вные черты  еще более углубились.  Во  Франции Коминтерн
ведет политику не  ме-нее гибельную,  чем в Германии. Между тем историческая
инер- ция еще жива. Эти юноши на  велосипедах, напевающие "Интер- национал",
почти наверняка стоят  под знаменем Коминтерна, ко-торое ничего  не может им
принести,  кроме  поражений  и  унижений.  Без  сознательного  вмешательства
"сектантов", т. е.  оттерто-то  ныне  в  сторону марксистского  меньшинства,
нельзя вообще  выйти  на  большую  дорогу.  Но  дело идет о вмешательстве  в
орга-нический  процесс.  Надо  знать  его  законы,  как  врач  должен  знать
"целительную силу природы".
* * *
     Хворал  после  двухнедельной напряженной  работы и  прочитал  несколько
романов.  "Clarisse  et  sa  fille"  Marcel  Prevost.  Роман  в  своем  роде
добродетельный,  но  это   добродетель  старой  кокотки.  Прево  в  качестве
"психоаналитика"!  О себе  самом  он  не раз говорит,  как  о  психологе.  В
качестве авторитета в сердцеведении он называет  и Поля Бурже184.
Я вспоминаю, с каким заслуженным презрением, даже брезгливостью, отзывался о
Бурже  Октав  Мир-бо185.  И   впрямь:  какая  это  поверхностная,
фальшивая и гнилая литература!


     Русский рассказ  "Колхида" Паустовского186.  Автор,  видимо,
моряк старой школы, участвовавший в гражданской войне. Даровитый человек, по
технике  стоящий выше так называемых "пролетарских писателей". Хорошо  пишет
природу.  Виден  острый  глаз  моряка.  В  изображении  советской  жизни  (в
Закавказье)  похож местами на  хорошего гимнаста  со  связанными локтями. Но
есть  волнующие картины  работы,  жертв, энтузиазма. Лучше всего ему удался,
как это ни странно, матрос-англичанин, застрявший на Кавказе и втянувшийся в
общую работу.
     Третий    прочитанный    роман    --    "Большой    конвейер"     Якова
Ильина187.   Это   уже  чистый   образец  того,  что   называется
"пролетарской  литературой",  --  и  не  худший  образец. Автор дает "роман"
тракторного завода --  его постройки и пуска. Множество технических вопросов
и деталей, еще больше  дискуссий  по поводу них. Написано сравнительно живо,
хотя  все же  по-ученически. В  этом "пролетарском" произведении пролетариат
стоит где-то глубоко на втором плане, -- первое место занимают организаторы,
администраторы, техники,  руководители  и  --  станки. Разрыв  между верхним
слоем  и массой проходит через всю эпопею американского конвейера на  Волге.
Автор чрезвычайно благочестив  в смысле генеральной линии, его  отношение  к
вождям пропитано  официальным  преклонением. Определить степень  искренности
этих  чувств  трудно, так  как они  имеют общеобязательный и  принудительный
характер, равно как и чувство  вражды к оппозиции. В романе  известное, хотя
все же  второстепенное,  место занимают троцкисты, которым автор старательно
приписывает взгляды, заимствованные  из обличительных передовиц  "Правды". И
все  же,  несмотря на  этот  строго благонамеренный  характер,  роман звучит
местами   как   сатира   на   сталинский  режим.   Грандиозный  завод  пущен
незаконченным:  станки есть, но  рабочим негде жить, работа не организована,
не   хватает   воды,   всюду  анархия.  Необходимо   приостановить  завод  и
подготовиться. Приостановить завод? А что скажет Сталин? Ведь обещали съезду
и пр. Отвратительный византизм вместо деловых соображений.  В  результате --
чудовищное расхищение человеческих сил  -- плохие тракторы.  Автор  передает
речь Сталина на  собрании  хозяйственников  "Снизить  темпы?  Невозможно.  А
Запад?"  (В апреле 1927 г. Сталин доказывал,  что  вопрос о темпах  не имеет
никакого отношения  к  вопросу о построении социализма  в  капиталистическом
окружении:  темп  есть наше  "внутреннее дело").  Итак:  снизить  заказанные
сверху темпы "нельзя". Но  почему  же дан  коэффициент 25, а не 40  и не 75?
Западный  коэффициент  все  равно  не  достигается,  а  приближение  к  нему
оплачивается низким  качеством,  износом рабочих жизней  и оборудования. Все
это видно у Ильина, несмотря на официальное благочестие автора...
     Поражают некоторые детали. Орджоникидзе говорит (в романе) рабочему ты,
а тот отвечает ему на вы. В таком духе ведется


