоге он не смог.
     После 1924 года зловещие слухи об  отравлении  Ленина не умирали. Лидия
Шатуновская, приговоренная к  двадцати  годам "за намерение  эмигрировать  в
Израиль", отсидевшая  семь  лет  в  одиночной камере Владимирской  тюрьмы  и
выпущенная вскоре после смерти Сталина, в санатории "Поречье",  под Москвой,
встретила  своего  старого  знакомого  --  партийного  критика,  журналиста,
редактора  и  функционера И.  М.  Гронского  (1894-1985).  В  1932-33  годах
Гронский был председателем Оргкомитета Союза  советских писателей; в 1928-34
--  ответственным  редактором  "Известий  ВЦИК",  а  в  1932-37  --  главным
редактором "Нового мира". Кроме этого Гронский был чем-то вроде комиссара по
делам литературы  при  Сталине. "Через него  Сталин  получал  информацию обо
всем,  что  происходило  в литературе,  и через  него  осуществлялась  связь
Сталина с писательской средой.  [...] Гронский, как  один из очень  немногих
близких  людей,  имел  право входить  к  нему без доклада.  В  числе  прочих
обязанностей на Гронского была возложена и весьма деликатная функция надзора
за Горьким"(112).
     В 1937 году Горонский был арестован, осужден, провел 16 лет в тюрьмах и
лагерях. В 1953-м он был реабилитирован. И вот сейчас, в санатории "Поречье"
встретился с реабилитированным товарищем по  несчастью  --  Л.  Шатуновской,
которая вспоминала:
     "После того,  как  наше знакомство возобновилось мы с Иван Михайловичем
часто гуляли и обо  многом друг другу рассказывали. [...] Во время  одной из
прогулок  Гронский, человек очень умный  и  очень  осторожный, поделился  со
мной,  беспартийной женщиной, своими предположениями о смерти Ленина и о той
загадочной роли,  которую сыграл  Сталин  в ускорении этой  смерти. [...] Он
прямо  поделился со мной  своей  уверенностью  в том,  что Сталин активно  и
сознательно  ускорил смерть Ленина, ибо, как  бы тяжело ни болел Ленин, пока
он был жив, дорога к абсолютной диктатуре была для Сталина закрыта"(113).
     Что же рассказал Гронский?  В начале 1930-х, во время одной из встреч с
писателями,  когда  Сталин,  как  и все  присутствующие, изрядно  выпили,  и
Сталина  "совсем  развезло",  Сталин "к ужасу Гронского, начал  рассказывать
присутствующим о Ленине и об обстоятельствах его смерти". Шатуновская пишет:
     ,,Он  бормотал что-то  о том,  что  он  один знает, как и  от чего умер
Ленин.  [...]  Гронский  [...] на  руках  вынес пьяного  Сталина  в соседний
кабинет  и  уложил  его  на  диван,  где  тот  сейчас  же  и  заснул.  [...]
Проснувшись, он  долго,  с мучительным  трудом  вспоминал, что  же произошло
ночью, а вспомнив, вскочил в ужасе и бешенстве и набросился на Гронского. Он
тряс его за плечи и исступленно кричал: "Иван! Скажи мне правду. Что я вчера
говорил о смерти Ленина? Скажи мне правду, Иван!" Гронский пытался успокоить
его,  говоря: "Иосиф Виссарионович!  Вы вчера  ничего  не сказали. Я  просто
увидел, что вам нехорошо, увел вас  в  кабинет и уложил спать.  Да к тому же
все писатели были настолько пьяны,что никто ничего ни слышать,  ни понять не
мог."
     Постепенно  Сталин начал  успокаиваться,  но тут  ему в  голову  пришла
другая мысль. "Иван! --  закричал он. -- Но  ведь ты-то не был пьян. Что  ты
слышал?" [...]  Гронский, конечно,  всячески пытался  убедить Сталина в том,
что  ничего  о смерти  Ленина сказано не было, что он,  Гронский, ничего  не
слышал и увел Сталина просто потому, что все присутствующие слишком уж много
выпили.  [...]  С  этого   дня  отношение  Сталина  к  Гронскому  совершенно
изменилось, а в 1937 году Гронский был арестован''(114).
     В письме А. И. Овчаренко Гронский писал, что в 1932 году четыре встречи
Сталина с  писателями состоялись  на  квартире Горького, в  бывшем  особняке
Рябушинского(115).  Встречи не стенографировались, однако на  одной  из этих
встреч  присутствовал  литературный критик Корнелий  Зелинский. На следующий
день  после  встречи,  состоявшейся   26  октября  1932  года,   он   сделал
соответствующие  записи  в  дневнике.  В  надежде на публикацию К. Зелинский
несколько раз редактировал  записи. Так  возникло два  сокращенных варианта,
относящихся   к  1930-м  и   1940-м  годам(116).   Зелинский  пытался  также
опубликовать  записи в брежневские годы  (последняя редакция была  закончена
Зелинским в 1967 году).  Экземпляр  ее оказался  в  архиве М.  А.  Суслова в
материалах  1949 года  под  названием  "Запись участника".  Первоначально ЦК
отказывает:   "Нецелесообразно   публиковать".   Затем    решают   "поручить
секретариату ССП подготовить запись исторической беседы силами целой  группы
ее  участников" (во  главе  с  Фадеевым и  Шолоховым).  Решено,  что  "после
тщательного  обсуждения  на  секретариате  ССП  такую  запись можно было  бы
доложить И. В. Сталину"(117). Обратимся к этой записи(118).
