в Кронштадте был  не  Совет,  а
бунтарски настроенная,  готовая на эксцессы толпа,  во главе  которой стояли
частью   опьяненные   бунтарской   стихией   демагоги,   частью   психически
неуравновешенные подростки (вроде Рошаля)145, а частью совершенно
темные             элементы              (уголовные             преступники,
черносотенцы-иоанниты)146. Положение было  довольно  серьезное. И
серьезность его  усугублялась  тем,  что бешеная кампания  буржуазной печати
против   Кронштадта   вызвала   взрыв   сочувствия   к  кронштадтцам   среди
петроградских солдат и рабочих.
     Исполнительный комитет сделал  попытку уладить инцидент и вызвал к себе
представителей Кронштадтского совета.  Кронштадтцы не  заставили себя ждать.
Держались они чрезвычайно  скромно и  миролюбиво; уверяли нас в полной своей
солидарности с Петроградским советом и  свою  резолюцию от 17 мая  объясняли
тем,  что  для них,  в  Кронштадте,  были  не  вполне  ясны взаимоотношения,
установившиеся  в  Петрограде  между  Советом  и Временным правительством; с
негодованием отвергали "клевету", будто Кронштадт собирается  отделиться  от
России,  или отказывается признавать правительство, или ведет  какую-то свою
политику.
     Наша  беседа  с  кронштадтцами  закончилась  обещанием  делегации,  что
Кронштадтский совет издаст "разъяснение" к своей

     * Резолюция была принята  большинством в 216 голосов  против 40  при 16
воздержавшихся, значит, за нее голосовала часть меньшевиков и эсеров.


     резолюции. Такое  "разъяснение"  действительно появилось 21 мая. В  нем
говорилось:
     "...Объявив себя для  Кронштадта  единственным органом  местной власти,
Кронштадтский  совет  р[абочих],  с[олдатских]  и  м[атросских]  д[епутатов]
заявил,  что  по делам государственного порядка он входит в непосредственные
сношения с Петроградским советом  р[абочих] и с[олдатских]  д[епутатов]. Это
значит,   что   при  решении   важнейших   политических   вопросов,  имеющих
государственное  значение,  Кронштадтский  совет  р[абочих],  с[оддатских] и
[матросских] д[епутатов] будет прямо и непосредственно сноситься с таким  же
выборным  органом  в  Петрограде.  Но  это  вовсе  не исключает  сношений  с
Временным правительством. Такие сношения с центральной  властью, кому бы она
ни принадлежала, совершенно неизбежны и буквально неустранимы.
     Мы  признаем центральную власть  Временного  правительства  и будем  ее
признавать до тех пор, пока вместо  существующего правительства не возникнет
новое,  пока  Всероссийский  центральный  Совет  р[абочих],  с[олдатских]  и
кр[естьянских] д[епутатов] не найдет возможным взять в свои руки центральную
власть"*.
     Это  разъяснение  не  разрешало  всех  вопросов, всплывших  в  связи  с
резолюцией  17  мая. Но теперь  была, по крайней мере, почва  для дальнейших
переговоров. 23-го в Кронштадт выехали Церетели и Скобелев. В их присутствии
местный Совет принял огромным большинством голосов такую резолюцию:
     "Согласуясь с решением  большинства  демократии,  признавшего  нынешнее
правительство  облеченным полнотой  государственной  власти,  мы,  со  своей
стороны, вполне  признаем  эту  власть.  Признание  не  исключает  критики и
желания,   чтобы   революционная   демократия   создала  новую   организацию
центральной   власти,  передав   всю  власть  в  руки   Совета  р[абочих]  и
с[олдатских] д[епутатов].  Но пока  это не  достигнуто...  мы  признаем  это
правительство   и   считаем   его   распоряжения   и   законы   столько   же
распространяющимися на Кронштадт,  сколько на все остальные части России. Мы
решительно протестуем против  попыток приписать нам намерение отделиться  от
остальной России в смысле организации какой-нибудь суверенной или автономной
государственной  власти  внутри  единой  революционной  России, в противовес
нынешнему Временному правительству".
     Помимо  этого Церетели успел договориться  с кронштадтцами по вопросу о
судьбе арестованных в февральские дни морских офицеров. Было решено передать
их дела следственной комиссии, которая будет прислана из Петрограда.
     * Известия, 1917, 29 мая.


