13, воздержалось


     --  80  человек.  Шумное  ликование  большевиков,  растерянность  среди
руководителей, бурные пререкания в различных местах зала... Ночные совещания
по  куриям  и  фракциям...  Все  чувствовали,  что  дело не  в  случайностях
голосования,  не  в  том,  что  президиум  неудачно   поставил  вопрос   или
голосовавшие не сумели выразить свою волю, -- дело  в том, что единой воли у
совещания  нет,  как нет ее у  демократии. И,  сознавая  это, все  же искали
словесной  формулы,   которая   могла  бы  сгладить   разногласия,  сплотить
большинство съезда, наметить хоть какой-нибудь выход из тупика.
     В этой  обстановке и  всплыла  идея  "предпарламента"220  --
идея, которая еще до совещания носилась в демократических кругах, но которой
раньше не  придавалось большого значения*. Теперь Церетели выдвинул эту идею
вновь, связав с нею вопрос о создании правительства.
     20 сентября резолюция о  "предпарламенте"  была принята  совещанием  --
большинством  в 829  голосов, при 106  против, при  69 воздержавшихся и  при
отказе от участия в голосовании большевиков. На другой день началась  работа
по  организации  "предпарламента":  вырабатывали   нормы  представительства,
намечали распределение  мандатов.  А  в  это  время  в  Смольном происходило
заседание Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов -- и море рук
поднялось   здесь   за   большевистскую   ярко   демагогическую   резолюцию,
разоблачающую    создание    "предпарламента"    как    новое    наступление
контрреволюции, новый обман народа, воскрешение коалиции.
     22-го  совещание  закрылось.  По  поручению  президиума  я  должен  был
обратиться к делегатам с заключительной речью. Положение  обязывало  сказать
что-нибудь бодрое. Искал подходящих  к случаю слов -- и не находил. С трудом
выдавил  из себя несколько фраз о  том, что, может  быть,  в  конце  концов,
результаты совещания  окажутся  более  значительными и ценными,  нежели  они
представляются в данный момент;  может быть, и "предпарламент" послужит делу
сплочения  сил  демократии,  и  найденный  совещанием   выход  действительно
окажется выходом из тупика.
     Затянули  Марсельезу. Песня оборвалась  на второй  строке. Зал  и сцена
начали пустеть.
     В  тот же  день я  выехал  снова в Псков,  на  фронт,  унося с собою из
Петрограда гнетущее,  тяжелое чувство бессилия  и  безнадежности. Начиналась
агония Февральской революции.

     * По-видимому,  об этом плане говорили еще  во  время  Государственного
совещания в Москве, на котором я не был.


     * * *
     Теперь на фронте не проходило дня без кровавых эксцессов то в одном, то
в другом полку. В чудовищной мере усилилось дезертирство  -- солдаты толпами
покидали  позиции,   шли   до  ближайшей   железнодорожной  станции,   силой
захватывали  вагоны  и  целые  поезда.  В  Пскове на  вокзале  днем  и ночью
толпились  тысячи  беглецов. Командование  было  бессильно  бороться  с этим
явлением.  Да  оно  и   не   боролось,   Черемисов221,  сменивший
Клембовского  на  посту  главнокомандующего  фронтом, предпочитал  плыть  по
течению, подделываясь под солдатскую стихию, заигрывая с темной  толпой даже
тогда,  когда в этой толпе зрела мысль о Варфоломеевской ночи222.
Но  отношение нового главнокомандующего к  армии  не имело  ничего общего  с
любовью  к  русскому солдату  ген. Парского. Для Черемисова солдатская масса
была "сволочью", и он заискивал перед нею лишь потому, что видел в ней силу.
Вообще это был военный чиновник, совершенно поглощенный заботами о  том, как
использовать новую  обстановку в личных  целях, запутавшийся в  честолюбивых
махинациях, изолгавшийся, опустившийся, дошедший до полного забвения долга.
     Положение  на  фронте все более  ухудшалось.  Конец сентября принес нам
новый  удар:  десант немцев  на  острова Эзель и Даго.  На  Эзеле два  полка
сдались  без выстрела чуть ли  не двум  мотоциклистам-разведчикам. А на Даго
немцы  не приняли наших солдат, пришедших к ним для сдачи в плен, и отослали
их обратно, даже не потрудившись их обезоружить.
     Операция разыгралась и  закончилась здесь так  быстро,  что  я  не смог
попасть  вовремя  на место  боевых действий. Не поспели туда и представители
Искосола.  Впрочем,  наше присутствие и  не  помогло бы делу: для частей, на
которые обрушился удар, мы были "корниловцами".
     Теперь  ни одно  выступление на позиции  не  обходилось  без "истории".
Целые дивизии выносили резолюции о том, что они остаются на фронте лишь до 1
ноября,  а после этого срока, если не  будет заключен мир, уходят  по домам.
Армейские комитеты были бессильны. Искосол 12-й армии был фактически в плену
у  латышских стрелков, самовольно  расположившихся  в  Валке.  В  5-й  армии
собрался армейский съезд, и господами положения на нем оказались большевики.
Старый армейский комитет, во главе которого стоял Виленкин, должен был выйти
в  отставку.  На  его  место  был выбран новый  комитет --  с  преобладанием
большевиков.


