хозяев на
девять  лошадей,  никак  не   могут  поделиться  .   .  .  Ждем.  Постепенно
укладываемся, Л. Д. исключительно старательно, аккуратно упаковывает чемодан
с  провизией.  Каждый  стакан  обкладывает  бумагой  --  "чтоб  в дороге  не
стукнулись и разбились". Учит тепло одеваться,  главным  образом напирает на
обувь.  Н.  И.  читает  целую  лекцию  с опытно-показательными примерами:  о
стряхивании снега с коленок и пр. Вечером так и не уехали.  Не сторговались.
Сейчас за  дверью другой возчик, киргиз, уговаривает; "Сударь сударевич,  --
слышу я, -- разный  бывает лошадь, -- мой тысячу  рублей стоит". Все-таки не
убедил. Едем завтра,  в три часа утра. Н. И., которая отвыкла от покупок, не
знает цен,  за все платит слишком много. Я, указывая на  это,  предупреждаю,
что этак мы можем преждевременно обанкротиться. Л.  Д., шутя, предлагает над
Н.И. назначить  опеку, как над  разорившимся помещиком. Вообще надо сказать,
что  они  оба, особенно Л. Д., превосходно  приспособились к новым условиям.
Ложимся вздремнуть;  за  стенкой  все говорят.  Гепеуры похожи на  хозяйку в
одном  отношении--одинаково, если не хуже,  презрительно говорят о киргизах:
"татары", "азиаты". И каким тоном!
     9-й день. 25 января.
     Наконец  после трехчасового ожидания  выезжаем. Уже шесть  утра. Едем в
телегах,  сани здесь  не  применяются: сегодня мороз,  снег, завтра -- тает.
Укутаны мы основательно.  Старшие мои имеют  презабавный вид; в  телегах, на
сене,  в  солдатских  тулупах и валенках.  Видны  одни носы.  В телегу прямо
валят, т. к. в такой одежде почти невозможно двигаться. О своем виде сказать
ничего не могу. Темно. Мороз градусов 10--12, сильный ветер усиливает


     впечатление  от  мороза.  Едем со  скоростью пяти  верст в  час  .  . .
Переезжаем невысокие горы -- перевал Курдай; ничто  по сравнению с Кавказом,
например.  Время  от  времени   встречаем  караван-сараи,  здесь  укрываются
путники, застигнутые бураном. Возчик с опаской говорит: "Не было  бы  только
бурана"; они здесь очень часто бывают.
     Переехав   перевал,  около   часу   отдыхаем  --  отогреваемся.   Затем
пересаживаемся на  легковую машину,  уже до Алма-Аты, без  пересадки. С нами
едет  новый  комендант  и  алма-атинский  гепеур. Остальные  на  грузовике с
вещами, следом. Едем по дороге,  порой покрытой даже глубоким снегом. Смелый
и необыкновенно ловкий шофер на машине АМО по этой трудной дороге гонит, что
называется,  вовсю.  Он из  броневиков -- там,  говорит, поле зрения  меньше
было, труднее приходилось . . ,102
     Из      писем      Н.     И.     Седовой-Троцкой103     Саре
Якобс-Вебер104
     Знаете, месяца за два, за три  до  нашей  высылки в Алма-Ату (давно это
было) происходили частые  и бурные заседания  Политбюро.  Близкие товарищи и
друзья собирались у  нас  на квартире в ожидании  окончания заседания  ПБ  и
возвращения Л. Д. с Пятаковым, чтобы узнать о происходящем. Помню одно такое
заседание. Ждали мы  их  возвращения  с нетерпением.  Заседание  затянулось.
Первый пришел Пятаков, ждем, что он скажет. Он молчит,  бледный,  уши горят.
Очень взволнован. Встает, наливает себе стакан воды, потом второй, выпивает.
Вытирает  платком пот со лба  и  говорит;  "Ну, знаете,  на фронте  бывал, а
такого не видел!" В  это время входит Л. Д. Он [Пятаков] обращается к нему и
говорит:  "Ну  зачем вы ему  (Сталину) это сказали?!  Ведь он вам  этого  не
забудет, ни вам, ни вашим детям, ни вашим внукам!". Тогда это казалось таким
далеким в  отношении детей, особенно внуков. И  никто, конечно, ни на минуту
не сомневался в том, что надо было это  сказать,  и правильность, испугавшая
Пятакова,   слов  Л.   Д.  подтвердилась.   Но  и  слова  Пятакова  начинают
подтверждаться: сын недалеко и от внука.
