Учредительного  Собрания и
высказаться против  интервенции и  военной диктатуры (что он охотно  сделал,
так как  в  данный момент  "виноград  зелен"),  они попали  к нему  в  плен,
заключив  форменный политический блок и  приняв  резолюции,  заостряющие всю
борьбу   с   большевизмом   на    требовании   непризнания   большевистского
правительства Антантой и непризнания законными  мирных и торговых договоров,
соглашений о концессиях и т. п. Все это, как подтверждает и Щупак, проделано
под диктовку французов, желающих удержать  Англию от соглашения с Красиным и
готовящих  себе  на  случай  возможной новой  интервенции  "демократическую"
ширму.  Большего  подарка  большевикам,  чем  это  сближение  с  кадетами  и
воскрешение ненавистной коалиции как раз в момент, когда создаются несколько
благоприятные  условия  в самой  России  для борьбы  с  большевизмом,  эсеры
сделать не могли. Мы решили самым  резким образом реагировать (в европейской
печати) на это новое издание коалиционной политики, которое грозит рикошетом
ухудшить  и наше положение, поскольку самокомпрометация эсеров будет многими
восприниматься как Absage399 всего русского антибольшевистского социализма.
     Чернов во всем этом  деле сыграл самую жалкую и шутовскую роль. И здесь
мне,  и в  Париже Самуилу Давыдовичу он клялся, что  ему затея Авксентьева и
Ко. не по душе, а мне даже говорил,  что он ею воспользуется, чтобы выкинуть
из партии  всех  этих, в  течение  двух лет игнорирующих  решения  партийных
инстанций, господ,  которых он сам же  характеризовал как  просто либералов,
давно   переставших  быть  социалистами.   Это   не  помешало  ему  пассивно
присутствовать при всей этой комедии.
     На  днях,  вероятно, у Вас будет  Ольберг.  То,  что  он рассказывает о
Грузии,  весьма  неутешительно  даже  после  того,  что  я уже  знал.  Самый
неприятный  вывод, который  напрашивается из его  разговоров, -- это  что  в
основе  грузинской  демократии  лежит  та  же  некультурность  и  социальная
азиатчина,  которая в Великороссии лежит в основе большевистской  диктатуры.
Там  и здесь  --  патриархальная  опека народа  "спевшейся"  кучкой,  с  той
разницей, конечно, что грузинские опекуны, пропитанные чувством национальной
солидарности со всеми Stammgenossen400 и стоящие ближе  к народу, а главное,
не  ставящие  себе "противоестественных"  задач  строить  социализм  на базе
недозрелых  отношений,  лишены  черт  аракчеевского  утопизма,  а  потому  и
аракчеевской жестокости401.  И  тем не менее  они  правят  по-помпадурски  и
демократического  воспитания, по-видимому, народу  не  дают. Это не  говорит
против демократии, потому  что  и в швейцарских кантонах,  и в  американских
штатах  народ  приобрел демократическое воспитание постепенно -- в борьбе  с
разными кланами, используя  демократические формы; то  же,  конечно, будет и
там,  поскольку народ в  борьбе  с  помпадурством  сумеет овладеть аппаратом
демократического  государства.  Но,  во-первых,  это  говорит  много  против
социал-демократии, которая явно не  поставила себе задачей взять в свои руки
дело  этого демократического  воспитания  масс,  так  чтобы оно развилось не
против нее  (а следовательно, и не в  процессе  оппозиции социализму),  а  в
союзе  с нею. А во-вторых,  когда под боком сидит Ленин и в  воздухе разлиты
миазмы большевизма, рискованно делать эксперимент, предоставляя массам самим
долгим путем выучиваться  тому, как суживать патриархальную диктатуру. И нет
никакой  уверенности в том, что массы, недовольные  этой диктатурой,  идущей
под флагом демократии, и там тоже не ударятся в "советизм".
     По  рассказам  Ольберга, к которым  я,  ввиду  его  желчного характера,
отношусь осторожно,  вытекает, что отношение  Жордания и других к  Каутскому
самое  своекорыстное  и,  по-моему,  просто  неприличное,  несмотря  на  все
восточное гостеприимство. Впрочем, об  этом он сам Вам  расскажет. Сейчас мы
поглощены  выпуском   нашего  (по-русски)  "бюллетеня",  который,  пока  его
готовили, превратился в целый "вестник". Должен выйти к 1-му февраля.