     24-го собрался Петроградский совет. Церетели доложил ему о  достигнутом
соглашении  с  кронштадтцами.  Представители  кронштадтского   Совета  опять
говорили о  своей лояльности и  солидарности с Петроградским  советом.  Дело
кончилось  принятием резолюции,  осуждавшей  вообще "захват  власти местными
Советами".
     По   отношению   к  Кронштадтскому  совету  резолюция  была  составлена
настолько мягко, что даже кронштадтские делегаты могли со спокойной совестью
голосовать за нее.
     Конфликт казался окончательно ликвидированным. Но 25-го в Кронштадте на
Якорной  площади  собрался  огромный митинг,  предъявивший  местному  Совету
требование отменить решения, принятые два  дня назад в присутствии Церетели,
и  порвать сношения с правительством. Митинг  был  крайне  бурный.  Взрывами
восторга  встречались  речи  о  том, что "наши  братья, немецкие  рабочие  и
крестьяне,  могут  смело  идти  на Петроград  --  наши  пушки  готовы, чтобы
поддержать их  против русской  буржуазии и  разбойничьего правительства  кн.
Львова". Раздавались призывы, не дожидаясь  немецких броненосцов,  повернуть
против Петрограда орудия  крепостных фортов. Слышались угрозы расправиться с
собственными депутатами, продавшимися буржуазии.
     С Якорной площади толпа  хлынула к местному Совету. И в этой обстановке
Совет постановил телеграфировать председателю  Временного правительства, что
его резолюция от 23 мая  недействительна, что  "он остается  на точке зрения
резолюции 17  мая  и  разъяснения  к  ней 21 мая и что единственной  местной
властью в  городе  Кронштадте является  местный  Совет рабочих  и солдатских
депутатов".
     В  результате  нового  разъяснения  получилась окончательная  путаница:
теперь  Кронштадтский   совет  сам  не  знал,  признает  ли  он  центральное
правительство или нет.
     В тот же день, когда на Якорной площади бушевала  толпа, громившая свой
Совет за соглашательство  с  врагами народа, в  Таврический  дворец  явилась
группа   военных  --   офицеров   и  солдат,--  назвавшаяся  депутацией   от
кронштадтского форта Ино. Я вышел для переговоров с ними. Депутаты  заявили,
что  их  форт  (так  же,  как  и  форт  Красная  Горка)   разделяет  позицию
петроградского  Исполнительного комитета  и  готов всеми средствами --  если
понадобится, то  и  силой  --  ее  поддерживать.  Я  спросил  депутатов, что
представляют собою форты Ино и Красная Горка. Один из них на это ответил:
     -- В нас вся сила, Кронштадт только дурака валяет.
     Другой  делегат взял  бумажку  и быстро  набросал  на ней схему морской
обороны Петрограда: остров  Котлин с  окружающими  еще  малыми фортами и  на
противоположных берегах Финляндс-


