уты  большевистским центром против Временного
правительства -- говорилось о "40000 латышских стрелков".
     21  октября  собрание  всех  ротных  и  полковых  комитетов  Петрограда
постановило единственной властью над петроградским гарнизоном  считать Совет
рабочих   и   солдатских   депутатов.  Это  было   своего   рода   советское
пронунциаменто226, все историческое значение которого должно было
обнаружиться в ближайшие дни.
     Характерно,  что  еще  раньше, в другой  форме  и  по  другому  поводу,
советская  власть  была  провозглашена  в  Москве.  19  октября  в  связи  с
экономической борьбой, разгоревшейся  в  Центральной  промышленной  области,
Совет рабочих и солдатских депутатов принял резолюцию, в которой говорилось:
     "Капиталисты создают грандиозный локаут, безработицу. Правительство  не
поддерживает рабочих,  а открыто идет против них. Исходя  из этого Совет  1)
декретирует удовлетворение требований рабочих в отраслях, где назревает  или
уже идет  стачка; 2)  приглашает  профессиональные  союзы  явочным  порядком
осуществлять  постановления  декретов  на  заводах  и  фабриках;  3)  ставит
капиталистов, саботирующих производство, перед угрозой неминуемого ареста их
Советами; 4) принимает активное участие в создании органов борьбы за переход
власти в руки демократии".
     Фактически  эта резолюция  означала  не  участие  в борьбе  за  переход
власти, а ее  явочный захват. Но на  фронте о московской резолюции мы узнали
как об  экономическом конфликте местного характера, а о петроградской -- как
об  очередном   "недоразумении".   Несравненно   больше  взволновало   фронт
неожиданное   выступление   в   комиссии   "предпарламента"  Верховского   с
требованием немедленного заключения мира.
     События оправдали этот шаг военного министра: нежелание армии воевать и
общее  разложение  государства достигли  в  это  время  такой  степени,  что
дальнейшее продолжение войны  было невозможно. И политически невежественный,
но неглупый и лишенный кастовых предрассудков военный техник, каким был


     Верховский,  понял это  и  сделал  тот вывод  из положения, которого не
сумели  или не  решились сделать  политические деятели, обладавшие большими,
чем у него, знаниями и большей подготовкой. Но  свое выступление  Верховский
предпринял до последней степени легкомысленно, и в этом  была одна из причин
постигшего его провала.
     По-видимому, Верховский  бил  на  театральный  эффект,  и неожиданность
своего предложения  прекратить  войну  он  считал  существенной предпосылкой
успеха.  Возможно также, что  молодой  генерал мечтал  о том, чтобы  поворот
политики России  был  связан с его именем.  Во всяком случае, глава военного
ведомства  выступил, не сговорившись со  своими ближайшими сотрудниками,  не
осведомив о своих  планах  армейских  и фронтовых комиссаров, не заручившись
поддержкой армейских комитетов.
     Этот  образ  действия  представляется тем более странным, что армейские
комитеты, если  бы вопрос был поставлен перед ними  так остро и  прямо,  как
ставил  его  ген.  Верховский,  в огромном  большинстве  высказались  бы  за
немедленный мир  -- обеспечить себе поддержку с этой стороны военный министр
мог  без  большого  труда.  А вместо  этого он  сделал  безнадежную  попытку
привлечь      на      свою     точку     зрения     Центральный      комитет
конституционно-демократической   партии,  где  на  него  смотрели,  как   на
подозрительного выскочку-карьериста.
     При  таких условиях  его шаг -- даже  если  он вытекал  из  безупречных
побуждений и  был подсказан благородными  мотивами --  становился не  только
бесполезен,  но  и  вреден:  бесполезен,  так  как  он  не мог  повлиять  на
правительство, вреден, так  как он давал оружие в руки бунтарской оппозиции,
которая до вчерашнего дня всячески поносила Верховского,  а теперь поспешила
поднять его на щит, как героя, спасителя России.
     Но  если  ошибкой  было выступление Верховского  в том виде, как он его
предпринял,  то  еще  худшей  ошибкой  было  увольнение  военного  министра,
объявленное  в  такой форме,  что и  у  населения,  и  у  армии должно  было
получиться впечатление, что Временное правительство считает преступной самую
мысль  о  мире.  Это  было повторение  апрельской  ноты  Милюкова  --  но  в
несравненно более опасной обстановке. Если в апреле Милюков поднес зажженную
спичку  к  стогу соломы, то  теперь правительство бросило  факел в пороховой
погреб.