     Пока французы мне разрешения не  давали, но надежды  получить  его я не
теряю. Если дело затянется  еще на две  недели, я  предпочту воспользоваться
разрешением  лишь  после  венского  конгресса  (22   февраля),  чтобы  иметь
возможность не ограничивать пребывания в Париже 1-2 неделями, а пробыть хоть
с месяц. Помимо того, что я бы хотел иметь  достаточно времени  для бесед  с
Вами, я думаю, что и для воздействия на  французов в их теперешнем состоянии
нельзя ограничиться кратковременным пребыванием.
     [...]



ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
     30 января 1921 г.
     Дорогой Павел Борисович!
     История с соц[иалистами]-революционерами  и меня не только и не столько
возмущает, сколько огорчает, и именно по тем соображениям, которые приводите
Вы. Если  эта  партия  снова, как в 17 году, окажется несостоятельной в роли
руководительницы тех масс, которых мы, оставаясь сами  собой, не можем вести
за собой, то пресловутая дилемма Ленина "или  красная диктатура,  или белая"
явится  как бы  подтвержденной  фактами.  Во всяком  случае, уже  сейчас,  в
процессе  собирания  сил,  одно  известие о  том,  что  эсеры "целовались" с
Милюковым  и выступили  под ручку с ним  на международной арене, будет иметь
тот эффект, что от их партии  в  России отделятся опять отдельные  рабочие и
интеллигенты помоложе, чтобы примкнуть к коммунистам. И почти наверное можно
предсказать, что такой же удар рикошетом постигнет и нас: потому что в нашей
публике довольно  ясно  живет  сознание  связи  между  нашими  перспективами
будущего преодоления большевизма и возрождением партии эсеров, как способной
к   развитию   силы,   и   каждый   раз,   как   эсеры   обнаруживали   свою
несостоятельность, это  сказывалось тем, что у нас большевистская  концепция
"или Ленин, или  Врангель" приобретала новых сторонников, из которых тот или
иной скоро  уходил к  большевикам. Теперь,  при  первом известии о парижском
совещании,  ЦК  принял в  Москве  резолюцию  гораздо  более резкую, чем  та,
которую  мы  с  Абрамовичем  выпустили  здесь  от  нашего имени.  Там  прямо
говорится,    что    если   из   совещания    вырастет    новая    коалиция,
с[оциал]-д[емократия], несмотря на свою враждебность большевизму, станет  на
сторону  последнего. Это показывает,  как  там тревожно  смотрят на подобные
комбинации,  грозящие  подорвать  доверие  наших  сторонников к  перспективе
социалистической антибольшевистской коалиции, о которой Вы пишете.
     Должен  сказать,  что,  по  моему убеждению,  тактика  нашей партии  по
отношению к эсерам  за все  эти  три  года была безупречна. Я даже  не помню
случая, когда бы сами эсеры высказали какое-нибудь неудовольствие на то, как
мы относились  к  ним.  Несмотря на все  их грехопадения,  глупости и прямые
скандалы, мы щадили их в полемике, к  которой  почти не прибегали, старались
действовать на их лидеров в частных беседах (разговоры Федора Ильича с Гоцем
и  мои с  Черновым позволяли нам  повлиять  на  них  в вопросе о том,  чтобы
сделать борьбу  за снятие  блокады лозунгом партии;  тут,  конечно,  помогла
позиция Сухомлина402 и Русанова403 за  границей).  По  приезде за границу я,
как Вы знаете, и в речи в Галле, и в статье в "Freiheit"  выступил на защиту
эсеров против сыплющихся  на них  гонений. То  же делали  мы и в  Московском
совете, уже не говоря о нашем келейном воздействии на большевистские власти,
чтобы добиться  от  них  менее свирепого  преследования  эсеров.  Они  же  с
какой-то   мальчишеской  легкостью   внезапным  выступлением  разрушают  все
психологические предпосылки нашего союза с  ними. И это делается после того,
как Чернов здесь  советуется  со  мной, не лучше  ли  ему совсем не  ехать в
Париж, чтобы  не пачкаться, а своевременным официальным  заявлением  снять с
партии всякую ответственность за эту затею; тогда, говорит он, люди, для нас
ценные,  как  Минор,  Зензинов404  и  даже  Керенский,  откажутся  от  всего
предприятия,  а  Авксентьева,  Бунакова и Ко., которые давно  перестали быть
социалистами,  а  демократами  (его подлинные слова), мы получим возможность
официально  исключить.  После того, как  я это  ему посоветовал, он поехал в
Прагу, решил ехать в Париж и там,  по словам Щупака, не участвуя официально,
за кулисами участвовал активно  во всем,  вырабатывал для внесения от  имени
партии  с.-р.  те  самые  резолюции,  которые,   по   чудесному  совпадению,
оказывались "вполне  приемлемы"  для  к[онституционалистов]-д[емократов]  (а
Щупак пишет,  что на  деле за  кулисами заранее сговаривались  о  том, чтобы
резолюция эсеров была редактирована так, чтобы кадеты могли присоединиться).