     весь диалог, который самому автору кажется вполне в порядке вещей.
     Но  самая  мрачная сторона  в  романе  конвейера  --  это  политическое
бесправие  и безличие рабочих, особенно пролетарской молодежи,  которую учат
только    повиноваться.   Молодому   инженеру,   который   восстает   против
преувеличенных   заданий,  партийный   комитет  напоминает  о  его  недавнем
"троцкизме" и грозит исключением. Молодые  партийцы спорят  на  тему: почему
никто  в  молодом  поколении  не  сделал ничего  выдающегося ни  в одной  из
областей? Собеседники утешают себя  довольно  сбивчивыми соображениями.  "Не
потому ли,  что мы придушены?" --  проскальзывает  нота у одного из  них. На
него набрасываются:  нам  не надо свободы дискуссий, у нас есть  руководство
партией,  "указания  Сталина", которые,  в  свою очередь,  лишь  эмпирически
подытоживают  опыт  бюрократии. Догмат бюрократической  непогрешимости душит
молодежь,  пропитывая  ее нравы прислужничеством,  византийщиной,  фальшивой
"мудростью". Где-нибудь, притаившись, и работают, вероятно, большие люди. Но
на  тех,  которые дают официальную окраску  молодому поколению, неизгладимая
печать недорослей.
     8 мая 1935 г.
     Из Москвы через Париж  сообщают: "Вам, уж, конечно, писали по поводу их
маленькой неприятности".  Речь идет явно о  Сереже (и его  подруге). Но  нам
ничего не писали, вернее, письмо погибло в пути, как большинство писем, даже
совершенно невинных. Что значит "маленькая" неприятность? По какому масштабу
"маленькая"? От самого Сережи вестей нет.
* * *
     Старость  есть  самая неожиданная  из всех вещей, которые  случаются  с
человеком.
* * *
     Норвежское  рабочее  правительство  как  будто  твердо  обещало   визу.
Придется, видимо, ею воспользоваться. Дальнейшее пребывание во Франции будет
связано со все  большими трудностями,  притом в обоих  варьянтах:  в  случае
непрерывного  продвижения  реакции,   как  и  в  случае  успешного  развития
революционного движения.  Не имея  возможности выслать меня в другую страну,
пр[авительст]во,  теоретически  "выславшее"  меня  из Франции,  не  решается
направить меня в  одну из колоний, ибо это вызвало бы. слишком большой шум и
создало  бы  повод  для постоянной  агитации.  Но  с  обострением внутренних
отношений  эти  второстепенные  соображения отойдут назад, и  мы с  Н. можем
оказаться в


     одной  из колоний.  Конечно, не в сравнительно  благоприятных  условиях
Сев[ерной] Африки, а где-нибудь очень далеко... Это означало бы политическую
изоляцию, неизмеримо более полную, чем на Принкипо. В этих условиях разумнее
покинуть Францию вовремя.
     Муниципальные   выборы    свидетельствуют,   правда,    об    известной
"стабильности" политических отношений.  Факт этот на все лады подчеркивается
всей прессой, хоть  и с разными комментариями. Однако же  было бы величайшей
глупостью  верить в  эту "стабильность". Большинство  голосует, как "вчера",
потому что надо же как-нибудь голосовать. Ни  один из классов еще не  принял
окончательно  новой  организации.  Но  она навязывается  всеми  объективными
условиями, и штабы для нее уже готовы, по крайней мере, у буржуазии. "Разрыв
постепенности"  в этом процессе  может  наступить очень  быстро и во  всяком
случае произойдет очень круто.
     Норвегия,  конечно, не Франция:  неизвестный язык,  маленькая страна, в
стороне  от  большой  дороги, запоздание  с  почтой и пр. Но  все же гораздо
лучше, чем Мадагаскар. С языком можно будет скоро справиться настолько, чтоб
понимать  газеты.  Опыт  норвежской  Раб[очей] партии  представляет  большой
интерес  и сам по себе, и особенно  накануне прихода к власти Labour Party в
Великобритании.
     Конечно,  в случае победы  фашизма во Франции  скандинавская  "траншея"
демократии продержится  недолго. Но ведь  при нынешнем положении дело вообще
может идти только о "передышка" .
* * *
     В последнем письме, которое Н. от него получила, Сережа как бы вскользь
писал:  "Общая  ситуация  оказывается  крайне   тяжелой,  значительно  более
тяжелой, чем можно себе представить..." Сперва могло казаться, что эти слова
носят чисто личный характер.  Но  теперь  совершенно  ясно,  что дело идет о
политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства Кирова, и
связанной  с этим новой волне травли (письмо  написано  9 декабря 1934  г.).
Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать -- не
только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и
(несомненно!) бесчисленных  провокациях  со  стороны  мелких  карьеристов  и
прохвостов.  Будь у Сережи активный политический интерес, дух фракции -- все
эти тяжелые  переживания оправдывались бы. Но этой внутренней пружины у него
нет совершенно. Тем тяжелее ему приходится...
     Я снова занят  дневником, потому  что не могу  заняться  ничем  другим:
приливы и отливы работоспособности получили очень острый характер...


