высшей математике. В области теории как таковой Ленин только показал, что он
мог бы дать. Но дал он только небольшую частицу того, что способен был дать.
     Шахматная "гениальность" имеет очень узкий диапазон  и идет об  руку  с
ограниченностью  в  других областях. Гениальный математик,  как и гениальный
музыкант,  уже  не может  быть человеком  ограниченных  измерений  в  других
областях.  Не в меньшей степени,  разумеется, это  относится к  "гениальным"
поэтам.  Подлинная  гениальность  в  одной  области предполагает  под  собою
фундамент известного равновесия духовных  сил. Иначе  это будет одаренность,
талантливость,   но   не   гениальность.   Но   духовные   силы   отличаются
пластичностью, гибкостью  и ловкостью. Одна сила может трансформироваться  в
другую,  как и все вообще силы природы. Надо ли напоминать, что у  Гете было
достаточно сил, чтобы стать великим естествоиспытателем.
     Но в то же время и силы гения небеспредельны. А  его душевное хозяйство
гораздо  больше тяготеет к  концентрации  сил, чем всякое другое. Вот почему
так  трудно  давать  категорические  ответы  на  произвольно-психологический
вопрос о  том, чем  был  бы Маркс в  условиях Ленина  и что  дал  бы Ленин в
условиях Маркса. Каждый из них  воплощает предельную мощь  человека. В  этом
отношении они "равноценны",


     как  и в том еще, что оба служили одному и тому  же делу. Но это разные
человеческие  типы.  Концентрация  их  духовных  сил  шла  по  разным  осям.
Человечество от  этого осталось только в выигрыше. Ибо двух Марксов не могло
быть, как и двух Лениных. Но зато мы имеем одного Маркса и одного Ленина.
     Сопоставляя однажды Ленина с Марксом,  я сказал, что если Маркс вошел в
историю как автор "Капитала", то Ленин -- как "автор" Октябрьской революции.
Эта бесспорнейшая из всех мыслей не только была оспорена, но и заподозрена в
намерении  умалить   (!)  роль  Ленина  в  октябрьском  перевороте.  "Как,--
восклицали  критики в  порыве  штатного возмущения,--  Ленин  только  автор?
Значит, выполнял революцию кто-то другой?"  Сразу нельзя было понять,  в чем
соль  негодования.  Но затем пришло  озарение: слишком  многие  из  нынешних
вершителей судеб выступают в качестве "авторов" статей и речей,
     К7Ч
     которые на деле написаны другими.
     Что такое диктатура пролетариата?  Это известным образом организованное
соотношение классов, которые, однако, не остаются неподвижными, а изменяются
материально и духовно, изменяя тем самым свое  соотношение, т. е.  ослабляют
или укрепляют  диктатуру  пролетариата. Это для  марксиста.  А для бюрократа
диктатура есть некоторый самодовлеющий  фактор или метафизическая категория,
стоящая над реальными  классовыми отношениями и в самой себе заключающая все
необходимые  гарантии.  В  довершение  каждый   отдельный  бюрократ  склонен
рассматривать диктатуру как ангела-хранителя, стоящего за его креслом.
     На метафизическом понимании диктатуры построены  все рассуждения о том,
что  так  как  у  нас  диктатура  пролетариата,  то  крестьянство  не  может
дифференцироваться,  кулак не может  возрастать, а  поскольку возрастает, то
будет врастать  в социализм. Словом, из классового взаимоотношения диктатура
превращается в самодовлеющее начало, по  отношению к которому  хозяйственные
явления   являются  только  некоторой  эманацией.  Разумеется,  ни  один  из
бюрократов не  доводит этой своей системы до конца:  для этого  они  слишком
эмпиричны и связаны вчерашним днем. Но именно в этом направлении движется их
мысль, на этом пути надо искать теоретические источники их ошибок.
     Марксизм  шел через  теорию факторов к историческому  монизму. Процесс,
который мы наблюдаем сейчас, имеет регрес-
     сивный характер,  ибо означает движение от марксизма  к  метафизической
олигархии факторов.
     Попятные движения в формальных рамках марксизма бывали уже десятки раз.