     4 июня 1935 г.
     Помню, как обвинял его Пятаков, когда на заседании П[олит] б[юро] Л. Д.
[Троцкий] назвал Сталина "могильщиком партии и революции". После  заседания,
у  нас  в столовой  (в  Кремле),  где  ждали  конца заседания  друзья  наши,
П[ятаков] сказал  Л.  Д.: "Кто  вас  тянул за  язык, ведь он  (Ст[алин])  не
забудет  вам этого, ни вашим детям, ни  внукам". Л. Д.  ничего  не  ответил.
Незачем было.


     Нужно было сказать правду,  чего бы она ни стоила. Заседатели конгресса
[20 съезда партии], конечно, не посмели этого сделать.
     21 февраля 1956 г.
     Очень   меня  взволновало   чтение  вашей  главы  о  борьбе  Сталина  с
оппозицией, Дечера105. Я перенеслась  в обстановку этих последних
дней "рукопашной" .  . . вижу, вижу  все  с  ясностью вчерашнего дня,  слышу
телефонный разговор  Л. Д. с  Бухариным -- голос его,  страстное негодование
--отъезд в Алма-Ату . .
     29 февраля 1960 г.


     ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1933 ГОДА
     ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ
     Итак,  на   наших   паспортах  проставлены   отчетливые   и  бесспорные
французские визы. Через два дня мы покидаем Турцию. Когда мы с женой и сыном
прибыли сюда -- четыре с половиной года тому назад, -- в Америке ярко горело
солнце  "просперити".  Сейчас  те  времена  кажутся  доисторическими,  почти
сказочными.
     Принкипо  --  остров покоя  и забвения.  Мировая  жизнь доходит сюда  с
запозданием и  в приглушенном виде. Но кризис нашел дорогу и сюда. Из года в
год на лето из Стамбула приезжает меньше  людей, а те,  что приезжают, имеют
все меньше денег. К чему обилие рыбы, когда на нее нет спроса?
     На  Принкипо хорошо работать  с пером в руках, особенно осенью и зимою,
когда остров совсем пустеет  и в парке появляются  вальдшнепы. Здесь нет  не
только театров, но и кинематографов. Езда на автомобилях запрещена. Много ли
таких мест  на свете? У нас  в доме нет телефона. Ослиный крик успокоительно
действует  на  нервы. Что Принкипо  есть  остров, этого нельзя забыть ни  на
минуту,  ибо море под  окном, и  от моря  нельзя скрыться  ни в  одной точке
острова. В десяти  метрах от каменного забора мы  ловим рыбу,  в  пятидесяти
метрах омаров. Целыми неделями море спокойно, как озеро.
     Но  мы  тесно  связаны  с  внешним  миром,  ибо  получаем  почту.   Это
кульминационная точка дня. Почта приносит новые газеты, новые  книги, письма
друзей и  письма  врагов. В  этой  груде печатной и исписанной  бумаги много
неожиданного, особенно из Америки. Трудно поверить, что  существует на свете
столько людей, кровно заинтересованных в спасении  моей души. Я  получил  за
эти годы такое  количество религиозной литературы, которого могло бы хватить
для  спасения не одного лица, а целой штрафной команды грешников. Все нужные
места  в  благочестивых книгах  предупредительно  отчеркнуты  на  полях.  Не
меньшее  количество  людей  заинтересовано, однако,  в  гибели моей  души  и
выражает соответственные пожелания  с  похвальной откровенностью, хотя и без
подписи. Графологи  настаивают на присылке им рукописи для определения моего
характера. Астрологи просят сообщить день и час рождения, чтоб составить мне
гороскоп.  Собиратели  автографов  уговаривают присоединить  мою  подпись  к
подписям  двух  американских  президентов,  трех  чемпионов бокса,  Альберта
Эйнштейна1, полковника Линдберга2  и,  конечно,  Чарли
Чаплина3. Та-


     кие  письма  приходят  почти исключительно  из  Америки.  Постепенно  я
научился по конвертам отгадывать, просят  ли  у  меня  палки  для  домашнего
музея, хотят ли меня завербовать в методистские проповедники или,  наоборот,
предрекают  вечные муки  на  одной  из  вакантных  адских жаровен.  По  мере
обострения кризиса пропорция писем явно изменилась в пользу преисподней.