     Прошлым летом, когда мы кочевали после барбизонского изгнания, нам с Н.
пришлось разделиться: она оставалась в Париже, я переезжал с двумя  молодыми
товарищами  из  отеля  в отель.  За нами  по  пятам  следовал  агент  Surete
generale. Остановились в Chamonix.  Полиция заподозрила, очевидно,  какие-то
умыслы с  моей  стороны в  отношении  Швейцарии  или Италии  и  выдала  меня
газетчикам:  [Raymond]  M[olinier]188,   в  парикмахерской,  рано
утром,   прочитал   в   местной   газете   сенсационную  заметку   о   нашем
местопребывании: Н. только что приехала ко мне из Парижа. Прежде чем заметка
успела  произвести  необходимый  эффект,  мы  успели  скрыться.  У  нас  был
маленький,  довольно  ветхий  "Форд",--  его описание и  номер  появились  в
печати. Пришлось  избавиться от  этого авто и купить другое, тоже "Форд", но
другого, более старого типа. Только после этого Surete  догадались передать,
что мне  не  рекомендуется останавливаться  в пограничных  департаментах. Мы
решили снять дачное помещение в непограничном месте. Но  на поиски надо было
положить две-три недели:  не  ближе  300  км от  Парижа,  не ближе 30  км от
департаментского центра, не в промышленном районе и  т. д.  --  таковы  были
условия полиции. На время  поисков  решили поселиться  в  пансионе.  Но  эта
оказалось не так просто: по  собственным документам мы прописаться не могли,
по фальшивым  документам не соглашалась  полиция.  С франц[узских]  граждан,
правда,  не требуют  документов, но в  пансионе  с общим  табльдотом  [table
d'hote] нам трудно было бы  сойти за французов. И вот для  такого  скромного
дела,  как  поселение  на  две недели  в скромном  загородном пансионе,  под
надзором агента Surete, нам пришлось прибегнуть к весьма сложной комбинации.
Мы решили себя выдать  за  франц[узских] граждан иностранного происхождения.
Для  этой цели  мы  привлекли, в качестве племянника,  молодого французского
товарища с голландской фамилией189.  Как избавиться от табльдота?
Я  предложил облечься  в  траур  и на этом основании  есть у себя в  номере.
"Племянник" должен был есть за общим столом и следить за движением в доме.
     План этот встретил, прежде  всего, сопротивление Н.: облечься в траур и
притворяться -- она воспринимала это как нечто оскорбительное по отношению к
самой себе. Но выгоды плана были слишком очевидны: пришлось покориться. Наше
вселение  в  дом  произошло  как  нельзя лучше. Даже  жившие в  пансионе три
южноамериканских   студента,  мало  склонные   к   дисциплине,   умолкали  и
почтительно кланялись людям в трауре.  Я был лишь несколько удивлен висевшим
в коридоре гравюрам: "Королевский кавалерист", "Прощание Марии  Антуанетты с
детьми" и  другие  в таком  же  роде.  Дело  скоро разъяснилось. После обеда
"племянник"  прибыл  к  нам очень  встревоженным:  мы  попали в  роялистский
пансион!  Action Francaise -- единственная газета, которая признается в этом
доме.  Недавние  кровавые  события в  городе  (антифашистская  манифестация)
накалили политические страсти в пан-