Под  видом критики,  обновления и дополнения  на самом деле подносили до сих
пор  возврат  к   до-марксовским   теоретическим  воззрениям,  которые  были
сознательно  и  в боях  преодолены  марксизмом. Такого рода открытая ревизия
имеет, однако,  место  далеко не всегда.  Да и она  должна быть подготовлена
предварительными саперными работами, производимыми чаще всего под  давлением
эмпирических потребностей, а не теоретически осознанных целей.
     Когда  оказалось,  что  фашизм  пошел на убыль, а социал-демократия  --
вверх, вопреки всем прогнозам Политбюро и Коминтерна, зато в полном согласии
с диалектикой  классовых отношений, Сталин отступил на следующую линию своих
теоретических  окопов. "Неверно,-- поучал он меня,-- что  фашизм есть только
боевая  организация  буржуазии.  Фашизм  не  есть только  военно-техническая
категория (?!).  Фашизм есть боевая  организация буржуазии,  опирающаяся  на
активную  поддержку  социал-демократии.  Социал-демократия  есть  объективно
умеренное крыло фашизма" (там же).
     Марксистское положение о том, что и фашизм и социал-демократия являются
в  последнем  счете  политическими орудиями буржуазии,  приспособленными для
разных  периодов  в  ее борьбе,  Сталин превращает  в  вульгарное  и  ложное
отождествление  фашизма и  социал-демократии,  снимая  тем  самый вопрос  об
изменениях  политической  обстановки  и  о причинах  ослабления  германского
фашизма и нового роста социал-демократии.
     И так во всем.  Любую  статью  или речь Сталина можно расчленить на ряд
независимых  друг  от друга  общих  мест, расположенных в порядке  случайной
последовательности.   Оттого  Сталин  так   любит  нумерацию   перечислений.
Почтенные   арабские   знаки   должны   закрепить    отсутствие   логической
последовательности,    которую   можно   обосновать   только    на   анализе
диалектических связей.
     Когда,  в противовес буржуазной публицистике и ее подголоскам  в  нашей
печати,   в   том  числе  и  Сталину,  который  назвал  Англию  "помощницей"
Соединенных Штатов, я доказывал, начиная с 1921 и  особенно с 1923 года, что
международные от-


     ношения  будут  в ближайший  период  определяться  не  "англосаксонским
сотрудничеством",  а,   наоборот,  непрерывным   ростом  англо-американского
антагонизма,  Сталин,  выждав,  когда  этот  факт стал  ясен для  последнего
буржуазного  репортера, признал в конце 1924 г. "новое противоречие -- между
Америкой и Англией", но тут же он глубокомысленно стал поучать меня, что это
не означает ликвидации  всех остальных  противоречий.  "Несомненно,--  писал
он,-- что Англия по-старому будет  углублять  антагонизм  между  Францией  и
Германией  для  того, чтобы  обеспечить свое  политическое  преобладание  на
континенте.  Несомненно,  что  Америка,  в  свою  очередь,  будет  углублять
антагонизм  между  Англией  и  Францией  для  того,  чтобы  обеспечить  свою
гегемонию  на  мировом  рынке. Мы уже  не говорим  о глубочайшем антагонизме
между Германией и Антантой" (Большевик, 1924, No 11).
     Из    марксистского   положения    об   обострении   империалистических
противоречий  Сталин  сделал плоское общее  место, попытавшись направить его
против  моего  конкретного  анализа.  Ему  чуждо  понимание  того,  что  все
противоречия  не могут обостряться одновременно, ибо одни неизбежно питаются
за счет других. Так, обострение антагонизма  с Америкой  привело к смягчению
противоречий  между Англией  и Францией.  Но  Сталин  нумерует  противоречия
вместо  того,  чтобы  рассматривать  их  в  их  гибкой  материальной  связи.
Диалектика же есть прежде всего наука о связях.
     Еще  на Пятом конгрессе, т. е.  в  середине  1924  года,  мировая  роль
Соединенных   Штатов  игнорировалась  полностью.  Уже  совершенно  бесспорно
обнаружившаяся к тому времени тенденция всей политики американского капитала
-- "посадить Европу на паек"  -- объявлялась злостным измышлением троцкизма.
В   то   время   начавшееся  при  помощи  Америки  возрождение   европейской
экономической  жизни   начисто  отрицалось.   Сталин   ковылял   за   своими
переводчиками  иностранных  буржуазных  газет,  отчасти  за   Зиновьевым,  и
безнадежно путал  по каждому вопросу, чтоб на  другой день начать  с начала.
