ей.
     В  июле  1926  года  Зиновьев  заявил  на  пленуме ЦК:  "В  вопросе  об
аппаратно-бюрократическом зажиме Троцкий  оказался  прав  против  нас". Свою
ошибку в борьбе со мною Зиновьев признал тогда же "более опасной", чем  свою
ошибку  1917   года!   Однако  давление   привилегированного   слоя  приняло
непреодолимые размеры. Зиновьев и Каменев "не случайно" капитулировали перед
Сталиным  в  конце 1927  года  и  увлекли  за  собою  более  молодых,  менее
авторитетных. Они  приложили затем  немало сил к  очернению оппозиции. Но  в
1931--1932  г.г.,   когда   весь   организм   страны  потрясали   ужасающими
последствиями  насильственной  и необузданной  коллективизации,  Зиновьев  и
Каменев, как и многие другие капитулянты, тревожно  подняли головы  и начали
шушукаться между  собою об  опасностях новой правительственной политики.  Их
поймали  на  чтении  критического  документа, исходившего  из  рядов  правой
оппозиции, исключили за это страшное  преступление  из  партии  --  ни в чем
другом их не обвиняли! -- и в довершение сослали.
     В  1933  году  Зиновьев  и  Каменев не  только  снова покаялись,  но  и
окончательно  простерлись  ниц  перед  Сталиным.  Не  было такого поношения,
которого они не бросили бы по адресу оппозиции и, особенно, по моему личному
адресу. Их саморазоружение сделало их окончательно  беззащитными перед лицом
бюрократии,  которая  могла   отныне   требовать  от  них  любых  признаний.
Дальнейшая  их судьба  явилась последствием этих прогрессивных капитуляций и
самоунижений.
     Да, им не хватало характера. Однако эти слова не нужно


     понимать  слишком   упрощенно.   Сопротивление   материала   измеряется
действующими на него силами разрушения. От мирных мелких буржуа мне пришлось
слышать  в  дни между  началом процесса и моим интернированием:  "Невозможно
понять Зиновьева... Какая бесхарактерность!" "Разве вы  измерили на себе, --
отвечал я, -- давление, которому он подвергался в течение ряда лет?"
     Крайне  неумны столь распространенные в интеллигентской среде сравнения
с поведением на суде Дантона78, Робеспьера79 и др. Там
революционные трибуны попадали под  нож  правосудия непосредственно  с арены
борьбы, в расцвете сил, с почти незатронутыми нервами и  в то  же  время без
малейшей  надежды на  спасение.  Еще более неуместны  сравнения с поведением
Димитрова80 на лейпцигском суде.
     Разумеется, рядом с Торглером81  Димитров  выгодно выделялся
решительностью  и  мужеством. Но революционеры  разных стран, и в  частности
царской России,  проявляли  не  меньше стойкости в неизмеримо более  трудных
условиях.  Димитров стоял лицом  к лицу с злейшим классовым врагом.  Никаких
улик  против него  не было и быть не могло. Государственный аппарат наци еще
только  складывался и не был  способен  к  тоталитарным  подлогам. Димитрова
поддерживал гигантский  аппарат советского государства и  Коминтерна. К нему
шли со  всех сторон симпатии  народных масс. Друзья присутствовали на  суде.
Достаточно было среднего человеческого мужества, чтобы оказаться "героем".
     Разве таково было  положение Зиновьева  и  Каменева  перед лицом ГПУ  и
суда? Десять лет их окружали тучи оплаченной тяжелым золотом клеветы. Десять
лет они качались между жизнью и смертью, сперва в политическом смысле, затем
в моральном, наконец  в физическом. Много ли можно  найти на протяжении всей
истории   примеров   такого   систематического,  изощренного,   дьявольского
разрушения  позвоночников,  нервов,   •  всех   фибр  души?  Характеров
Зиновьева или  Каменева с избытком бы хватило для  мирного периода. Но эпоха
грандиозных социальных  и политических потрясений требовала  от этих  людей,
которым их  дарования обеспечили руководящее место  в  революции, совершенно
исключительной стойкости.  Диспропорция между их дарованиями и волей привела
к трагическим результатам.
     Историю моих отношений  к Зиновьеву и  Каменеву  можно  проследить  без
труда по документам, статьям, книгам. Один "Бюллетень оппозиции" (1929--1937
г. г.) достаточно определяет ту пропасть, которая окончательно разделила нас
со  времени  их капитуляции.  Между  нами не  было  никакой  связи,  никаких
сношений, никакой переписки, никаких даже попыток в этом направлении,  -- не
было и быть не могло.