А после всего этого  он помещает в "Popu1аire"405 письмо, в котором уверяет,
что никакого намека на коалицию нет: в России кадетов не существует, так что
не с кем коалицироваться,  и  он принципиально против, а в  Париже было лишь
"совещание  членов  Учредительного  Собрания";  если  там  эсеры оказались в
соседстве  с  кадетами,  то  это  так же  неизбежно  и неопасно,  как  когда
французские коммунисты сидят в Палате рядом с французскими черносотенцами. Я
в ответ  поместил  в  "Populaire"  (26  января)  очень  насмешливое  письмо,
которое,  может  быть, отобьет у него,  по  крайней мере, охоту отшучиваться
фельетонными выходками от вопросов, которые для нас bitter ernst406.
     Лозунг  "признания  советского правительства" мы тоже довольно долго не
считали возможным  выставить от  имени партии.  Мы пришли к  тому,  что  это
необходимо  сделать,  хотя  и  в  сдержанной  форме,  когда  убедились,  что
фактически  для  европейских  правительств   без   политического  соглашения
(которое предполагает  признание  или  ведет  к нему) не может быть  речи  о
действительном возобновлении торговли, и когда увидали, как борьба и интриги
за  "непризнание" облегчают европейской  буржуазии признание правительств  и
представительств   Врангелей,   тем  самым  тормозя   самое   восстановление
экономических отношений.
     Получил  новое  письмо   от  Федора  Ильича.  Жалуется,  что  в  партии
неблагополучно и что мое возвращение необходимо, так как  ему не справиться.
Слева и  справа центробежные  стремления  опять усилились.  Суханов ушел  из
партии,   внезапно  открыв  в  себе  симпатии  к  тактике   "завоевания  III
Интернационала путем  вхождения в него". Говорят,  что в  партию коммунистов
все же не записался.  Снова "полевел" Ерманский  на ночве  кое-каких обид, и
считаются с  возможностью, что и он уйдет. Оба -- потеря не бог знает какая,
но на внешний мир и на  партийных рабочих  дезертирство таких имен произвело
бы  скверное  впечатление.  В  нездоровой атмосфере  варения  в  собственном
партийном соку  трудно бороться с  взаимной подозрительностью и  недоверием.