Из-под зиновьевской духовной гегемонии Сталин  стал  высвобождаться  по мере
того, как  становилось невозможным игнорировать процессы стабилизации. Можно
сказать,  что Сталина укрепило укрепление европейского  капитала. Теперь  он
начал свой международный анализ с начала. Сталин всегда начинает  с  начала,
как если б не было вчерашнего дня. Эмпиризм
     не умеет не только заглядывать  вперед, но и оглядываться назад. Теперь
Сталин писал:
     "Основные страны-победительницы -- Англия и Америка  -- возымели теперь
такую силу,  что получили  материальную возможность  не  только у  себя дома
поставить дело капитала более или менее сносно, но и влить кровь во Францию,
Германию и другие капиталистические страны...  И эта  сторона  дела  ведет к
тому, что  противоречия  между капиталистическими странами развиваются  пока
что не  тем усиленным темпом, каким  они  развивались непосредственно  после
войны" (И. Сталин. Троцкизм или ленинизм).
     Даже в слове "еще", состоящем из трех букв, можно сделать четыре ошибки
("ишчо").  Такого рода  рекорды всегда привлекут к себе  нашего "теоретика".
Вынужденный,  наконец,  признать,  что  все  мировые  антагонизмы  не  могут
обостряться  одновременно,  ибо и  здесь  действует  закон  неравномерности,
Сталин это запоздалое признание немедленно же  превращает  в  источник новых
блужданий.  "Основными  странами-победительницами"  он  называет  Англию   и
Америку  -- Англию  даже на первом месте.  Стабилизация  оказывается  у него
целиком построенной  на сотрудничестве этих стран. Англия  у него  "возымела
такую силу",  что  не только поставила у себя дома "дело капитала  более или
менее сносно", но и влила  кровь во Францию, Германию и пр. Все это писалось
во  время подготовки величайшего социального  кризиса, который только  знала
Англия со  времени  чартизма574  (угольная  и  всеобщая  стачка).
Сталин говорит уже  о  всеобщем  смягчении  мировых  противоречий на  основе
сотрудничества  Америки и  Англии, тогда  как  на деле антагонизм  этих двух
стран, основной  победительницы и  основной  побежденной575, стал
осью всей мировой политики.
     Так можно было бы проследить ход "идей" Сталина  из месяца в  месяц, из
года в год, начиная с 1924 года, когда он впервые стал выражать свои "идеи".
Если изобразить их ряд графически, получится прерывчатая ломаная с короткими
отрезками влево и более длинными -- вправо.
     Но  и  в тех  случаях,  когда  Сталин вынужден  оглянуться  назад, чтоб
как-нибудь свести концы с концами,  он  делает это с непринужденностью. Так,
вынужденный  в докладе 13 июля 1928 г.576  объяснить, как  же это
все-таки   англо-американский  антагонизм  стал   основным,  наперекор  всей
политике против


     176


     "троцкизма",  Сталин  заявил: "Тогда, к 5-му конгрессу, у нас еще  мало
говорили  об англо-американском  противоречии, как  основном,  тогда принято
было  говорить даже об англоамериканском союзе". И  все. Тогда "принято было
говорить". Кем? Сталиным --  вслед за социалистической и вообще пацифистской
прессой. Националисты и  тогда проявили  больше ума. Тогда "мало говорили об
англо-американском противоречии". Почему мало говорили? Потому  что это было
официально  осуждено  как  троцкизм.  Потому   что  разглагольствования   об
англо-американском сотрудничестве расценивались как признак благонадежности.
Сталин отводит все  это с такой непринужденностью, которую человек, склонный
к точности, мог бы назвать циническим меднолобием.