     На  встрече   присутствовали  члены  правительства:   Сталин,  Молотов,
Каганович,  Ворошилов и  Постышев,  а  также  около  пятидесяти литераторов,
партийных  и беспартийных(119). После многочисленных выступлений,  когда все
утомились, Сталин предложил выпить. После перерыва выступает  Зелинский. Все
уже  хорошо  выпили.  Его  перебивают репликами. Ворошилов: "Говорите,  а то
через пять минут не  только слушать вас,  но и двух  слов  никто  не  сможет
связать". "Общий смех". После Зелинского -- Кольцов. Но ораторов слушают уже
плохо. "Люди  уже выпили и выпили  некоторые крепко.  Ходят,  разговаривают,
шумят. Горький не знает, как связать собрание". Тогда Фадеев говорит:
     ,,-- Товарищ Сталин, расскажите нам о Ленине.  Свои воспоминания. Здесь
все писатели. Это имело бы для нас большое значение.
     Но  Сталин  отнекивается.  На  предложение  Фадеева он  отвечает  новым
предложением. Сталин встает, держа бокал с вином в руке:
     --  Давайте  лучше выпьем  за  Ленина.  За великого  человека.  Давайте
выпьем, ну,  кто  хочет? За  великого  человкека,  за  великого человека, --
повторяет Сталин несколько раз''.
     Сталин  "отнекивается", так  как  знает  о чем  просит Фадеев.  "Фадеев
просил,  чтобы  Сталин   повторил  свои  рассказы  о   Ленине  на   собрании
писателей-коммунистов",  состоявшемся  у  Горького  19  октября  1932  года.
Зелинского  на этом собрании не было,  но присутствовавшие там П. Павленко и
А. Фадеев, рассказали следующее:
     ,,Сталин тогда  говорил замечательно. Он рассказывал  редкие,  интимные
вещи из жизни Ленина, о которых никто не знает.
     -- Ленин  понимал, что умирает, -- говорил Сталин,  -- и  попросил меня
однажды, когда мы были наедине, принести ему цианистого калия.
     "Вы самый жестокий человек в  партии, -- сказал Ленин, -- вы можете это
сделать".
     -- Я ему сначала обещал, а потом не решился. Как это я могу дать Ильичу
яд. Жалко человека. А потом, разве можно было знать, как пойдет болезнь. Так
я и не дал.  И вот раз  поехали мы  к Ильичу,  а  он и говорит, показывая на
меня: "Обманул меня, шатается он". Никто тогда этой фразы понять не мог. Все
удивились. Только я знал,  на что он намекает: о просьбе Ленина  я тогда  же
доложил на Политбюро. Ну, конечно, все  отвергли  его просьбу. Вот  Гронский
знает про это.
     Сегодня, в  присутствии  беспартийных,  Сталин не хочет  повторять этот
разговор''.
     Для  передачи  атмосферы,  в которой прохолили встречи правительства  с
писателями, приведем пространное описание пьянки,  данной Зелинский. Обратим
внимание на то, что  пьяны, видимо,  все  и что  стаканами пьется не вино, а
водка:
     ,,-- Ну что же,  выпьем за  великого  человека, --  перебивает  Сталина
снова Фадеев.
     Все   встают,  и   кое-кто  поспешно  наливает   свой   стакан,   чтобы
присоединиться к тосту. Малышкин хочет чокнуться со Сталиным, но стесняется.
Он потихоньку об этом говорит Фадееву. И Фадеев провозглашает:
     -- Товарищ Сталин, писатель Малышкин хочет с вами лично чокнуться.
     Сталин протягивает стакан через стол.
     -- Ну что ж, давайте.
     Павленко:
     -- Это уже плагиат, товарищ Сталин.
     Мы смеемся. Павленко на вечере 19 октября от полноты чувств, подогретых
вином, поцеловался со Сталиным. Скромный Малышкин только чокается.
     -- Выпьем за здоровье товарища Сталина, -- громко возглашает Луговской.
Но в  то время, когда мы все собирались  присоединиться к  тосту, Никифоров,
сидевший  напротив и изрядко  отдавший дань угощению своего  визави, который
нещадно  наливал  своим  соседям полные стаканы  водки,  встал  и  буквально
закричал:
     --  Надоело! Миллион сто сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища
Сталина! Небось ему это даже надоело слышать...
     Сталин тоже  поднимается.  Через стол  он протягивает  руку Никифорову,
пожимает его концы пальцев:
     -- Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже''(120).