Левые  подозревают  правых  в  том,   что,  внешне   подчинившись  партийной
дисциплине,  они лишь  ждут  того,  чтобы,  пользуясь  наступлением  мирного
времени,  раздорами  внутри  большевиков и  т  д.,  партия  перешла к  более
активной борьбе с большевиками, чтобы тогда снова, как это было в 1918 году,
за  спиной  партии  возобновить  шашни с  буржуазными  элементами  и  сообща
подготовлять  "российский термидор"407.  И,  конечно,  основания  для  такой
подозрительности есть; кое в чем несомненно наши правые  поумнели и кое-чему
научились,  но  вполне  от  идеи  возрождения  коалиции  в  будущем  они  не
отказались, а главное, они находятся в постоянном контакте с потресовцами  и
плехановцами,  уже  формально  стоящими вне партии  и без  всяких  колебаний
стоящими  на  почве  коалиции  и термидора. Эта  связь нашей  правой  с  той
с[оциал]-д[емократической]  резервной  армией,  которая  состоит  из  с.-д.,
ориентирующихся  на  обывателя, вносит разложение  в  партию.  При  условиях
малейшей свободы печати мы бы давно, я  думаю, изжили эту болезнь без всякой
"хирургии" и ассимилировали бы все социалистически  ценное, что среди правых
есть, хотя серьезные разногласия  и  остались бы. В  тепличной атмосфере,  в
которой партия живет,  это невозможно, и  гниющий нарыв все время болезненно
чувствуется. Уже целый год левые поэтому ведут кампанию за то,  чтобы партия
приняла какой-нибудь программный документ, который в отмену или в дополнение
программы 1903 года408 был бы обязательным для всякого, желающего оставаться
членом  партии. Я решительно борюсь  все время против этой затеи, доказывая,
что невозможно в переходный момент,  переживаемый и международным, и русским
социализмом,  пытаться  "кодифицировать"  в  партийное  credo,  в  подлинную
программу те более или менее гипотетические обобщения относительно тенденций
и атомов развития, которые нам приходится  делать достаточно  наспех,  чтобы
как-нибудь  освещать  проходимый  нами  путь.   Мы  в   такое  время   можем
вырабатывать   только  Aktionprogrammen409,   которые   налагают  лишь  одно
обязательство --  не разлагать действий  партии,  --  но  не должны пытаться
писать  новую  программу,   которая,  может  быть,   уже  через  год   будет
опровергнута  фактами,  и не  можем  на  основе  признания  такой  программы
отмежевывать  от партии  несогласных.  Но  уже  когда я  был  в России,  моя
оппозиция была не особенно успешна. Не только левые, но и значительная часть
центра  и,  главное,   влиятельные  рабочие   на  местах,  соглашаясь,   что
теоретически  я  прав,  требовали  какого-нибудь "обязательного  документа",
неподписание которого было бы достаточным, чтобы "отставить" наших правых. Я
находил и нахожу,  что строгое проведение  дисциплины совершенно достаточно,
чтобы,  хотя  и медленно, постепенно выжить из партии  абсолютно безнадежных
оппортунистов (которых не  так  уже много), тогда как остальные правые будут
иметь  возможность  ассимилироваться с партией. Но  указанная мною атмосфера
подозрительности  и опасений, что  как только  условия несколько  изменятся,
правые, сидящие в  партии,  вместе  с  потресовцами,  стоящими  вне  партии,
овладеют недовольными  массами и  выбьют нас  с наших позиций  (причем  они,
конечно,  пойдут  рука  об  руку  с эсерами),  препятствует  торжеству точки
зрения, глядящей дальше  ближайшего  дня.  После  моего  отъезда  (особенно,
благодаря выяснившейся в процессе  Розанова--Левицкого связи  наших правых с
потресовцами     в    то    время,    как     последние    участвовали     в
интервенционно-повстанческих  попытках)   положение   еще   ухудшилось.  Под
давлением местных организаций и из опасения, что левое крыло, в котором есть
ценные  рабочие,  уйдет от партии  и  перейдет  к коммунистам,  ЦК  решил  в
принципе уступить  требованиям  и на ближайшей конференции (в марте) принять
обязательный  документ",  в  виде  ли  прошлогодних   тезисов  (о  диктатуре
etc.)410, в виде ли краткой, более или менее конкретной, формулировки тех же
мыслей. И Абрамович, и  Федор Ильич считают, что  при нынешнем положении это
неизбежно. Я остаюсь решительным противником. Федор Ильич, Николаевский411 и
другие  зовут меня непременно ехать  назад на  конференцию,  чтобы  охладитъ
"межевательный" пыл. Я  не  знаю,  как  быть: очень  боюсь,  что  мое личное
присутствие  не  очень  поможет,  и  склонен,  напротив,  думать,  что   мое
отсутствие  может быть  использовано для  того, чтобы настоять  на отложении
вопроса; а выиграть время в таких случаях, значит, выиграть все.
     Другие новости  более отрадные.  Речь Федора Ильича  на съезде Советов,
которую  мы  получили,  видимо,  произвела  немалое  впечатление и заставила
Ленина показать,  что меньшевизм является все-таки единственным серьезным их
противником. Нашу  публику почти  везде  освободили.  Освободили  московских
печатников,  ростовцев  (Локерман)  и  южан  (Астрова,   Кучина  и  других),
назначенных в  концентрационные лагеря. Но Бэр, Рубцов и другие высланы-таки
в   Грузию.  Грузинское  правительство   не   хотело   их   принять,  сделав
представление  о том, что Грузия не место ссылки для русского правительства.