     сионе.  В  центре  роялистской   "конспирации"   стояла   хозяйка,  на+
гражденная  медалью   сестра  милосердия   империалистической   войны:   она
поддерживала  тесные личные  связи с роялистскими  и фашистскими  кружками в
городе.  На следующий  день в пансион вселился, как полагается, агент Surete
G[arneux], защитник  республики  по  должности.  Как раз  в  эти недели Leon
Daudet190  вел в Action Francaise бешеную кампанию против Surete,
как  против  шайки  мошенников,  изменников  и  убийц.  Daudet  обвинял,   в
частности, Surete, в том, что она убила  его сына Филиппа, Агент Surete, лет
45, оказался в высшей степени  светским человеком: он везде бывал, все знал,
и мы с одинаковой легкостью [могли] вести беседу о марках автомобилей и вин,
о  сравнительном  вооружении разных стран, о последних  уголовных процессах,
как и о  новейших произведениях литературы. В вопросах политики он стремился
держаться с тактической  нейтральностью.  Но  хозяин  пансиона (вернее,  муж
хозяйки),  разъездной коммерческий  представитель,  неизменно  искал  в  нем
сочувствия  своим  роялистским взглядам. --  Все-таки  Action  Francaise  --
лучшая  французская  газета!  --   G[arneux]  отвечал  примирительно:  Шарль
Моррас191  действительно   заслуживает  уважения,   это  отрицать
нельзя, но Daudet недопустимо  груб. --  Хозяин  учтиво  настаивал: конечно,
Daudet бывает грубоват, но он имеет на это право: ведь эти негодяи убили его
сына!
     Надо сказать, что G. принимал ближайшее участие  в "деле" юноши Филиппа
Daudet,  таким  образом,  обвинение направлялось против него лично. Но G. не
терял  достоинства  и тут:  "С этим я  не  согласен, -- отвечал он ничего не
подозревавшему  хозяину,  --  каждый из нас останется при своем мнении". Наш
"племянник" передавал нам после каждого repas192 эти мольеровские
сцены, -- и полчаса веселого,  хотя  и  придушенного  смеха (ведь мы  были в
трауре),    вознаграждали   нас    хоть   отчасти   за   неудобства   нашего
существования... По воскресеньям мы уходили с Н. "на мессу" -- на самом деле
на прогулку: это укрепляло в доме наш авторитет.
     Как  раз   во   время   нашего   пребывания  в  пансионе   еженедельник
I/illustration  опубликовал большой фотографический снимок  нас  обоих  с Н.
Меня  узнать было  нелегко,  благодаря  сбритым усам и  бороде и  измененной
прическе, но Н. выступала на снимке очень хорошо... Помнится, по поводу этой
фотографии был даже какой-то разговор о нас за столом. Первым забил  тревогу
G.  "Надо  немедленно  уезжать!"  Ему,  видимо,  вообще  надоело в  скромном
пансионе. Но мы выдержали характер  и оставались под роялистской кровлей  до
снятия дачи.
     Тут нам опять не повезло. Префект департамента  разрешил (через ведшего
с ним переговоры французского товарища [R.] M[olinier]) селиться где угодно,
на расстоянии 30  км от  города.  Но когда М. сообщил  ему  адрес уже снятой
дачи,   префект  воскликнул:  "Вы  выбрали   самое  неудачное   место,   это
клерикальное