     Так,   [в]  вопросе  о  хозяйственном  руководстве  Сталин,  усвоив   с
запозданием мысль  о необходимости  резервов,  немедленно же превратил ее  в
дешевое  общее  место о  том, что  Госбанку  нужно  иметь валютные  резервы,
промышленности -- сырьевые,  а торговому аппарату -- товарные.  Когда  же  я
указал  ему,  что товарные  резервы осуществимы только  за  счет  сокращения
резервов сырья, импортное  же  сырье можно накоплять только за счет валютных
резервов;  что  нужно  говорить не  о  резервах  вообще,  а  ставить  вопрос
конкретно в условиях товарного голода и угрожающего  кризиса хлебозаготовок,
Сталин отделался повторной нумерацией необходимых резервов и обвинил  меня в
"ри-го-ри-сти-че-ском" (буквально) отношении к вопросу о резервах, показывая
тем, что смысл этого слова ему так же неясен, как и вся проблема резервов.
     Иногда он  заменяет  нумерацию  бесплодной  риторикой  вопросов: "Разве
неверно, что..." и  т.д.--  пять, десять  раз  подряд.  И этот  литературный
прием, еще менее связывающий, чем каталогический перечень, служит только для
прикрытия  бедности мысли. Не останавливаясь выделять в  положительной форме
главное  и  второстепенное,  основное  и  зависимое  и  подчинять  изложение
внутренним связям самого  предмета, Сталин  прибегает  к  жалкой семинарской
риторике, которая под лаконическим вопросом заставляет предполагать ту самую
бездну премудрости, которой как раз и не хватает.
     Приводить цитаты было бы слишком долго.  Схема его рассуждений примерно
такова. Оппозиция против вхождения компартии  в Гоминьдан? Разве же неверно,
что Маркс входил в демократическую партию? Разве же неверно, что в Китае ца-
     рит  национальный гнет?  Разве  же неверно, что Ленин всю жизнь боролся
против недооценки крестьянства? И пр.,  и пр. Нанизав на веревочку полдюжины
таких колечек из жести, Сталин исчерпывает вопрос.
     Особенно  любит  он  прятаться  за  словечко "хотя  бы",  играющее роль
спасательного пояса  при  всякой его попытке пуститься  вплавь. Вот один  из
типических   его   выводов   против   указаний   оппозиции    на   опасности
капиталистической    реставрации:    "Простое   восстановление   капитализма
невозможно  хотя   бы   потому,  что  власть  у  нас  пролетарская,  крупная
промышленность  в  руках  пролетариата,  транспорт  и   кредит  находятся  в
распоряжении  пролетарского  государства"  (Вопросы ленинизма.  1928, с. 63,
подчеркнуто мною).
     Почему восстановление капитализма  должно  быть "простым"? И что вообще
значит  "простое"  восстановление?  Но  еще лучше  словечко  "хотя  бы".  На
совершенно  конкретные  указания  оппозиции,  что  при  известном  сочетании
экономических и политических факторов может восторжествовать  капитализм, т.
е. что враги, по ленинскому выражению, "еще могут отнять у нас" и диктатуру,
и  национализации, Сталин отвечает:  это невозможно "хотя бы" потому, что  у
нас есть национализация и  диктатура.  На  указание  врача, что при таких-то
обстоятельствах болезнь может повлечь смертельный исход,  знахарь возражает,
что  "простая"  смерть  невозможна  хотя бы  потому, что больной  жив, ест и
дышит. Это чисто сталинская аргументация.
     Указания   на   угрожающий  рост  дифференциации  крестьянства   Сталин
опрокидывает  следующим доводом:  "Дифференциация не может  принять  прежних
размеров...  хотя бы потому, что земля у  нас национализирована..." (там же,
с. 64, подчерки[уто] мною). Что значит:  "прежние" размеры? Дифференциация в
разные  периоды  имела  разные  размеры. Национализация земли сама  по  себе
нисколько  не  ослабляет  дифференциации, наоборот,  может дать  ей  большой
простор. Но тут на помощь приходит оговорочка "хотя бы":  аргумент выступает
с набрюшником, выдавая тем свой катаральный характер.
     Вертясь вокруг все  той же фразы моей 1905 г., что революционная Россия
не  смогла бы устоять  "пред  лицом консервативной Европы",  т.  е.  если бы
Европа, вопреки всем  вероятиям, осталась консервативной, Сталин пишет: "Мы,
оказывается, не только не можем построить социализм, но не можем устоять


     хотя бы на короткий срок перед лицом консервативной Европы" (там же, с.
226).