     В  это время  Станкевич  был  назначен  комиссаром  при Ставке, а  я --
комиссаром  Северного фронта. Пригласив к себе в качестве помощника молодого
человека, заведовавшего при Станкевиче  нашей канцелярией,  я свалил на него
всю официальную переписку,  все бумажное делопроизводство, а  сам с энергией
отчаяния принялся за объезд наиболее беспокойных участков фронта.
     Позиции тянулись  от Ревеля до Двинска. Пожар  вспыхивал  то здесь,  то
там. Приходилось  делать  в сутки 200--300, а иногда  и  500  верст. Поздняя
осень, дороги разбиты, затоплены грязью,  почти непрерывный  дождь, холодный
пронизывающий  ветер.  Ночи  я проводил в  автомобиле, а день -- на позициях
среди возбужденной,  озлобленной солдатской толпы,  под горящими  ненавистью
взглядами, под  градом  упреков,  угроз,  ругательств,  повторяя  бессильные
призывы.
     Бывало, ночью автомобиль застрянет в глубокой  грязи. Рвутся наложенные
на шины цепи. Вылезаю и иду пешком, ноги  вязнут  в  жидкой глине, нет сухой
нитки на теле.  А на рассвете догоняет меня выкарабкавшаяся из грязи машина,
влезаю на  сиденье  рядом  с  шофером  (там  теплее, чем сзади), достаю свою
записную книжку, стараюсь собраться с мыслями, обдумать, что буду говорить я
солдатам...
     Я говорил солдатам,  что  ненавижу войну  не  меньше, чем любой из них;
согласен с ними, когда они жалуются, что тыловики предали их, оставляя их  в
окопах без  поддержки  и  смены,-- но  ведь нельзя покинуть  фронт,  пока не
кончилась  война!  Нельзя, и  ни  один  полк революционной  армии  этого  не
сделает!
     В ответ одни из солдат говорили:
     -- Покидать-то фронт и мы не покинем, а только чтобы к 1
     ноября мир был!
     А другие кричали:
     -- Корниловцы вы все! Довольно кровушки нашей попили!*
     * * *
     В  эти печальные дни мне пришлось провести несколько веселых минут:  на
фронт прибыла французская  военная миссия.  После беседы с главнокомандующим
французский генерал, по-

     * Чтобы немного  успокоить солдат  и показать  им,  что  начальство  их
понимает и  заботится  о  них,  я  предложил  Черемисову  сделать  в  печати
заявление  о  положении  фронта.  Это  заявление  я составил  в виде  отпора
"гнусному  поклепу",  будто  войска  собираются  покинуть  фронт.  Черемисов
поморщился ("Какой тут поклеп? Ведь только о том и мечтают, чтобы удрать!"),
но я настаивал, и в конце концов он подписал составленное мною заявление.