     Почта  приносит  много  неожиданного.  Несколько  дней  тому назад  она
принесла  французскую визу. Скептики  --  они имелись  и в моем окружении --
оказались посрамлены. Мы  покидаем Принкипо. Уже дом  наш  почти пуст, внизу
стоят  деревянные ящики, молодые  руки забивают  гвозди.  На нашей старой  и
запущенной вилле полы были этой весной окрашены такого таинственного состава
краской, что  столы,  стулья и даже ноги слегка прилипают к)  полу и сейчас,
четыре месяца спустя.  Странное дело: мне кажется,  будто мои ноги  немножко
приросли за эти годы к почве Принкипо.
     С самим  островом,  который  можно пешком обойти по периферии в течение
двух часов, я имел, в сущности, мало связей. Зато тем больше -- с омывающими
его  водами.  За  53 месяца я близко  сошелся с Мраморным  морем  при помощи
незаменимого  наставника.  Это  Хараламбос,  молодой  греческий  рыбак,  мир
которого  описан радиусом  примерно в 4  километра  вокруг Принкипо. Но зато
Хараламбос знает свой мир.  Безразличному глазу море  кажется одинаковым  на
всем  его  протяжении.  Между тем дно его заключает неизмеримое разнообразие
физических структур, минерального  состава, флоры и фауны. Хараламбос,  увы,
не   знает  грамоты,   но   прекрасную   книгу  Мраморного  моря  он  читает
артистически. Его отец,  и дед, и прадед,  и  дед его прадеда были рыбаками.
Отец рыбачит и сейчас.  Специальностью старика  являются омары. Летом  он не
ловит их сетями, как прочие  рыбаки, как ловим их мы с его сыном, а охотится
на них. Это самое увлекательное из зрелищ. Старик видит убежище омара сквозь
воду, под камнем,  на глубине пяти, восьми и более метров. Длиннейшим шестом
с  железным наконечником  он  опрокидывает  камень,  - и  обнаруженный  омар
пускается  в бегство. Старик  командует  гребцу  и вторым  шестом,  на конце
которого  укреплен маленький  сетчатый  мешок  на  квадратной раме, нагоняет
омара,  накрывает его и поднимает наверх. Когда море подернуто рябью, старик
бросает с пальцев масло на воду и глядит  через жирные зеркальца. За хороший
день он ловит  30, 40 и больше омаров. Но все обеднели за эти годы,  и спрос
на омаров так же плох, как на автомобили Форда.
     Ловля   сетями,  как  промысловая,   считается  недостойной  свободного
артиста. Поверхностный и ложный взгляд! Ловля сетями есть высокое искусство.
Надо знать место и время для каждого рода рыбы.  Надо уметь расположить сеть
полукругом, иногда кругом, даже спиралью, применительно к конфигурации дна и
де-сятку других условий. Надо опустить сеть в воду бесшумно, быс-


     тро развязывая ее на ходу лодки. Надо, наконец, -- не последнее дело --
загнать рыбу в сеть. Это делается ныне так же, как делалось 10 и более тысяч
лет тому  назад: при помощи  швыряемых с лодки  камней. Заградительным огнем
рыба загоняется  в дугу, потом в самую сеть. В разное время года, при разном
состоянии моря нужно для этого разное количество камней. Запас их приходится
время от  времени обновлять на  берегу.  Но в лодке  имеются  два постоянных
камня на  длинных шнурах.  Надо  уметь метать их с силой и  сейчас же быстро
извлекать из воды. Камень должен упасть близко возле сети.  Но горе, если он
угодит  в  самую сеть  и запутается в  ней: Хараламбос покарает уничтожающим
взглядом, -- и  он прав. Из  вежливости  и социальной дисциплины  Хараламбос
признает, что я, в общем, неплохо бросаю камни. Но стоит мне самому сравнить
свою работу с его работой, как гордыня сразу покидает меня. Хараламбос видит
сеть под водой, когда  она для меня уже невидима, и он знает, где она, когда
она  невидима и для  него. Он ее чувствует  не только  перед собою, но и  за
своей  спиной.  Его  конечности  всегда   соединены  с  сетью  таинственными
флюидами. Вынимать сеть -- тяжелая работа. Хараламбос туго подвязывает живот
широким  шерстяным шарфом даже  и  в жаркие июльские дни. Нужно  грести,  не
обгоняя и не отставая, следуя по дуге сети -- это уже моя забота. Я не скоро
научился  подмечать  почти  незаметные  движения  рукой, при помощи  которых
мастер указывает  помощнику направление.  Выбросив  в  воду 15 кило  камней,
Хараламбос вытаскивает  нередко сеть с одной единственной рыбкой, размером в
палец. Иногда же вся сеть живет и  трепещет от пойманной рыбы. Чем объяснить
эту разницу?  "Дениз",  --  отвечает  Хараламбос, пожимая  плечами.  "Дениз"
значит "море", и это слово звучит, как "судьба".