     Составленный  Зелинским документ подтверждает, во-первых,  правильность
воспоминаний  Троцкого. Во-вторых, правильность воспоминаний  Гронского, так
как фраза "Гронский знает про это" свидетельствовала о том, что  на эту тему
разговор между  Сталиным  и Гронским  уже был.  А из рассказа  Гронского  мы
знаем,  что он слышал историю пьяного Сталина впервые. Понятно,  что Сталин,
наговоривший  много  лишнего  Гронскому  и рисковавший тем, что кто-либо  из
писателей на встрече, состоявшейся до 19 октября, Сталина слышал, 19 октября
решил  поправиться и поведал  "инженерам  человеческих душ" то, что уже было
известно   в  узких  партийных  кругах,  а   именно  --   повторил  историю,
рассказанную  Сталиным  на Политбюро  и пересказанную нам впервые Троцким  в
1940 году. Сталин обеспечивал себе алиби.
     Из  полусотни  присутствующих  людей  лишь  один  решился  использовать
рассказанный Сталиным эпизод в  очередном своем произведении: писатель Ф. И.
Панферов,  член партии  с  1926  года. В  архиве  ЦК КПСС  находится просьба
Панферова  разрешить опубликовать отрывок из 4-й книги "Брусков",  где Ленин
говорит  Сталину:  "Отравите  меня".  Панферов  вкладывает  в  уста  Сталина
следующий  ответ:  "Зачем торопитесь? Вы  нас  учили  не торопиться? А  сами
торопитесь.  Еще  выздоровеете  и  нас  ругать  будете".  ЦК  потребовал  от
Панферова сцену вычеркнуть(121). Немаловажно отметить,  что  четвертая книга
романа  "Бруски, посвященного коллективизации, была закончена автором в 1937
году  и что  автор крамольного  отрывка не подвергся опале и с  1931 года до
самой  смерти,  последовавшей в  1960 году,  был главным  редактором журнала
"Октябрь".
     Сошлемся еще и на авторитет Николаевского:
     "Троцкий [...]  рассказал один крайне важный эпизод, который, возможно,
заставит  историков  признать  Сталина  убийцей  Ленина   не  только   через
оскорбление его  жены, но и в более  непосредственном  значении этого слова,
убийцей-отравителем. [...] Самый факт  обращения Ленина с  этой  просьбой  к
Сталину вызывает большие сомнения: в это время Ленин уже относился к Сталину
без  всякого  доверия, и непонятно,  как он мог  с  такой интимной  просьбой
обратиться именно  к нему. Этот факт приобретает  особенное значение в свете
другого рассказа.  Автор этих строк встречался  с  одной эмигранткой военных
лет   [...].   В   Челябинском   изоляторе  ей   пришлось   встретиться   со
стариком-заключенным,  который в 1922-24 годах работал поваром в Горках, где
тогда жил больной Ленин. Этот старик покаялся рассказчице, что в пищу Ленина
он  подмешивал препараты, ухудшавшие состояние Ленина.  Действовал он так по
настоянию людей, которых  он считал представителями Сталина. [...] Если этот
рассказ  признать  достоверным, то заявление Сталина в Политбюро, о  котором
рассказывает Троцкий, имеет вполне определенный смысл: Сталин создавал  себе
алиби на тот случай, если б стало известно о работе повара-отравителя"(122).
     Рассказанный   Николаевским  эпизод   перекликается  с   воспоминаниями
Елизаветы  Лермоло,  арестованной в ночь  на 2 декабря  1934  г.  по делу об
убийстве Кирова. Выбравшись из  сталинских  лагерей, она смогла эмигрировать
на Запад  после  второй мировой войны  и после  смерти Сталина  опубликовала
мемуары. В  воспоминаниях Лермоло эпизод описан тот же: Ленин, Горки, повар,
отравление.  Только  в  ее  рассказе  повар  был  лицом  нейтральным,  а  не
отравителем. Вот что пишет Лермоло:
     "После  беспорядков в изоляторе Богутская  заболела и  не  выходила  на
прогулки. Мои престарелые компаньоны -- монархисты --  тоже хворали. Поэтому
в  течение  нескольких  дней  я  расхаживала  по  тюремному  двору  в полном
одиночестве.
     Но в один из дней  ко мне присоединился  спутник. Им оказался коммунист
Гаврила  Волков, который уже давно пребывал  в  тюрьме. До сих  пор ему было
разрешено выходить  на прогулки только  в полном одиночестве. Через окошко в
моей камере  я  много раз  видела,  как  он,  сутулясь,  одиноко  бродил  по
пустынному  двору. Хотя он находился  всего в двух камерах от  меня, мне  ни
разу не  представилась  возможность  перекинуться  с  ним  хоть  словом.  Он
выглядел испуганным и в то же время устрашающим. В нем присутствовало нечто,
отчего  не  хотелось  завязывать  беседы.  Ходили  слухи, что  его держат  в
"строжайшей изоляции", подотченной непосредственно Кремлю.  И никто не знал,
в чем его обвиняют и почему посадили. [...]
     Из моей беседы с Волковым я поняла, что он знает о  моей причастности к
делу Кирова.  По  его  словам,  он часто следил  за мной через окошко  своей
камеры,  потому  что  я   напоминала  ему  дорогого  его   сердцу  человека,
оставшегося в Москве, его бывшую невесту.
     У нас был долгий разговор. Он рассказал