славы Горького --
автора  "Челкаша",  "Буревестника", "Мещан".  Собрание  сочинений  его  шло,
кажется, седьмым изданием, а пьеса "На дне", с огромным успехом поставленная
в  1902  г. Художественным  театром, в  печати выдержала  14 изданий в  один
только год. Стоило Горькому появиться  в  каком-нибудь ресторане  Москвы или
Петербурга, и оркестр начинал  в его честь играть "Солнце всходит и заходит,
а в тюрьме моей темно", песню из "На дне", ставшую популярной по всей России
благодаря Художественному театру.  Много лет спустя  (в 1915 г.) Горький мне
говорил, что эта унылая песня так  ему осточертела, столь опротивела, что он
слышать ее не  мог. Он стал  ненавидеть ее с  такой  же силою, как "пирог  с
морковью",  а-"доколе  буду жив", шутил он  в письме ко мне  в 1930  г., "не
угаснет в  душе моей пламень ненависти к  моркови". В 1905 г. Горький внешне
был  таким, как на превосходном портрете, нарисованном Серовым несколько лет
пред этим. Лицо его еще не было так некрасиво  и сурово, не  походило, как в
позднейшие годы, на усатого моржа: копну в беспорядке спадавших волос он еще
не сменил на прическу бобриком, щеткой  торчащих жестких волос. Европейского
костюма   он   тогда  демонстративно  не   носил.   На   нем   была   черная
рубашка-косоворотка,  подпоясанная  ремнем,  и  широкие  штаны,  всунутые  в
высокие сапоги.  Подобный  костюм  носили мастеровые побогаче,  наездники на
бегах, приказчики в Китай-Городе и


     помещичьих  усадьбах. В  сущности, это  был очень  "мещанский"  костюм.
Несколько  непонятно,  почему в нем щеголял Горький,  объявивший войну всему
внешне- и  внутренне-"мещанскому". Однако  не  это привлекало  внимание  при
первом с ним знакомстве,  а его говор.  Он сильнейшим  образом "окал",  т.е.
твердо,  явно, подчеркнуто произносил  "О"  там,  где  в  центральной России
говорили "А". Это  был говор рабочих,  крестьян,  мещан "городков  Окуровых"
некоторых  губерний,  например Владимирской или  Нижегородской, а  в  ней он
родился. Лев Толстой, начав  свою первую беседу с  Горьким, усмехнулся: "Ну,
вас не  нужно спрашивать, где вы родились,  видно по тому, как вы окаете". А
Федор Шаляпин,  с  которым  Горький  одно время был очень дружен, ему  часто
советовал:  "Ты, Алексей Максимыч,  о философии лучше не болтай. Она с твоим
говором  в  ссоре.  Начнешь  говорить  о  Конте,  получится  смех  --  смесь
французского с нижегородским". Горький сам чувствовал,  что окание, чуждое в
Петербурге и  Москве,  придает  его речи провинциальный звук и  опрощает, не
вяжется с большими "вселенскими" темами, которых он любил касаться. Несмотря
на  усилия прятать,  заглушать "О",  от  этого  говора  он всю жизнь не  мог
отделаться.
     В 1906 г. Горький уехал  за границу и с 1924  г. поселился в Италии, на
острове  Капри. Он не желал жить в России,  где после "красных дней" 1905 г.
снова  высоко подымала  голову  реакция.  Кроме  того, состояние  его легких
(туберкулез) принуждало жить где-нибудь, где потеплее. В  Россию он вернулся
лишь в конце 1913 г. С этого времени  мое  знакомство с ним возобновилось, и
до половины 1918 г., в течение четырех с половиной лет, я очень часто с  ним
встречался и переписывался. Переписка продолжалась в 1929 и 1930 гг.,  когда
Горький,  приезжая из России (он не жил в ней в  1921-27 гг.), поселялся  на
зиму в Сорренто. Некоторыми впечатлениями от встреч  с Горьким я  и хотел бы
поделиться.  Но от  меня, конечно,  далека мысль  дать здесь какой-то  очерк
Горького. Он слишком большая и сложная фигура и никак  не может вместиться в
несколько  маленьких ниженабросан-ных страниц. Я хотел бы  только указать на
то, что о Горьком в печати или совершенно не упоминалось, или не привлекло к
себе достаточно внимания.