     Мы объясняемся с Хараламбосом на новом языке, постепенно сложившемся из
турецких, греческих,  русских и французских  слов, сильно измененных и редко
употребляемых нами по  прямому назначению.  Фразы мы строим так, как двух- и
трехлетние   дети.  Впрочем,  наиболее  частые  операции  я  твердо  называю
по-турецки.  Случайные  свидетели  заключили отсюда, что я  свободно  владею
турецким  языком,  и  газеты сообщили  даже,  что  я  перевожу  американских
писателей на турецкий язык. Явное преувеличение!
     Бывает  так,  что  едва  успеем опустить сеть, как вдруг послышится  за
спиною всплеск и сопение. "Дельфин", -- кричит  Хараламбос в тревоге.  Беда!
Дельфин ждет, пока рыбаки нагонят камнями в сети рыбы,  а затем  вырывает их
одну за другой вместе с большими кусками сети, которые служат ему в качестве
приправы. "Стреляй, мусью", --  кричит Хараламбос. Я стреляю  из револьвера.
Молодой дельфин пугается,  пускается  наутек. Но старый пират  питает полное
презрение к автоматической хлопушке. Только из вежливости он отплывает после
выстрела  немножко дальше и,  посапывая, выжидает своего момента. Не раз нам
приходилось спешно вытаскивать пустую сеть и менять место ловли.


     Дельфин  --  не единственный  враг,  есть  и  другие. Маленький  черный
садовник с  северного  берега  успешно  перетряхивает чужие сети,  если  они
оставляются на  ночь  без надзора.  Под вечер выезжает  он на  своем челноке
будто бы на ловлю, а на самом деле занимает обсервационный пункт, откуда ему
хорошо видно всех, кто вывозит сети на ночь. Есть люди, которые воруют чужие
се-ти (у нас с Хараламбосом пропало за эти годы немало сетей), но это опасно
и хлопотливо: сеть нужно переделать, чтоб не узнали, за ней нужно ухаживать,
чинить ее, время  от времени красить сосновой корой. Маленький  садовник все
эти  докучные хлопоты возлагает  на собственников  сетей, сам он  пользуется
только рыбой и омарами. Хараламбос скрещивает  с ним  в пути взгляды  острее
ножа. Мы пускаемся  на хитрости:  отъехав  подальше, ра-зыгрываем  пантомиму
сбрасывания  сети,  а затем, завернув за маленький остров,  богатый зайцами,
тайно опускаем сеть в воду. В  одном случае  из  трех  нам  удается обмануть
врага.
     Главная рыба здесь  -- барбунья, краснуха. Главный рыбак по краснухе --
старик Кочу. Он знает свою рыбу, и иногда кажется, что рыба знает его. Когда
краснухи  много,  Кочу сразу  наносит  возможным конкурентам  стратегический
удар. Выехав  раньше всех, он  обрабатывает  водное  поле  не  сплошь,  а  в
шахматном порядке, ходом коня,  или еще более замысловатыми фигурами.  Никто
не знает,  кроме  самого Кочу, где прошла уже  сеть, а где  еще пет. Обложив
таким   способом  большой  участок   моря,  Кочу  спокойно  заполняет  затем
неиспользованные  квадраты.  Высокое  искусство!  Кочу  успел  изучить море,
потому что Кочу  стар. Но еще и  отец Кочу работал до прошлого года вместе с
другим стариком,  бывшим парикмахером. В дряхлом челноке они ставили сети на
омаров и, сами до костей изъеденные морской  солью, походили на двух  старых
омаров. Оба сейчас отдыхают на принкипском кладбище, где больше народу,  чем
в поселке.