     Глава двенадцатая ПЕРЕВОРОТ
     Октябрьский  переворот   (как  и   февральский)   был,  по   внешности,
переворотом   по   преимуществу   петроградским.  Такие   моменты  его,  как
постепенный  захват  повстанцами города,  разгон "предпарламента",  осада  и
взятие  Зимнего дворца, протекали вне поля моего зрения. Но я был свидетелем
того, как воспринимались и переживались события на фронте, а кроме того, мне
пришлось  принимать  участие  в  одном  эпизоде,  связанном  с  октябрьскими
событиями, а именно в вызове с фронта воинских частей, которые  должны были,
как  в июльские дни, противопоставить  выступлению  петроградского гарнизона
силы действующей армии.
     Об  этом эпизоде,  вылившемся  в  пресловутый "гатчинский  поход"  ген.
Краснова и Керенского, я должен рассказать здесь несколько подробнее.
     Именно в  форме требования  "надежных  частей" пришло  на фронт  первое
известие о начинающихся в Петрограде волнениях. Было это 23 октября вечером.
Черемисов просил  меня приехать к нему по  спешному делу, и когда я приехал,
показал мне телеграмму  Керенского  (кажется, шифрованную). Телеграмма  была
немногословна:  приказ  немедленно послать  в  Петроград надежные  войска на
случай беспорядков. Черемисов смеялся:
     -- Они там совершенно рехнулись..."Надежные войска"! От
     куда возьму я им "надежные войска"?
     Я  сказал  главнокомандующему,   что  приказ   правительства   подлежит
исполнению. Но Черемисов возразил:
     -- Меня этот приказ не касается. Это -- политика. Если вы
     полагаете, что приказ может быть выполнен -- сами и выпол
     няйте его.
     Я  немедленно  связался  прямым  проводом с  Искосолом  12-й  армии,  с
армейским  комитетом новой  1-й армии  и  с  ген.  Болдыревым,  в  то  время
командовавшим 5-й армией, сообщил им


     содержание  телеграммы Керенского и просил  выяснить, какие части могут
быть немедленно отправлены в Петроград. Переговоры продолжались всю ночь, но
не привели ни к чему.
     Утром я  получил  из  военного  министерства  запрос,  как  подвигается
организация отряда  для защиты Временного правительства, каков его состав  и
где находятся головные эшелоны. В ответ я телеграфировал:
     "Организация  и  отправка   отряда  под   лозунгом   защиты  Временного
правительства  невозможна.  За этим  лозунгом никто не  пойдет.  Необходимо,
чтобы вызов войск с фронта исходил от ЦИК Советов".
     На это из военного министерства последовало успокоительное разъяснение:
Временное правительство действует в полном  контакте с  ЦИК, и формальность,
которую  я  считаю необходимой для успеха  вызова войск, будет  выполнена. Я
передал этот  ответ  в  армии и просил спешить с отправкой отряда.  Из армий
отвечали, что приступят  к делу немедленно после  того,  как  ЦИК подтвердит
приказ о вызове войск.
     * * *
     24-го   Псков   был   полон   слухов.   Пришло  сообщение  о   переходе
Петропавловской крепости227 на  сторону  большевиков.  Но  неясно
было, идет ли речь об антиправительственной резолюции, вынесенной солдатским
митингом,  или  о  чем-то  более  серьезном.  По  прямому  проводу   военное
министерство известило нас  об  открытии  заседания Совета  республики  и  о
выступлении  перед  ним  председателя  правительства. Сообщалось,  что  речь
Керенского была встречена всеобщим энтузиазмом. Пришло и еще одно сообщение:
ЦИК  всемерно  поддерживает правительство  в  предпринимаемых им  шагах  для
подавления "беспорядков". Но характер событий оставался неясен.
     О  "мятеже",  о  "восстании",  насколько  помню,  еще  не  было   речи.
Говорилось  лишь  о  "беспорядках",  "уличном  выступлении" и  т.п.  Картина
рисовалась  в  виде  повторения июльских  дней  с тем  различием, что  тогда
движение  носило  стихийный  характер,   а  теперь  буянит  небольшая  кучка
злоумышленников, ей противостоит  сплоченный  фронт  демократии,  и задержка
лишь за войсками, так как петроградский гарнизон ненадежен.
     Входить в оценку  точности этих сообщений я, само  собою разумеется, не
мог,  ограничивался поэтому  передачей  их  в армии фронта,  снова  и  снова
настаивая  на  безотлагательной  отправке  в  Петроград  хоть  какого-нибудь
отряда. Ответ из армий