     Горький в 1913 г. возвратился  в Россию поздоровевший, полный энергии и
разных больших планов.  К  тому  времени  у  него началась связь  с Сытиным,
главным  пайщиком, в  сущности хозяином самого  большого  книгоиздательского
дела  в  России и  самой распространенной в ней  газеты "Русское слово".  Ее
тираж рос с  каждым годом и к  1917 г. перевалил  за  1 000 000 экземпляров,
цифра  по  тому   времени   экстраординарная.   Но   Сытин,  будучи  русским
американцем, не  довольствовался достигнутыми  успехами.  Ему хотелось  дело
свое еще  более  расширить. В  1914 г. он начал переговоры  о покупке  давно
существующего многотиражного,  очень популярного в  России иллюстрированного
журнала  "Нива", в приложении к  которому, что  крайне увеличивало число его
читателей,   давались  полные  собрания   сочинений  выдающихся  русских   и
иностранных писателей. В 1915 г. это издание товарищества Маркса со всем его
имуществом  и  правами   было,  при  посредстве   Русско-Азиатского   банка,
приобретено Сытиным за три  миллиона  рублей золотом.  Сытин в  то  же время
задался  целью  обзавестись  собственными  бумажными  фабриками,  снабжаться
бумагой  отечественной  фабрикации,  а  не  выписывать  ее  из  Норвегии   и
Финляндии. В перспективе вырисовывался  концерн: собственные леса для добычи
древесины, бумажные фабрики,  издательство учебников, книг, иллюстрированных
журналов, газета, оптовая и  розничная книжная сеть. Когда Сытину  говорили,
что это  "концерн",  он отвечал: "я и слова  этого  не  знаю, но думаю,  что
концерны  хотят наживаться, я же хочу,  чтобы  народ просвещался". Горький о
замыслах  Сытина  был осведомлен.  Он  относился к  ним с  большой похвалой.
Размах Сытина его увлекал. Он видел,  что  при соответствующем  влиянии дело
Сытина,  финансово-солидное,  с огромным,  технически налаженным  аппаратом,
может быть прочной базой для широчайшей культурной и просветительной работы,
а  о ней,  как о том будет сказано ниже, он и мечтал. И так как Сытин за ним
ухаживал, и  в частности  за огромную  сумму покупал собрание его сочинений,
чтобы дать приложением к "Ниве" за 1917 год, Горький решил,  что хорошо было
бы  использовать  свое влияние на Сытина  и  стать,  скажем,  вдохновителем,
высшим  советником  гигантского  сытинского  дела.  "У  Сытина,  --  говорил
Горький, -- плохие советники. Он тратит массу


     средств  на издание  хлама, а  между тем на  эти деньги можно  было  бы
напечатать  превосходные и крайне полезные вещи".  И  Горький  тут  же давал
длинный перечень  действительно интересных  изданий.  У  него существовал на
этот  счет  большой  и  продуманный план: журналы  для  детей  и  юношества,
популярные  книжки  по  технике,  истории  труда,  материальной  и  духовной
культуре,  произведения  иностранных авторов,  сборники  начинающих  русских
авторов  и многое, многое другое... Зная растущее влияние и  тираж "Русского
слова", Горький  хотел, чтобы и там, как  во всех других частях издательства
Сытина, велась его линия, были бы люди  близких к  нему убеждений. Без риска
быть  скомпрометированным  какими-либо политическими качаниями  газеты,  это
позволило бы  Горькому писать в газете, сделать ее кафедрой, с которой в тот
или  иной  момент, он  мог  бы обращаться к стране. Я чуть было не  написал:
проповедовать. И не случайно: обличительно-социальный и проповеднический тон
ему  был несомненно присущ.  В  качестве образца  можно указать  на статью в
"Русском   слове",  в  которой  он   резко  отнесся  к  желанию  Московского
Художественного  театра  поставить сцены из "Бесов"  Достоевского. В течение
нескольких лет пишущий эти строки сотрудничал в "Русском  слове" и формально
числился помощником  редактора,  последнее  время был фактическим редактором
газеты, так  как  В.  М.  Дорошевич  жил в  Петербурге, уезжал за границу, и
иногда в  течение полугода  не показывался  в  газете. Было  бы долго, да  и
излишне рассказывать, как и по каким причинам это произошло, но незадолго до
приезда  Горького из-за границы я  ушел из "Русского слова". К  моему уходу,
считая меня "нетерпеливым", Горький отнесся неодобрительно. Он начал вести с
Сытиным переговоры о моем возвращении на работу, а меня для обсуждения этого
вопроса  попросил  приехать к нему  в  Петербург.  Так  начались  встречи  с
Горьким. Но в 1914 г. разразилась война, и переговоры о вхождении в "Русское
слово" я счел нужным прервать. Ненавидя войну,  не веря, что  Россия  в  ней