     видимому,  решил,  что  главнокомандующий   у  нас   "только  для  чина
поставлен",  и выразил желание посетить комиссара  фронта. В  комиссариат он
явился  в  сопровождении  своих  сотрудников  --  их  было  человек  10--12.
Представив  их  мне и сказав  несколько  слов  о своих  симпатиях к русскому
народу, генерал вытащил из портфеля последний номер псковской большевистской
газеты и  протянул его мне. В  номере  были  отчеркнуты  красным  карандашом
места,  содержавшие  резкие выпады против Антанты и Франции. Я молча взял со
стола синий карандаш  и принялся отмечать на  том  же газетном листе места с
выпадами против  нашего правительства, Керенского,  Черемисова, командования
вообще и меня лично.
     Генерал некоторое время смотрел на мое занятие, затем сказал:
     Нехорошо, когда оскорбляют союзников. Что вы будете
     делать?
     Я ничего не могу поделать, у нас свобода печати.
     Но они нехорошо пишут!
     Я  протянул  генералу случайно  лежавшую  у  меня на столе  вырезку  из
гельсингфорсской газеты -- там  была  фраза  о  том, что близок час, когда я
буду повешен  солдатами, кровь которых я пью с самого  начала войны. Генерал
прочел, подумал и сказал:
     Я здесь не делаю русскую политику, я здесь делаю фран
     цузскую политику. Вам это нравится, а мне это не нравится.
     Когда ругают ваших союзников, вы должны закрыть газету.
     Я не имею возможности осуществить ваше желание,
     г. генерал!
     А это очень просто: надо запечатать редакцию.
     Но печать через пять минут будет сорвана!
     Тогда поставьте часового!
     Я предложил генералу другой вид удовлетворения:
     Напишите ответ и передайте мне. А если газета этого отве
     та не поместит, мы отпечатаем его отдельным листком в стольких
     же экземплярах, в скольких выходит эта газета, и разошлем в
     штабы всех корпусов. Это удовлетворит вас?
     О, вполне! Вы очень любезны. Еще одна просьба к вам: я
     хочу переговорить с представителями всех национальностей ва
     шего фронта.
     Два  часа спустя состоялась встреча французского генерала с  делегатами
фронтовых национальных организаций.  Генерал принимал их по очереди  в  моем
кабинете.
     -- Вы поляк? Это хорошо, поляки очень храбрый народ. Ска
     жите всем полякам, если мы победим, полякам будет очень хо-


     рошо,  а если  Германия победит, полякам  будет плохо.  Вы должны очень
хорошо воевать... Прощайте.
     Вы еврей?  Это  хорошо, евреи очень  умный  народ. Скажите всем евреям:
если мы победим, евреям  будет хорошо, а если Германия победит, евреям будет
плохо. Вы должны очень хорошо воевать... Прощайте.
     Вы латыш?..
     Вы грузин?..
     Покончив  с делегатами, генерал обратился  ко  мне. Он сиял от сознания
исполненного долга:
     -- Я им всем сказал. Они хорошо поняли. Они будут теперь
     очень хорошо воевать.
     Из вежливости я выразил уверенность, что теперь все пойдет на лад.
     * * *
     7  октября открылся "предпарламент"  -- и  в тот же  день большевики, в
знак отказа от сотрудничества с буржуазными партиями, вышли  из его состава.
В Петрограде  создалось следующее  положение:  Смольный  против  Мариинского
дворца;  на   одной  стороне  Совет  рабочих  и  солдатских  депутатов,  уже
превратившийся в послушное орудие  большевистского ЦК, на  другой стороне --
раздираемый спорами, сплетенный  из взаимоисключающих  друг друга элементов,
бессильный,  беспомощный  Временный  совет  Российской  республики*;  вокруг
Смольного  -- наэлектризованная рабочая толпа и гарнизон, вокруг Мариинского
дворца -- пустота всеобщего равнодушия, недоверия.
     Не  знаю,  что  делалось  в это  время в  Петрограде  для  того,  чтобы
предотвратить катастрофу, навстречу  которой летела власть. Все мое внимание
было  поглощено  в  эти дни  задачей,  которую  возложило  на  меня  военное
министерство. Дело шло о том, чтобы вывести из  Петрограда на фронт наиболее
беспокойные части гарнизона  и  заменить их менее разложившимися  полками из
действующей армии. Задача не представлялась неразрешимой. При всем недоверии
окопников к армейским комитетам  и комиссарам  был один  пункт, в котором мы
могли  рассчитывать  на  поддержку  фронта,  --  это  в требовании  смены  и
пополнений из тыловых  гарнизонов. В  частности, к  петроградскому гарнизону
фронтовики   относились   с   большой   подозрительностью,    и   в    самых
"большевистских" полках на позициях раздавались угрозы:
     -- Мы петроградских штыками в окопы выгоним...