     Слова "на короткий срок", лишающие всю постановку  вопроса какого бы то
ни было смысла --  ибо революции  устраивают не "на  короткий  срок" --  эти
слова вставлены Сталиным в сопровождении все того же трусливого  "хотя  бы",
которое на сей раз играет роль лжесвидетеля по делу о подлоге.
     В  другой работе Сталин возвращается к вопросу о дифференциации деревни
все  с  тем же  универсальным аргументом,  не требующим  ни  статистического
материала, ни теоретического анализа. "У нас развитие сельского хозяйства,--
говорит он,--  не может пойти по  такому пути  хотя бы потому,  что  наличие
Советской власти и национализация основных орудий и  средств производства не
допускает такого развития" (там же, 124, курсив мой).
     Этот  имманентный  оптимизм, рассматривающий  советскую власть  не  как
орган  классовой  борьбы,  а как экономический талисман,  выглядел бы  очень
твердым и  уверенным, если бы  не это злосчастное, косоглазое,  трусливое  и
вороватое "хотя бы".
     Все теоретические  и исторические ссылки Сталина имеют либо сознательно
неопределенный  и двусмысленно защитный характер, либо же, при претензии  на
конкретность  и  точность, оказываются  почти  непременно ложными.  Политику
мирволенья   кулаку   Сталин  приравнивает  к   лозунгу  "Лессе  фер,  лессе
пассе"577  (речь  19 ноября  1928  г.).  Это  было  бы,  пожалуй,
терпимо, если б Сталин тут  же  не  прибавил, будто  это  лозунг французских
либералов "во время  французской  революции,  во  время борьбы с  феодальной
властью" (Правда, No 273).578 На самом деле французская революция
тут ни  при чем. Если  оставить  в  стороне историко-литературные изыскания,
открывающие  корни  соблазнившей  Сталина  формулы еще  в XVII веке, затем у
физиократов в  XVIII в., когда она употребляется очень  редко, и  не  против
феодализма, а  против полицейщины меркантилизма,  то придется  сказать,  что
"лессе  фер"  --  это лозунг фритрейдеров-манчестерцев579  первой
половины  XIX  века  в их борьбе с  протекционизмом580.  Подобные
промахи   сопутствуют   каждому   выступлению  Сталина,  ибо  он  не   знает
исторических явлений в их внутренней связи.
     Когда  я,  в  противовес безнадежно запутавшемуся Политбюро, доказывал,
что в ближайший период (1924--[19] 25 г.) по-
     литическое  развитие  Европы  пойдет  не  в  сторону  фашизма  и  новых
оккупации,  а в сторону  социал-демократии,  коалиций  и  пацифизма, Сталин,
выждав, когда прогноз  этот стал  осуществляться, поучал меня: "Иные думают,
что буржуазия пришла к "пацифизму" и "демократизму" не от нужды, а по доброй
воле, по  свободному,  так сказать,  выбору.  При этом  предполагается,  что
буржуазия,  разбив   рабочий  класс  в  решающих  боях  (Италия,  1ермания),
почувствовала  себя  победительницей  и  теперь  она  может  позволить  себе
"демократизм" (Большевик, 1924, No 11).
     Как по позвонку можно определить  размеры животного, так по этой цитате
можно безошибочно отгадать духовный рост автора. Диалектика классовой борьбы
превращается  у  него  в  лотерею  психологических  догадок  о   проявлениях
"свободной воли" буржуазии. Литературная форма отвечает глубине  идей: "иные
думают",  "предполагается"...  Неопределенность  инсинуаций должна облегчить
теоретику возможность своевременно юркнуть в подворотню.
     В поисках почвы для противопоставления марксизма ленинизму, конечно, со
всякими  бессодержательно-почтительными  оговорками,   Сталин  обращается  к
историческому   критерию.   "Маркс    и   Энгельс   подвизались   в   период
предреволюционный  (мы  имеем в виду пролетарскую революцию),  когда не было
еще развитого империализма, в период подготовки  пролетариев к революции,  в
тот период, когда пролетарская революция не являлась еще прямой практической
неизбежностью.  Ленин  же,  ученик  Маркса и Энгельса,  подвизался  в период
развитого империализма, в период развертывающейся пролетарской революции..."
(Основы ленинизма, 1928, с. 74).
     Если даже оставить в стороне  ослепляющий стиль этих  строк -- Маркс  и
Ленин "подвизаются" у Сталина, т