может победить, убежденный, что нужно скорее заключить мир, я  абсолютно  не
был  способен  вести   газету   с  теми  шовинистическими  и  зоологическими
ухватками,  которых требует газетное обслуживание  войны. Сытин,  настойчиво
звавший меня возвратиться в редакцию,


     этого понять не мог; Горький, разумеется,  меня  понял и во время войны
разговоры о "Русском слове"  прекратил. Завязавшееся с Горьким знакомство на
этом не оборвалось. Наоборот,  встречи  с ним в 1915 и 1916 гг. участились и
дали мне возможность лучше узнать его, познать, каким он был тогда и чего он
хотел. Нужно напомнить, что в течение 1907-1913 гг. Горький близко подошел к
большевистской партии.  Ленин  очень  искусно его  к ней притягивал.  По его
предложению Горький  даже присутствовал  на Лондонском съезде большевиков  в
качестве делегата с совещательным голосом. Позднее у себя на Капри с помощью
Богданова,  Луначарского,  Базарова, Алексинского он организовал университет
для  приезжающих  из  России рабочих-большевиков.  Горький  даже  согласился
редактировать отдел  беллетристики  в  выходившем  в  Петербурге  в  1913 г.
большевистском журнале "Просвещение". Но общественно-политическая активность
в  том виде,  в  каком  она  осуществлялась и  связывалась с  большевистской
партией,  его совершенно не удовлетворяла. В одно из первых наших свиданий в
1914 г. Горький, со свойственной ему привычкой по нескольку раз с небольшими
вариациями повторять одни и те же слова, мне говорил:
     "Ленин человек  замечательный,  очень замечательный. И большевики  люди
превосходные и люди крепкие. Беда только, что у них слишком много  склоки по
пустякам, а  склоку  не  люблю.  Очень  не  люблю.  К  тому  же они  норовят
действовать в подполье,  а  я хочу действовать  не тайно, а  открыто. Все мы
согласны в том, что революция нам  нужна  и что необходимо народ  просвещать
политически. Одного  этого  мало.  Совсем мало. Нужно народ  грамоте  учить,
культуре  учить,  почтению  к  труду,  знанию   техники.  Нужно  всесторонне
воспитывать его. Ведь  мы постылая,  отсталая Азия. Толка большого не будет,
пока мы не вытравим из себя азиатского духа, не станем Европой".
     Лозунг "Стать  Европой" я  слышал от  Горького в течение  1914-1916 гг.
множество раз. Это  был его постоянный рефрен, что подтвердят, вероятно, все
в то время с ним встречавшиеся. И когда ему приходилось пояснять, что значит
быть Европой, он  неизменно  отвечал: быть не  рабами,  а людьми свободными,
уметь работать, быть культурными и


     знать.  Слова знать,  просвещать,  не  сходили с  его языка.  Знанию он
придавал  значение решающего, важнейшего фактора. "Интересы всех  людей,  --
писал он в 1926 г., -- имеют общую почву, где они  солидаризуются,  несмотря
на неустранимое  противоречие  классовых трений.  Эта  почва  --  развитие и
накопление  знаний. Знание --  это  сила,  которая  в  конце  концов  должна
привести  людей к  победе над стихийными энергиями природы и подчинению этих
энергий общекультурным интересам человека и человечества".  Такой, совсем не
марксистской,  а  чисто просветительской, в духе развития идей Белинского  и
Добролюбова,  была  общая  программа,  вокруг  которой  Горький  намеревался
собрать разные группы интеллигенции и особенно писательскую братию. Для этой
программы  он и  хотел подчинить своему влиянию самое  большое  издательское
дело России. И если бы не  произошла  революция,  замысел Горького, конечно,
осуществился  бы, ибо Сытин  шел ему навстречу.  Этот  из крестьян вышедший,
монголовидный,   еле   грамотный,   но   очень  большого   ума  человек  был
исключительно чувствителен к  вопросу  о  распространении знаний. Юношей  он
начал  свою карьеру "офеней",  обходя  деревни  с  божественными книжками  и
сказками о Бове-Королевиче. Он тоже  хотел быть "просветителем". Программа и
планы Горького ему были по душе. Уважение к Горькому у  него увеличивалось и
тем еще обстоятельством, что этот писатель  вышел вверх, будучи, как  Сытин,
"низкого происхождения".  После  одного из свиданий  с Горьким  (а  Сытин по
каким-то соображениям делал из них большую тайну) он мне говорил:
     "Влас  Михайлович  Дорошевич нам из-за  границы  привез  знание, как по
французской манере телячьи  почки  в мадере или  в портвейне готовить, а наш
чувашин  Максим (так  он звал Горького) за границей  большому, великому делу
научился и нас просвещать будет".