     кого залива два форта  с дальнобойными орудиями --  Ино на востоке,  за
Териоками,  и Красная Горка  на  западе, со стороны Ораниенбаума. К  боевому
значению  собственно Кронштадта  представители  Ино  были  проникнуты полным
презрением,  подчеркивая,  что  их форт  может в  1/4  часа превратить  весь
Кронштадт в груду развалин.
     Я предложил делегатам созвать немедленно  на обоих  фортах  митинги, на
которых  была бы  сделана  своего  рода  очная ставка между  представителями
петроградского  Исполнительного  комитета  и  представителями Кронштадтского
совета. 26 мая  состоялся митинг в Ино.  Собрание  происходило  под открытым
небом, над высоким берегом Финского залива. Ораторская трибуна -- под старой
развесистой сосной, вдали -- бетонные убежиша тяжелых орудий.
     Гарнизон форта  составляли главным образом артиллерийские команды.  Они
были в  то время  очень многочисленны,  до 3000 человек. Вид  у  солдат  был
подтянутый,  слушали  с  напряженным  вниманием.  От  кронштадтцев  выступил
Рошаль.  Он говорил, как  избалованный ребенок, сильно  картавя и то  и дело
спрашивая:
     -- Ведь вы мне верите, дорогие товарищи?
     Но артиллеристы отвечали ему холодным молчанием. А порой слышались даже
замечания:
     -- За что тебе верить? Мы тебя в первый раз видим.
     Рошаль,  видимо  не  привыкший  к  такой атмосфере,  робел,  пугался  и
становился окончательно похож на напроказившего школьника. Играя на местном,
кронштадтском   патриотизме,  Рошаль  доказывал,   что  Петроградский  совет
несправедливо  обидел кронштадтцев,  так  как  принял  резолюцию,  в которой
заключается  порицание  Кронштадту.  Я  же, имея  в  виду новое  выступление
кронштадтцев, доказывал, что порицание в полной мере ими заслужено и что они
могут снять его с себя,  лишь проявив на деле свою лояльность. В том же духе
говорил приехавший со мною  на митинг молодой поэт В.В. Прусак, мой  товарищ
по иркутской ссылке.
     Резолюция,  предложенная мною, была принята митингом единогласно  (лишь
шесть человек партийных большевиков воздержались при голосовании).
     Вечером собрался Петроградский совет. Это заседание запомнилось мне как
один из наиболее драматических моментов  1917 года. Церетели от лица великой
и  всенародной  российской  революции  обвинял  Кронштадт  как  очаг  бунта,
позорящий  революцию  и  готовящий ее  гибель. Представители  Кронштадтского
совета защищались. Их речи производили впечатление искренности: они  считали
положение в  Кронштадте вполне законным "углублением" революции  и  не могли
по-


     нять,  что  хочет  от  них  Церетели.  Со страстной зашитой  Кронштадта
выступил  Троцкий147.  Позиция  "интернационалистов"   была,  как
всегда,  промежуточная,   расплывчатая,  не-определенная.  Наша   резолюция,
составленная на  этот раз в резких  выражениях, собрала 580  голосов, против
нее  было подано  162  голоса, 74  человека воздержались.  При парламентском
голосовании  такой результат  мог бы считаться блестящим,  но  Совет не  был
парламентом, его полигика обладала устойчивостью лишь  до  тех пор, пока она
поддерживалась  единодушно   или  почти  единодушно  рабочими   и  солдатами
Петрограда. А голосование показало, что почти треть депутатов не видит зла в
переводе революции на бунтарские рельсы. Это было плохим знаком.
     Во время заседания Совета мне сообщили, что после моего отъезда с форта
Ино туда  пришла  из Кронштадта телефонограмма  с предложением 27-го собрать
новый  митинг  для  окончательного  решения  всех  вопросов. Вместе  с  Н.Д.
Соколовым148 я поехал на форт.
     Из   Кронштадта  туда  приехало  человек  300  матросов  с   Рошалем  и
Раскольниковым149   во  главе  --  они  должны   были   создавать
"настроение".  Кроме  того,   по  требованию  кронштадцев  на  митинг   были
приглашены  пехотные  части,  стоявшие  невдалеке от  форта  в качестве  его
прикрытия с суши. Твердого, однородного настроения на этот раз уже не  было.
Кронштадтцы говорили гарнизону:
     --  Вчера вы  приняли резолюцию солидарности с  Петроградским  советом.
Значит, с Петроградом у вас полное согласие. Теперь  вы  должны заявить, что
вы солидарны и с Кронштадтским советом -- тогда у вас со всеми будет мир.
     Мы  с Соколовым, напротив, настаивали на том, чтобы решение  форта было
ясно и определенно: или -- форт отказывается от вчерашнего решения, осуждает
политику петроградского Исполнительного комитета и будет отныне поддерживать
Кронштадтский совет,  или --  он остается  при  вчерашнем решении,  осуждает
действия  Кронштадта   и  будет  поддерживать  петроградский  Исполнительный
комитет.
     Такая  постановка вопроса дала  кронштадтцам повод утверждать, что они,
мол,  за  единение и  согласие, а петроградцы ищут  ссоры и пытаются  внести
рознь между частями крепости. Но мы твердо стояли на почве принятой накануне
резолюции.
     При голосовании в собрании произошел  раскол:  артиллеристы  в огромном
большинстве  были  за нашу  резолюцию; пехотинцы и  прибывшие из  Кронштадта
матросы шумно поддерживали резолюцию, предложенную Рошалем и Раскольниковым.
Решено  было для  окончательного определения  позиции  гарнизона  произвести
закрытое  голосование  по командам. Такое  голосование  и было произведено в
ближайшие дни. Точных результатов его я не помню, но, во  всяком случае, они
были не в пользу Кронштадтского совета.