     * Официальное название "предпарламента".


     Итак,  предъявляя  петроградским  полкам требование  о  выступлении  на
позиции,  мы  могли  ссылаться  на волю фронта. Это было в  известном смысле
повторением июльской операции, но только с той  разницей, что тогда речь шла
о  вопросах общегосударственной политики, а  теперь  дело  касалось частного
вопроса,  в  котором  интересы  фронта  сталкивались  с  интересами  тыловых
гарнизонов.
     На это противоречие интересов мне пришлось опереться еще в сентябре при
урегулировании вопроса о воинских частях, расположенных в Финляндии. Здесь в
"корниловские  дни"  произошло избиение  офицеров  солдатами,  и с  тех  пор
установилось   состояние   почти   открытого  мятежа:   полки   не  выдавали
следственной власти подстрекателей и физических виновников недавних убийств,
не  признавали  командования,  выносили  резолюции  с   угрозами  по  адресу
Временного правительства. Этими настроениями войск поспешили воспользоваться
финляндские сепаратисты.
     По  мнению  людей,   стоявших  близко  к  местным  делам,  единственным
средством спасти  положение был вывод из  Финляндии стоявшей там дивизии. Но
дивизия, получив приказ о выступлении на фронт, отказалась повиноваться. Так
как  Финляндия официально входила в  состав Северного фронта и  стоявшие там
войска  подчинялись  в  вопросах  оперативных  псковскому  штабу,  то вопрос
перешел к нам, во фронтовой комиссариат.
     Черемисов предпочел умыть руки:
     -- Мне на фронте эта дивизия  не нужна, -- говорил он, -- выводится она
из Финляндии  по мотивам политическим,  а не стратегическим. С какой стати я
буду вмешиваться в это дело?
     Но  я  апеллировал  к  фронтовикам,  получил от  них выражение протеста
против  действий непокорной  дивизии,  предъявил этой  дивизии ультимативное
требование  с угрозой в случае дальнейшего  неповиновения прибегнуть  к силе
оружия  и  в  конце   концов  добился  того,  что  полки,  терроризировавшие
Финляндию, прибыли к нам на фронт.
     Правда, для нас эта  дивизия, шедшая эшелонами с плакатами "Немедленный
мир!", "Мир хижинам,  война  дворцам!" и т.п., представляла плохую помощь --
но в Финляндии, благодаря этой мере, положение несколько прояснилось*.

     *  На  фронте  эту дивизию  поместили  в резерве,  в стороне  от других
частей, так что  "воевать"  ей не пришлось  и  на другие  полки разлагающего
влияния она не оказывала.


     Теперь предстояло провести ту же  операцию по отношению к петроградским
полкам. Так как петроградские части не считались с приказами, исходившими от
правительства или от штаба  округа,  то я настоял,  чтобы Черемисов повторил
приказ о выступлении на позиции от имени командования фронтом, с ссылкой  на
стратегическую обстановку.  В  ответ  на  этот  приказ  Петроградский  совет
постановил отправить на Северный фронт делегацию для ознакомления на месте с
положением. Я немедленно телеграфировал в Совет, что жду делегацию в Пскове,
где  она  получит все  необходимые справки  по интересующим  ее  вопросам  и
возможность   ознакомиться  как  с  нуждами   армии,  так  и   с   желаниями
солдат-окопников.
     17  октября  во  Пскове, в  помещении комиссариата,  состоялась встреча
петроградских делегатов с представителями армий Северного  фронта. Делегация
оказалась многолюдная  -- человек 50, если  не  больше, -- солдаты, матросы,
рабочие. Черемисов представил  собранию  доклад  о положении, сложившемся на
фронте  в  результате  падения   Риги  и  последних  операций  противника  в
Ре-вельском районе.  Говорил он с  явной неохотой,  вяло, подчеркивая своими
манерами,  что его, мол,  совершенно не  интересует,  прибудут ли  на  фронт
петроградские полки  или нет, и он не знает, зачем втягивают его в это дело.
Но,  отвечая  на  мои  вопросы,  он   подтвердил,   что  фронту   необходимы
подкрепления,  что  части,  расположенные   в   Петрограде  и  в   ближайших
окрестностях  столицы, в  случае  прорыва фронта  абсолютно ничего не смогут
сделать для обороны,  что  для  защиты Петрограда они должны заблаговременно
выступить на позиции.
     Тогда  я  перевел  на  политический  язык  технические справки,  данные
главнокомандующим, и  предложил петроградским  делегатам  подтвердить  перед
представителями  фронтовиков,  что  они   поняли  серьезность  положения   и
безотлагательно исполнят приказ о выводе полков.
     Полились  речи -- нужно думать не  о  том, чтобы гнать  в  окопы  новые
дивизии, а о том, чтобы  дать возможность всем  солдатам-окопникам вернуться
домой. Ради  этих речей  и  прибыла  к нам на фронт  советская делегация. Но
петроградцы  не  учли  настроений  окопников.  На   позициях  подобные  речи
раздавались  с утра  до  вечера  и  вызывали  всеобщее сочувствие. Но  когда
окопники услышали, что требование немедленного  мира приводится тыловиками в
оправдание того, что они сидят в своих теплых казармах да "лущат семечки", в
то время как другие четвертый год в окопах "вшей кормят", их взорвало, и они
принялись на чем