     Умница  Сытин  верно подметил,  что "наш чувашин"  за границей научился
большому  делу. Он работал там  над собою по 12-13 часов в сутки. Его знания
литературы, истории  искусства, культуры,  этнографии  выросли  изумительно.
Огромное знание иностранной литературы было тем более удивительно, что кроме
начал  итальянского  языка, он других  языков  не  знал.  К  ним  он  не был
способен. При разговоре с


     ним  часто  обнаруживалось,  что  он  знает массу всяческих  мудростей.
Помню, как на  какой-то вопрос И. П. Ладыженского  Горький  однажды  ответил
целой интересной лекцией  по  антропологии  народностей России.  Но по части
политических и  экономических  знаний, даже в  их марксистской форме, он был
весьма слаб. Он сам это открыто признавал. В очерке, написанном  в 1924 г. о
Ленине, Горький заявил: "У меня органическое отвращение к политике и я очень
сомнительный  марксист". Политиком он не был и не хотел  быть. Он хотел быть
идеологом-просветителем. В 1907-1913 гг. Горький, повторяю, не зря прожил за
границей.  Уехав из России в черной  нижегородской рубахе  без галстука,  он
возвратился  в  европейском  костюме.  Это  была не только  смена одежды,  а
глубокая внутренняя переделка и  перемена. Он приехал убежденным европейцем,
поклонником  культуры,  учреждений,  техники,  воззрений,  активности,  быта
Запада.  В  1916 г. в редактируемом им журнале "Летопись" (часть средств для
него  дана  тем  же  Сытиным)  он впервые  сделал  попытку систематизировать
приобретенные им  новые  понятия, сложить их в концепцию. Он уже освободился
от "богостроительной" мистики, введенной в его роман "Исповедь". Внесение ее
в общественное движение  ему одно время  казалось нужным,  чтобы религиозным
пафосом углубить и  поднять тонус движения. В очень  значительной степени он
отодвинулся и от  слащавой идеализации  рабочего класса, так портящей другой
его роман "Мать",  как и  "Исповедь",  тоже написанный за границей.  Уход от
этой  идеализации  стал виден в  его словах: "Я  плохо  верю  в  разум  масс
вообще". В статье "Две души" он резко  противопоставил мироощущение  Запада,
Европы, горячим поклонником которой стал -- мироощущению Востока и России.
     "На  Востоке --  преобладание  начал  чисто эмоциональных  над  началом
интеллекта. Восток  предпочитает умозрение -- исследованию, научной гипотезе
-- метафизический догмат.  Европеец --  вождь и хозяин  своей мысли, человек
Востока --  раб и  слуга  своей  фантазии. Запад  рассматривает человека как
высшую  цель природы, для Востока  человек  сам по  себе не имеет значения и
цены.  Лозунги  Европы  --  равенство  и  свобода, деятельность  же  Востока
подневольна, ее вызывает только суровая сила необходимости".


     Призывая бороться с  различными азиатскими  элементами русской души,  с
жестокостью  в  отношении  к  слабым  и раболепием  пред  владыками, Горький
объяснял исковеркан-ность русской  души  "нашим близким  соседством с Азией,
игом  монголов,  организацией  Московского  Государства  по  типу  азиатских
деспотий и целым рядом подобных  влияний,  которые  не  могли не привить нам
основных начал восточной психики".