     гнездо, мэр -- мой личный враг". Действительно, на нашей даче (скромный
деревенский дом) во всех  комнатах висели распятия  и благочестивые гравюры.
Префект  настаивал, чтобы  мы переменили  квартиру. Но мы  уже  заключили  с
владелицей договор;  разъезды и  смены квартир и без  того разорили  нас. Мы
отказались покинуть дачу. Недели через две  после этого  в местном шантанном
еженедельнике появилось сообщение: Т[роцкий] с женой и секретарями поселился
в таком-то  месте.  Адрес  не  был  дан,  но район  в  несколько  квадратных
километров был указан  совершенно точно. Не могло  быть сомнений в том,  что
это  маневр  префекта и что следующим его действием  будет  указание точного
адреса. Пришлось спешно покидать дачу...
* * *
     Унизительное впечатление  производят юбилейные  празднования  в Англии:
кричащая выставка сервилизма и глупости. Крупная буржуазия знает, по крайней
мере, что делает: в предстоящих боях средневековая рухлядь очень  пригодится
ей в качестве первой баррикады против пролетариата.
     9 мая [1935 г.]
     Как   раз   на  днях   должен  выйти   номер   немецкой  газеты   Unser
Wort193  со  статьей,   в  которой  я  очень  резко  отзываюсь  о
норвежской рабочей партии и ее политике у власти (речь  идет, в частности, о
вотировании  цивильного  листа  королю)1!94.  Не будет
ничего  неожиданного,  если  эта  статья  побудит  норвежское  правительство
отказать мне в самый последний момент в визе. Это будет очень досадно, но...
в порядке вещей.
     10 мая [1935 г.]
     Бюро  Второго  Инт[ернационала]  вынесло  резолюцию  по  поводу военной
опасности:  ее  источник  --  Гитлер;  спасение в  Лиге  наций,  надежнейшее
средство -- разоружение; "демократические"  правительства,  кооперирующие  с
СССР,  торжественно  приветствуются. Если чуть  изменить  идеологию,, то под
этим документом  мог  бы подписаться и Президиум Третьего Интернационала. По
существу,  резолюция неизмеримо ниже манифеста базельского  конгресса  (1912
г.) накануне войны...*.

     * Теперь  надо  ждать,  что  Гитлер предложит  всеобщее  разоружение  и
сде-лает это требование условием возвращения Германии в Лигу наций Подобного
рода конкуренция Литвинову совершенно безопасна для германского империализма


     Нет,  наша эпоха не  находит себе  места  в этих узких, консервативных,
трусливых  мозгах.  Ничто  не   спасет  нынешних   пенкоснимателей  рабочего
движения.  Они будут раздавлены. В крови войны и  восстаний поднимется новое
поколение, достойное эпохи и ее
     задач.
     13 мая [1935 г.]
     Умер  Пилсудский... Лично я его  никогда не встречал. Но  уже во  время
первой ссылки  в Сибири (1900--1902) слышал о нем горячие отзывы от ссыльных
поляков.  Тогда  Пилсудский  был  одним  из  молодых  вождей  PPS  (Польской
социалистической  партии), следовательно,  в  широком  смысле,  "товарищем".
Товарищем был  Муссолини, так  же  и  Макдональд, и  Лаваль... Какая галерея
изменников!
     Получил кой-какие  конфиденциальные сведения  о  последней  сессии Бюро
Второго  Интернационала195 (см. 10  мая). Эти  люди неподражаемы.
Письмо заслуживает сохранения.
     Особенно  хороша  комиссия на случай войны: какая  героическая  попытка
подняться  над собственной  природой! Эти господа хотят на этот раз не  быть
застигнутыми войной врасплох. И они создают... тайную комиссию. Но где и как
застраховать комиссию, чтоб члены ее  не оказались по разные стороны траншеи
-- не  только  физически,  но и политически? На этот  вопрос  у мудрецов нет
ответа...
     14 мая [1935 г.]
     Пилсудский  вызывался в качестве свидетеля по делу Александра Ульянова,
старшего брата  Ленина. Младший брат Пилсудского привлекался по тому же делу
(покушение на Александра III 1 марта 1887 г.) в качестве обвиняемого...
     За  последние десятилетия  история работала быстро. А между тем, какими
бесконечными казались  некоторые периоды  реакции, особенно  1907--1912... В
Праге  на  днях чествовали 80-летие  со дня рождения Лазарева196,
старого  народника... В  Москве  еще жива  Вера Фигнер197  и  ряд
других стариков.  Люди,  которые делали первые  шаги  массовой революционной
работы в  царской России, еще не все сошли  со сцены...  И в то же  время мы
стоим перед проблемами бюрократического перерождения рабочего государства...
Нет, современная нам история работает на  третьей скорости. Жаль только, что
разрушающие  организм микробы  работают еще  быстрее.  Если они меня  свалят
раньше,  чем мировая революция сделает новый большой шаг вперед, --  а на то
похоже  --  я все же перейду в  небытие с несокрушимой уверенностью в победе
того дела, которому служил всю свою жизнь.


     15 мая [1935 г.]
     Surete явно  щеголяет  своей осведомленност