Но кончилось тем, что их пустили. Зато в Киеве опять  арестовали всех наших:
Биска,  Семковского,  Балабанова и  многих других  --  в  связи  с  большими
успехами, которых  им удалось достигнуть на разных рабочих  съездах (курьез:
теперь,  когда   все   Советы  и  союзы  большевиками  доведены  до  полного
омертвения, они вынуждены, чтобы иметь какой-нибудь контакт с массами, время
от  времени  созывать  "беспартийные  рабочие  конференции",  которые они  а
priori412  объявляют  органами  совещательными,  после  чего  уже  допускают
известную свободу выборов; это не мешает тому, что оппозиционные конференции
разгоняются в конце концов).
     Я  Вам не  посылал "официального" приглашения сотрудничать в "Вестнике"
не только потому,  что  считал это  разумеющимся  само собою, но  и чтобы не
"дразнить" Вас предложением  написать что-нибудь к  сроку, так как знаю, как
плохо отражается на Вашем настроении, когда Вы пытаетесь запрячь себя в ярмо
газетного поденщика. Но для нас (и для русских  коллег), конечно, само собою
разумеется, что все,  что Вам удастся паписать, должно быть  помещено у нас,
даже  если б оно в  том или  в  другом случае  и носило  характер  дружеской
полемики  или  критики. Скоморовский  (парень  несколько  поверхностный,  но
преданный партии) пока  в Кишиневе;  не  знаю, удастся ли  ему  выбраться  в
Берлин,  ибо я  должен  был  ему  сообщить  не очень радужные  перспективы о
возможности приискания заработка. Возможно, что сюда приедет Далин, который,
хорошо владея немецким языком, будет очень  полезен. Еще приехала  сюда одна
харьковская  меньшевичка  (Якобсон), очень  толковая и  преданная,  так  что
некоторый  персонал  у  нас подбирается.  Собираются также кое-какие деньги.
"Вестник" выходит послезавтра.
     Жму крепко руку.
     Ю.Ц.
     Р. S. Писать мне по новому адресу.


ИЗ ПИСЬМА Н. Е. ЩУПАК
     5 февраля 1921 г.
     Дорогая Надежда Овсеевна!
     Меня очень порадовало получение Вашего письма; гораздо меньше  то, что,
судя по  нему,  Вы чувствуете себя  изрядно-таки утомленной. Я,  признаться,
даже  после 4 месяцев пребывания в Европе все еще не то, чтобы в праздничном
настроении, но в состоянии "отдыха" от российской misere413 -- чисто внешней
misere:  отсутствия минимального комфорта, ощущения  большого города, газет,
света и т. п. В конце концов, от этих вещей так же легко отвыкаешь, как и от
вина и устриц и довольно легко приспособляешься  к убого-спартанскому образу
жизни, если  он не связан  с прямыми лишениями и унижениями.  Но когда затем
попадешь опять в сферу "гнилой цивилизации", где вопрос о получении ванны не
есть головоломная  задача, то  все-таки чувствуешь  некое блаженство отдыха.
Поэтому  настраиваешься  par  avance414   терпимо  по   отношению  к  разным
раздражающим  впечатлениям нынешней европейской жизни  и даже к впечатлениям
от встречи с здешними русскими  людьми, которые все  какие-то  ушибленные  и
малоинтересные к тому же.
     "Ваши"  эсеры  и меня  не  столько  возмущают, сколько  огорчают.  Если
принимать   их  за  воплощение   подлинного  духа  русской   демократической
интеллигенции,  то  придешь  к   пессимистическому   выводу   о  бездарности
славянской расы (включая колено глупых евреев). Вик. Мих. [Чернов], кажется,
счел за благо не поднимать брошенной ему мной  перчатки. [...] В этой борьбе
я имею на своей  стороне его нынешнюю  жену, которая, по  моим соображениям,
должна его периодически  пилить  с  таким кротким видом, что не  устоит даже
толстая кожа его совести. Она -- entre nous415 -- кажется,  подозревала, что
он нарочно  медлил с  устройством для нее  визы в Париж, чтоб она не поспела
раньше, чем  он сделает  все возможное в  облаcти ridicule416. Поведение его
лично  прямо-таки  загадочное: так  как на  него совсем не похоже, чтобы  он
просто, par pure  camaraderie417, уступил Авксентьеву и Ко.  и сту