     "Фронт" бунтарской  крепости был, таким  образом,  прорван. Голосование
Красной Горки  расширило  этот  прорыв. В  это время  и  среди  кронштадтцев
начались   колебания.   Часть   матросов   испугалась   поднявшегося  вокруг
кронштадтской  истории шума.  На  Якорной площади раздавались ругательства и
угрозы  против вожаков, которые "неизвестно чего хотят". Бунтарская  волна в
Кронштадте  шла  на  убыль.  Местный  Совет  заявил о  готовности  исполнять
приказания  правительства.  В   Кронштадт  прибыла   следственная  комиссия,
приступившая к рассмотрению дел  арестованных офицеров.  Буйные  собрания на
Якорной площади стали реже и малолюднее.
     "Красный Кронштадт" перестал быть пугалом для правой печати.  Но газеты
не скрывали своего раздражения таким разрешением конфликта: зачем Церетели и
Скобелев ездили разговаривать с мятежниками? Почему не проучили бунтовщиков?
Впрочем, кронштадтская  эпопея этим не кончилась. Большевики повели в частях
петроградского гарнизона агитацию  за необходимость поддержки "революционных
выступлений" Кронштадта. Целый ряд полков вынес соответствующие резолюции.
     Большевистские  лозунги   обогатились   около   этого   времени   новым
требованием  -- перевода Николая II в  Кронштадт, и  этот лозунг в  короткое
время  приобрел  огромную  популярность.  Стал  входить   в  употребление  и
кронштадтский  стиль  в  сношениях  с правительством. Так, всю печать обошла
резолюция линейного  корабля  "Гангут",  требовавшая  перевода Николая II  в
Кронштадт и заканчивавшаяся такими словами:  "Мы в  третий раз  выносим наше
решение и не намерены шутить. Это наша последняя резолюция. После нее мы уже
будем действовать открытой силой"*.
     Кронштадтской бунтарской стихии  суждено было проявить себя еще не раз.
В июльские дни она залила кровью улицы Петрограда. В октябре она напомнила о
себе стрельбой "Авроры"  по Зимнему дворцу. С нею  столкнулись представители
демократии в день разгона Учредительного собрания150.
     * * *
     На  фронте  назревали  в это  время  события  исключительной  важности:
подготовлялось наступление. 14 мая  появился знаменитый приказ --  воззвание
Керенского к войскам:
     "Во  имя спасения свободной России вы пойдете  туда,  куда  поведут вас
вожди и правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозможно. Вы понесете
на концах штыков ваших мир, правду, справедли-

     * См.: Новая жизнь, 1917, No 53, 27 мая.