     свет стоит честить петроградцев. Опираясь на речи солдат-фронтовиков, я
поставил представителям Петроградского совета три вопроса:
     "1) признают ли они, что дело защиты Петрограда является лишь  частицей
общего  дела  защиты  фронта и ни в коем случае не может быть  выделено;  2)
признают  ли  они,  что  петроградский  гарнизон   является  лишь   частицей
революционной армии и обязан  делить с ней все труды и лишения; 3) принимают
ли   они   на  себя  обязательство  добиться   от  петроградского  гарнизона
добровольного выполнения  требований действующей армии о  помощи или  готовы
своим отказом бросить вызов фронту?"
     Делегаты уклонились от  ответа,  сославшись на  отсутствие  необходимых
полномочий, и просили разрешения проехать на позиции. Собственно, они  могли
это сделать,  и не спрашивая разрешения. Мне оставалось лишь, давая согласие
на объезд ими окопов, поставить  условием, чтобы для этой цели была выделена
небольшая  группа, человек  в  10--12.  Условие  было  принято,  и  на  этом
совещание закрылось.
     Результаты его были  благоприятные для  нас: у  петроградцев  сложилось
убеждение,  что за комиссариатом и оборонческим Искосолом стоят силы фронта.
Увы, эти  силы  стояли  за  нами  лишь  в  одном-единственном  вопросе  -- о
пополнениях. На почве  этого вопроса  мы могли  еще дать  бой, но  только на
почве  этого вопроса: во всех остальных  вопросах солдатская масса в  окопах
была против нас точно так же, как солдаты тыловых гарнизонов.
     * * *
     В  это  время в  "предпарламенте" шли прения  об обороне. Отголоски  их
долетали до фронта, но  не родили сочувственного эха  ни в дышавших обидой и
злобой  солдатских массах, ни в рядах поруганного и  запуганного офицерства,
ни   среди   измотавшихся,    окончательно   выбившихся   из   сил   военных
работников-оборонцев.   18  октября   "предпарламент"   пытался   выработать
"формулу" своего отношения к войне, но безуспешно  --  ни  одна резолюция не
собрала большинства  голосов.  Оставалась, впрочем, надежда, что  подходящая
"формула" будет найдена в дальнейших прениях по внешней политике.
     Уже  две недели, как  при Исполнительном комитете Петроградского совета
действовал Военно-революционный комитет223 -- орган начинающегося
восстания.  Газеты  писали  о  предстоящем  выступлении  большевиков,  но ни
правительство, ни ЦИК не придавали, по-видимому, большого значения тому, что
дела-


     лось  в  Смольном.  Не  привлекла  к  себе  внимания  и состоявшаяся  в
Кронштадте,  под  охраной крепостных пушек,  конференция Советов  рабочих  и
солдатских   депутатов    Петроградской   губернии224,   вынесшая
резолюцию  о необходимости  утверждения в  России  советской  власти. Прошел
почти  незамеченным  и   Северный   областной   съезд  Советов2",
принявший сходную  резолюцию. А между  тем на  этом  съезде  шла  речь уже о
силах, которые могут быть  двин