     Замечательного  и нового статья  Горького не давала. Скажу большее: она
не была солидна, была жидкой. Со времени еще Пушкина, писавшего в 1835 г. об
"отчуждении  России от Европы", на  эту тему существует немало  серьезных  и
обоснованно  развитых  суждений.  К   тому  же  Горький,  будучи   блестящим
художником, с ярким, звучным, народным  стилем,  как публицист был  неловок.
Тут  его судьба подобна Льву Толстому и  Гоголю: их публицистика раздражающе
слаба. Горькому это было известно. "Я знаю, -- писал он в той же "Летописи",
--  что  я плохой  публицист, это мне известно лучше  тех,  кто указывает на
недостатки моих  статей". Тем не менее  статье "Две  души"  Горький придавал
очень большое значение. Она была  важна  для него самого, будучи связанной с
некоторыми его глубокими душевными переживаниями, являясь  попыткой оформить
испытанную  им в  Европе  самопеределку. Статью  свою  он  мне читал  еще  в
рукописи и пред  чтением, щелкая  по ней длинными, кряжистыми пальцами, меня
предупредил:
     "Тут  мое  "како верую".  Мысли  ее мне легко  дались.  Буду читать без
передышки, пока  голоса хватит.  Потом  поговорим.  Заранее  соглашусь, если
укажете, что можно было бы лучше написать. Публицист я слабый".
     Почему мысли статьи  ему легко  дались?  Горький, окончив  чтение,  это
объяснил.  Детство  и юность  его  были  крайне  тяжелыми. Ни  один  большой
писатель мира не  прошел  такой страдный путь  житейских испытаний. С ранних
лет,  лишившись родителей, он пошел "в люди", зарабатывать кусок хлеба.  Был
мальчиком  в  магазине  обуви,  лавке  с посудой, в магазине икон, служил на
пароходе,   был   статистом   в  театре,  пекарем,   садовником,  дворником,
железнодорожным служащим, рабочим на ремонте,  письмоводителем, и,  наконец,
босяком исходил всю Россию. Заболев туберкулезом, придав-


     ленный жестокостью и мерзостями жизни, он пытался покончить с собою. То
была   минутная  слабость,  сменившаяся   огненным  приливом  желания  снова
бороться, не  сдаваться, схватить  за горло  общественный строй, порождающий
столько  несправедливостей  и  страданий, опрокинуть  его вверх  тормашками,
растоптать, поджечь,  изрубить со всем тем, что в нем есть и всеми теми, кто
в нем процветает. Даже позднее, когда он понял, что все растоптать и поджечь
не есть решение, босяцкий разрушительный анархизм еще долго жил под спудом в
его душе.
     "Я ведь  был деклассированный, -- говорил он мне.  -- Был вне общества.
Мне труднее, чем неаполитанскому босяку, было усвоить, что такое культура  и
что  по-настоящему  переделать  социальную  жизнь  можно  лишь  при  свободе
знанием, любовью  к работе,  страстью  к  делу. Разрушительные эмоции у меня
командовали над  разумом. Чувство  меры, подчиненное интеллекту, а в  нем, в
сущности, вся квинтэссенция качественно-высокой европейской мысли, мне  было
чуждо.  Это мешало  понять, на  чем стоит и  чем сильна культура.  Мне  было
трудно  стать  европейцем, но я не  был  им, как видите,  совсем  не по  тем
соображениям,    которыми    питался    антиевропеизм    славянофилов    или
Достоевского''.
     "Чувство  меры,   подчиненное  интеллекту",  а   об  этом,  как  идеале
социальной  и   психической  организации,  любил  говорить  Горький  в  годы
1914-1916, определяло в  его глазах и  возможный характер будущей революции,
хотя о ней в наших разговорах  вопрос почти не ставился. Никто -- и Ленин не
исключение  --  не думал,  что  она может  быть  близкой.  Это  неясно стало
чувствоваться лишь в конце 1916  г.,  после убийства Распутина. В революции,
когда она пришла, Горький ни минуты не видел  прелюдии  к  социалистическому
перевороту.  Но две вещи страшили его в самом начале  революции. Первая, что
"при  нашей склонности к анархизму мы  можем пожрать свободу", и вторая, что
буржуазия, в руки которой от самодержавия переходят "развалины государства",
может  поправеть слишком  рано.  По  этому  поводу из-под его пера выскочила
однажды следующая фраза:  "Несомненно,  что буржуазия должна поправеть, но с
этим не нужно торопиться, чтобы не повторить мрачн