     был  тот же:  "За Временное  правительство  никто не пойдет, за  ЦИК --
может быть, и пойдут".
     Ночью из Петрограда сообщили о резолюции, принятой Советом республики в
ответ  на  декларацию председателя правительства,  -- смысл  ее  сводился  к
требованию  решительных  шагов в  области внешней  политики  и  в  земельном
вопросе, а также ускорения созыва  Учредительного собрания. Это было  хорошо
-- немного поздно,  но именно то, что еще могло  спасти положение. Только бы
пожелания Совета республики вдохнули твердость и решимость в правительство и
претворились в дело!
     На   имя   Черемисова    пришла    телеграмма   от   главнокомандующего
Петроградского округа Полковникова228:
     "Доношу,  что  положение в Петрограде угрожающее. Уличных  выступлений,
беспорядков нет, но идет  планомерный захват  учреждений,  вокзалов, аресты.
Никакие приказы не  выполняются.  Юнкера сдают  караулы  без  сопротивления,
казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступали.
Сознавая   всю  ответственность   перед   страною,  доношу,  что   Временное
правительство  подвергается опасности  потерять власть,  причем  нет никаких
гарантий, что не будет попытки к захвату Временного правительства"*.
     Нужно  было  спешить с  отправкой  в Петроград  вооруженной  помощи, но
послать эту помощь без  ЦИК не было  никакой надежды. Я принялся вызывать  к
прямому проводу членов  президиума ЦИК. Долго никто не откликался.  Наконец,
уже  глубокой  ночью  к  аппарату  подошел  один  из  членов  президиума.  Я
протелеграфировал ему:
     "Правительство  требует присылки  с фронта  войск.  Отношение  к  этому
требованию  ЦИК в армии  неизвестно. Отсутствие заявления ЦИК понимается как
доказательство того, что комитет против вызова войск. При таком положении ни
один  полк, ни  одна рота на  требование правительства не  откликнется.  Без
призыва ЦИК Северный фронт никакого отряда в Петроград  отправить не  может.
Прошу точных указаний"**.
     Из Петрограда  мне  задали несколько  вопросов о положении  в  армиях и
обещали  сообщить  ответ президиума  ЦИК. Ответ пришел час или  два  спустя:
"Президиум  ЦИК  санкционирует  вызов  отряда  с  фронта. Отряд  должен быть
организован возможно скорее. Действуйте именем ЦИК".
     Возможны, разумеется, сомнения в том, насколько целесооб-

     * См. Архив русской революции, кн. 7, с. 286.
     ** Цитирую по записи, сделанной мною в ноябре 1917 г.