     Не  надо,  однако,  думать,  что  мы  ограничивались  сетями.  Нет,  мы
прибегали ко всем приемам ловли, которые обещали добычу. Па крючки мы ловили
больших  рыб,  до  10  кило  весу. Когда я  тянул из воды невидимого  зверя,
который  то покорно  следовал, то неистово упирался,  Хараламбос  глядел  на
меня, не спуская глаз, и  которых не оставалось и оттенка почтительности: не
без основания опасался  он, что я  дам драгоценной добыче  сорваться ... При
каждом моем неловком движении он  рычал на  меня свирепо и угрожающе.  Когда
рыба  становилась,  наконец, видна в  прекрасной  своей  прозрачностью воде,
Хараламбос шептал  мне  предостерегающе: "Буюк,  мусье" (большой). На  что я
отвечал задыхаясь: "Буюк, Хараламбос".  У борта лодки мы подхватывали добычу
небольшой сеткою. И вот уже великолепное чудовище, отливающее всеми красками
радуги,  потрясает лодку  ударами  сопротив-ления и отчаяния. На  радости мы
съедали по  апельсину, и  на языке, который никто не понимает, кроме нас,  и
который мы сами


     понимаем только наполовину, мы делимся пережитыми впечатлениями.
     Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К
концу  августа она вернется.  Но  Хараламбос будет ее  ловить уже  без меня.
Сейчас  он  внизу  заколачивает  ящики с книгами, в  полезности которых  он,
видимо,  не вполне  убежден.  Сквозь открытое окно виден  небольшой пароход,
везущий из Стамбула  чиновников  на  дачу. В  библиотечном  помещении  зияют
пустые  полки. Только в верхнем углу, над  аркой  окна, продолжается  старая
жизнь:  ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими "синими книгами"
вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы.
     Так или иначе под главой "Принкипо" подводится черта.
     15 июля 1933 г.
     Принкипо Л. Троцкий
     ПЕРЕЕЗД ВО ФРАНЦИЮ (Страницы дневника)4
     В феврале 1929 года мы прибыли с женой  в  Турцию. 17 июля 1933  г.  мы
выехали из  Турции во  Францию. Газеты писали, будто французская  виза  была
выдана  мне  по ходатайству...  советского  правительства. Трудно  придумать
более   фантастическую    версию:   инициатива   дружественной   интервенции
принадлежала на самом деле не советской дипломатии, а французскому  писателю
Maurice Parijanine, переводчику моих книг на французский язык. При поддержке
ряда писателей и  левых политиков, в  том  числе депутата Guernot,  вопрос о
визе  получил на  этот раз благополучное разрешение.  За  четыре с половиной
года моей третьей эмиграции не было недостатка в попытках и с моей  стороны,
и  со стороны моих  благожелателей открыть  мне доступ в Западную Европу. Из
отказов можно было бы составить изрядный альбом.  На его страницах значились
бы  подпись  социал-демократа  Германа  Мюллера,  рейхсканцлера   Веймарской
республики,  британского  премьера Макдональда5, в то  время  еще
социалиста, а не полуконсерватора, республиканских и социалистических вождей
испанской  революции  и многих,  многих  других. В моих  словах нет  и  тени
упрека: это только фактическая справка.
     Вопрос о Франции встал после последних  выборов, давших  победу картели
радикалов   и   социалистов.   Дело,   однако,   заранее   осложнялось   тем
обстоятельством, что в  1916  г., во время  войны, я  был  выслан из Франции
министром внутренних дел Мальви за так называемую "пацифистскую" пропаганду,
на самом деле по настоянию царского посла  Извольского6. Несмотря
на то что сам  Мальви был  примерно через год после  того выслан из  Франции
правительством Клемансо7, опять-таки по обвинению в пацифист-


     ских  происках, приказ о моей  высылке продолжал сохранять свою силу. В
1922 г. Эдуард Эррио8 во  время первой своей поездки в  Советскую
Россию, прощаясь после любезного посещения военно-го комиссариата, спрашивал
меня, когда я думаю  посетить Париж. Я напомнил  ему  шутя о моей высылке из
Франции. "Кто  же теперь  об этом вспомнит!" -- ответил со смехом  Эррио. Но
учреждения  имеют  более  твердую  память,  чем люди.  Сходя  с итальянского
парохода в Марсельском порту, я подписал доставленное мне инспектором Surete
Generate9  извещение об отмене приказа 1916 года: должен сказать,
что давно уже я с таким удовольствием не подписывал официальных бумаг.
     Если  основная линия  жизни  отклоняется  от  средней  орбиты,  то  все
соответствующие  эпизоды,  даже   самые  банальные,  принимают  таинственные
очертания. В газетах было немало остроумных догадок о том, почему мы с женой
совершили  путешествие  под  "псевдонимом"  Седовых.  На самом деле  это  не
псевдоним, а фамилия  моей жены. По советским законам  паспорт выписывается,
по желанию, на фамилию любого из супругов. Наш советский паспорт был выписан
в 1920 г. на фамилию жены, как дающую меньше поводов к "сенсации".
     Чтобы  избе