     вость. Вы  пойдете вперед стройными рядами, скованные дисциплиной долга
и беззаветной любви к революции и родине..."
     Этот  приказ вызвал  много  толков.  Одни  восхищались  проникавшим его
пафосом,  другие  морщились от его  театральной  напыщенности. Правая печать
торжествовала возвращение России к традиционной политике верности союзникам.
Большевики   метали  громы  и   молнии   против  военного  министра,   вновь
собирающегося бросить миллионы солдат в бойню.
     Но  Керенскому  принадлежало в  данном  случае  лишь  выполнение,  а не
инициатива: необходимость оживления фронта,  возобновления  активных  боевых
операций, перехода в наступление была признана всем правительством, и в этом
вопросе между советскими министрами и цензовиками не было разногласий. Уже в
правительственной декларации 6 мая, в словах "Временное правительство твердо
верит,  что революционная армия России не допустит, чтобы  германские войска
разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей  силой своего  оружия
на  нас"  было  высказано  решение  положить  конец  сепаратному  перемирию,
фактически установленному на нашем фронте германским командованием.
     Но если советские деятели сходились с представителями цензовых кругов в
признании необходимости оживить  застывший фронт, то мотивы у тех и у других
были различные. Для цензовиков переход  армии в  наступление означал возврат
России к политике Милюкова  и, вместе с тем, средство прибрать к рукам армию
и положить  конец революции.  На  этой  точке  зрения,  в  частности,  стоял
генералитет, оказывавший  в то время большое влияние на правые и либеральные
политические круги. Генерал Лукомский151 в  своих "Воспоминаниях"
прямо пишет:
     "...Союзники настаивали на начале активных действий  на нашем фронте. С
другой стороны,  теплилась  надежда,  что, может  быть, начало успешных боев
изменит  психологию  массы и  возможно  будет  начальникам  вновь  подобрать
вырванные из их рук возжи"*.
     В  советских кругах  в  пользу наступления приводились совершенно  иные
соображения.  Станкевич,  отмечая появившуюся в  начале мая  в  этих  кругах
тенденцию в пользу наступления,  высказывает уверенность  в том, что "помимо
соображений международной политики  и действительного искания путей к миру в
новых настроениях  играли значительную роль соображения внутренней политики.
Бездеятельная  армия  явно  разлагалась...  Надо  было  дать  армии  дело...
Конечно,  быть  может, лучшим исходом  было бы в смысле внутренней политики,
если

     * Ген. А.С. Лукомский. Из воспоминаний // Архив русской революции,  кн.
2. Берлин, 1922.


     бы наступление  начал  сам  противник. Но он не наступал. Значит,  надо
было двинуться на него и ценою войны  на фронте купить порядок  в  тылу и  в
армии"*.
     Но это  не совсем точно. Станкевич  в  то время  работал на фронте и не
имел   непосредственного   контакта  с   Таврическим  дворцом.   Указываемые
соображения были у него, у некоторых фронтовых работников, у  Керенского. Но
они были чужды руководящим кругам советского оборончества. Были мы правы или
нет  -- но  для нас  наступление являлось  необходимой  ценой за приближение
всеобщего  мира, и ни за что,  кроме мира, не согласились бы мы  платить эту
цену, в которую входили тысячи новых могил.
     Положение  рисовалось  нам  в виде  дилеммы:  сепаратное  перемирие или
наступление. Большевики защищали фактически установившееся перемирие так же,
как  они  защищали  закреплявшие  это  состояние  фронта братания.  "Правда"
писала:
     "...Что  же  дурного  в  фактическом  перемирии?.. Нам  возражают,  что
перемирие  установилось  только  на  одном  фронте и  что потому  оно грозит
сепаратным   миром...  Возражение  до  очевидности   несостоятельное,  явная
выдумка, попытка засорить глаза...
     Братание на одном фронте может и должно быть  переходом  к братанию  на
всех фронтах.  Фактическое  перемирие  на одном фронте  может и должно  быть
переходом к фактическому перемирию на всех фронтах...
     Что дурного в таком переходе?"**.
     В таком  переходе не было бы,  с нашей точки зрения, ничего дурного, но
дурно  было  то, что такого  перехода  в действительности  не  происходило и
практическое  сепаратное   перемирие  с   Россией  лишь  давало  германскому
командованию возможность  увеличить  ожесточение боев  на западных  фронтах,
вводя  в бой новые и новые  дивизии, снимаемые  с русского фронта. При таком
положении  дел  на  нашем  фронте  у  нас  не  могло  быть  никакой  надежды
сговориться   с   социалистами   Запада   относительно   общей   борьбы   за
демократический  мир,  как  не было  надежд и  на  совместный  с  союзниками
правительственный пересмотр целей войны.
     Сепаратное  перемирие загоняло, таким  образом, российскую революцию  в
тупик. Переход в наступление русских армий на фронте становился предпосылкой
нашей внешней  мирной политики.  Но "оживление фронта" практически  означало
возобновление  кровопролития.  И  каковы  бы ни  были мотивы в  пользу такой
политики, против нее было естественное элементарное чувство самосохра-

     * Станкевич. Воспоминания, с. 123. ** Правда, 1917, 9 мая.


     нения каждого отдельного  солдата. Отсюда то сопротивление, на  которо