     разно было это решение президиума. Так как в  конце  концов из затеи  с
обращением к фронту ничего не вышло, то, может быть, лучше было бы, если  бы
президиум не  давал  своей санкции этой  попытке борьбы. Но это --  вопрос о
целесообразности  предпринятого шага, а отнюдь  не вопрос о его  моральной и
политической  допустимости.   Морально  руководители  Всероссийского  ЦИК  в
октябре  (как  и  в  июле)  были  обязаны  защищаться  против насильственных
посягательств  со  стороны  части   петроградского  гарнизона.  Политически,
оставаясь на  почве принципов  демократии, они  имели  все  основания  --  в
октябре, как и в  июле  --  апеллировать к  силам фронта против буйствующего
тылового гарнизона.
     Единственное, что представляется мне  в решении президиума ЦИК неясным,
это -- как согласовать вызов войск  с фронта именем комитета с тем разрывом,
который   в  эту   самую   ночь   произошел   между  комитетом  и  Временным
правительством,  отказавшимся   считаться  с  пожеланиями,   выраженными   в
резолюции "предпарламента".
     Как бы то ни было, ни в эту ночь, ни на следующий день я ничего не знал
о конфликте между Временным правительством и демократической  частью  Совета
республики.  Для  меня,  как и  для  всех  армейских  работников,  положение
осталось  прежнее: ЦИК  и  Временное  правительство  --  на  одной  стороне,
безответственные  кучки  подстрекаемых  большевиками  солдат  --  на  другой
стороне. В этом смысле я  и разослал  телеграммы в целый ряд частей, которым
Черемисов по моему настойчивому требованию отдал, наконец, приказ о движении
к Петрограду.
     * * *
     В  течение  25 октября выяснился точнее характер петроградских событий:
дело   шло   не   об   уличных   беспорядках,  а  о  восстании,  о   попытке
государственного переворота под лозунгами  немедленного мира, передачи земли
крестьянам,  обеспечения  хлеба   рабочим.   Во   главе   восстания   стояла
большевистская  партия.  Силы,  которыми  она  располагала,   представлялись
неясными, но было  опасение,  что  к  ее выступлению примкнут все  элементы,
недовольные политикой Временного  правительства. И в этот решительный момент
правительство  оказалось столь же бессильно, как и в  июльские дни -- на его
стороне в Петрограде не было никого и ничего.
     Слово  было за Россией  и за действующей армией. Еще  ночью  с 24 на 25
октября общеармейский  комитет при Ставке вынес резолюцию с протестом против
выступления петроградского гарнизона. С утра 25-го началось обсуждение этого
вопроса во всех 14


     армейских  комитетах.  Одна  за  другой  поступали  ко  мне  в  комитет
резолюции.   Из   14   комитетов  12  выразили  решительный  протест  против
выступления большевиков. Они клеймили  это выступление  как предательство по
отношению  к  революции,  как  удар  в  спину  армии  на  фронте,  призывали
петроградский  гарнизон образумиться, грозили ему вмешательством фронтовиков
и  предлагали  Временному  правительству   свою  помощь  для  восстановления
порядка.   Лишь  два  армейских  комитета  приняли  резолюции,  признававшие
совершившийся  в Петрограде переворот и  заявлявшие о нейтралитете фронта по
отношению к петроградским событиям.
     Сам по  себе этот результат опроса армейских организаций был бы неплох,
но 1) оставался открытым вопрос, насколько комитеты отражают в данном случае
настроения  солдатских масс; а  2)  в пользу переворота высказались  как раз
комитеты  двух армий Северного фронта --  5-й  и  1-й.  Что  же касается  до
Искосола 12-й  армии, то  он уже  давно был  в кольце латышских стрелков,  и
теперь его члены с минуты на минуту ожидали ареста. Таким образом, ближайший
к  Петрограду  Северный  фронт, спасший  положение  ЦИК  и  правительства  в
июльские дни, теперь выпадал из борьбы.
     Тем не менее, руководствуясь приказом Временного правительства и, в еще
большей степени, директивой  ЦИК,  я продолжал разыскивать на фронте  части,
которые  можно было  бы двинуть  к Петрограду. Была  надежда,  что отдельные
полки откликнутся на призыв. Но вскоре выяснилось, что немедленно могут быть
двинуты лишь части 3-го конного корпуса,  составлявшие общий резерв  фронта:
остальные части, на которые можно было рассчитывать,  рисковали натолкнуться
на   сопротивление   расположенных   на  их   пути  полков,  сочувствовавших
перевороту. Намечался, таким образом, план: безотлагательно отправлять части
3-го корпуса, а вслед им, в виде подкрепления, двигать другие части.
     Впрочем, и из 3-го корпуса мы могли  располагать лишь третью: в корпусе
считалось 50 конных сотен, но из них большая часть была разбросана по фронту
на охране, и собрать их  в короткое  время не было возможности,  а в резерве
было всего 18  сотен разных полков. Не будучи военным, я все же отдавал себе
отчет  в  рискованности  такого  способа  действий:  операция  начиналась  с
неизвестными  силами; отряд должен  был  сформироваться  в  непосредственной
близости   от  Петрограда;   пока  что  эшелоны   отправлялись  в  неведомое
пространство.  С  точки  зрения  военной  науки  это  должно  было  казаться
абсурдом. Но я знал, что  представляет собой петроградский гарнизон,  помнил
хорошо картины июльских дней и считал, что эшелоны фронта


     должны сыграть  свою роль самым фактом появления на путях к Петрограду,
независимо  от  своей  численности  --  подобно  тому,  как  при  ликвидации
корниловского похода значение имел  сам факт  обороны Петрограда солдатами и
рабочими, независимо от того, насколько  сильна  была эта оборона  в военном
смысле.
     Приказ о выступлении отдельные части 3-го конного корпуса  получили еще
23-го,  но я  не  знаю  точно,  каким путем  шел этот приказ  и  как он  был
формулирован.  Во  всяком  случае,   до   ночи  с  24-го  на  25-е   никаких
приготовлений к походу не было сделано --  офицеры  даже не решались сказать
казакам, что правительство требует их в Петроград для усмирения беспорядков.
Перед рассветом  25-го я телеграфировал командиру  корпуса  ген.  Краснову о
положении в Петрограде и настоятельно просил его как можно скорее отправлять
к  Петрограду  хоть небольшие  части,  объясняя  отходящим эшелонам,  что  в
Петроград  они  вызываются  с  согласия  ЦИК  Совета  рабочих  и  солдатских
депутатов для  защиты свободы и  порядка и обеспечения созыва Учредительного
собрания.  С  утра  25-го  началась подготовка к  отправке  первых  эшелонов
корпуса, и  я  имел возможность  известить об  этом  военное министерство  и
ставку.   Оттуда   настойчиво  справлялись   у  меня   о  судьбе   батальона
самокатчиков229, который был  отправлен в Петроград еще до начала
событий  и застрял где-то  в  пути.  Почему-то этому  батальону  придавалось
особое значение*  --  но  я  не участвовал  в  его отправке и  не мог ничего
сообщить о его местонахождении.
     25-го   волна  гражданской   войны  докатилась  до   Пскова.  В  городе
образовался Военно-революционный комитет, поставивший своей целью содействие
петроградскому  перевороту.   Местные   (псковские)   фронтовые  организации
примкнули  к  комитету. Псковский  гарнизон и солдатские команды  при  штабе
фронта тоже готовы были признать его власть.
     Я предложил  командам собраться  на  общий митинг и обратился к  ним  с
речью,  в которой  обрисовал положение в  Петрограде, выяснил позицию  ЦИК и
заявил,  что буду руководствоваться  указаниями,  полученными мною от  этого
верховного органа революционной демократии. Солдаты  слушали сумрачно. Когда
я кончил, раздались крики:
     -- А нам что же делать теперь?
     Я  рекомендовал командам сидеть смирно по казармам, выполнять службу  и
не вмешиваться  в борьбу,  значение  которой,  по-видимому,  для них неясно.
Термин "нейтралитет в граждан-

     *  Несколько позже именно навстречу этим самокатчикам выехал Керенский,
покинув заседание правительства и осажденный повстанцами Зимний дворец.


     ской  войне" был уже известен в гарнизоне. Многим  эта тактика казалась
наиболее   благоразумной.  Но   производить   голосование   было  бесцельно:
резолюция,  принятая  в  моем  присутствии, четверть  часа  спустя  была  бы
отменена.
     Когда  я  уезжал,  группа  солдат  пыталась остановить  мой автомобиль,
раздавались угрожающие крики, ругательства. Но до открытого насилия дело  не
дошло.
     В  комиссариате   меня   ждали  телеграммы   из   Петрограда.   Военное
министерство,  непрерывно  сносившееся со мною  по прямому проводу  и  через
Псков поддерживавшее связь со ставкой, по-видимому, неясно представляло себе
положение  в столице. Сообщения были сбивчивые и,  в  общем и целом,  давали
картину, далекую от той, которую  восстановили позже воспоминания очевидцев.
В  телеграммах говорилось о вспыхнувших в различных ча