     В письмах и статьях я неизменно рекомендовал оппозиционерам в интересах
политического и морального  самосохранения беспощадно рвать с капитулянтами.
То,  что я  могу  сказать, следовательно, о взглядах Зиновьева--Каменева  за
последние  восемь  лет  их жизни, ни в коем случае не является свидетельским
показанием.  Но в моих  руках  достаточное количество  документов  и фактов,
доступных  проверке; я слишком  хорошо  знаю  участников, их  характеры,  их
отношения,  всю   обстановку,  чтобы  сказать  с  абсолютной   уверенностью:
обвинение Зиновьева и Каменева в  терроре -- гнусный  полицейский подлог,  с
начала до конца, без малейших крупиц истины.
     Уже одно  чтение  судебного отчета  ставит  каждого мыслящего  человека
перед загадкой: кто, собственно, такие эти необыкновенные обвиняемые? Старые
и опытные политики, которые борются во имя определенной программы и способны
согласовать средства с целью,  или  же жертвы инквизиции, поведение  которых
определяется не их  собственными разумом и волей, а интересами инквизиторов?
Имеем ли  мы дело с  нормальными,  людьми,  психология которых  представляет
внутреннее  единство,  выражающееся  в  словах  и  в  действиях,  или  же  с
клиническими  субъектами,   которые   выбирают  наименее  разумные   пути  и
мотивируют свой выбор наиболее несообразными доводами? Эти вопросы относятся
прежде  всего  к Зиновьеву и  Каменеву. Какими именно  мотивами  -- а мотивы
должны были  иметь исключительную  силу  --  руководствовались они  в  своем
предполагаемом терроре? На первом процессе, в  январе 1935 года,  Зиновьев и
Каменев, отрицая свое участие в убийстве Кирова, признали в виде компенсации
свою  "моральную  ответственность" за террористические тенденции,  причем  в
качестве побудительного  мотива своей оппозиционной работы сослались на свое
стремление.. . "восстановить капитализм". Если б не было ничего, кроме этого
противоестественного политического "признания", ложь сталинской юстиции была
бы  достаточно обнажена. Кто может, в самом деле, поверить,  будто Каменев и
Зиновьев  столь  фантастически устремились  к низвергнутому ими капитализму,
что оказались готовы  жертвовать для этой  цели  своими и  чужими  головами?
Исповедь обвиняемых в  январе 1935 года настолько  грубо  обнаруживала заказ
Сталина, что покоробила даже наименее требовательных "друзей".
     В   процессе  16-ти  (август   1936  года)   "реставрация  капитализма"
совершенно  отбрасывается.  Побудительной  причиной,  террора является голая
"жажда власти".  Обвинение отказывается от одной версии в пользу другой, как
если бы  дело шло"  о разных решениях шахматной задачи, причем смена решений
совершается  молча,  без  комментариев.  Вслед   за   прокурором  обвиняемые
повторяют теперь, что у  них не  осталось никакой  программы,  зато возникло
непреодолимое стремление захва-


     тить командные  высоты государства какой  угодно  ценою.  Спрашивается,
однако:  каким  образом  убийство  "вождей"  могло  доставить  власть людям,
которые  в  ряде  покаяний  успели  подорвать  к себе доверие, унизить себя,
втоптать себя  в грязь и тем раз  навсегда лишить  себя возможности играть в
будущем руководящую политическую роль?
     Если невероятна цель Зиновьева и Каменева, то еще более бессмысленны их
средства.   В    наиболее   продуманных   показаниях   Каменева   настойчиво
подчеркивается,  что  оппозиция окончательно  оторвалась от  масс, растеряла
принципы, лишилась, тем самым, надежды на завоевание влияния в будущем и что
именно  поэтому она  пришла  к мысли о терроре. Нетрудно  понять,  насколько
подобная самохарактеристика полезна Сталину: его  заказ совершенно очевиден.
Но   если  показания  Каменева  пригодны  для  унижения  оппозиции,  то  они
совершенно   непригодны  для   обоснования   террора.  Именно   в   условиях
политической  изоляции террористическая  борьба  означает для  революционной
фракции быстрое сжигание самой себя на костре.
     Мы,  русские,  слишком  хорошо  знаем  это  из  примера  Народной  воли
(1879--1883), как  и  из примера социалистов-революционеров в период реакции
(1907--1909).  Зиновьев и Каменев не только выросли  на  этих  уроках,  но и
многократно комментировали их сами в партийной печати. Могли ли  они, старые
большевики,  забыть  и  отвергнуть азбучные  истины русского  революционного
движения только  потому, что им очень  захотелось власти? Поверить этому нет
никакой возможности.
     Допустим,  однако,  на  минуту, что  в  головах  Зиновьева  и  Каменева
действительно   возникла   надежда   достигнуть   власти   путем   открытого
самооплевания, дополненного анонимным террором (такое допущение равносильно,
по существу, признанию Зиновьева  и Каменева психопатами)! Каковы же были, в
таком случае, двигательные  пружины террористов-исполнителей,  -- не вождей,
прятавшихся  за кулисами, а рядовых бойцов, тех,  которые  неминуемо  должны
были за чужую голову заплатить своей собственной? Без идеала и глубокой веры
в   свое   знамя   мыслим   наемный  убийца,   которому  заранее  обеспечена
безнаказанность,  но  не  мыслим  приносящий себя  в  жертву  террорист.  На
процессе  16-ти  убийство  Кирова  изображалось как маленькая  часть  плана,
рассчитанного   на   истребление  всей  правящей   верхушки.   Дело  шло   о
систематическом   терроре   грандиозного  масштаба.  Для   непосредственного
выполнения покушений нужны были бы  десятки, если не  сотни  фантастических,
самоотверженных, закаленных бойцов. Они не падают с неба. Их нужно отобрать,
воспитать,  организовать. Их  нужно насквозь пропитать  убеждением,  что вне
террора нет спасения. Кроме активных террористов нужны резервы. Рассчиты-


     вать  на  них  можно  лишь в  том  случае, если  широкие круги молодого
поколения проникнуты  террористическими симпатиями. Создать такие настроения
могла  бы  лишь проповедь  террора,  которая должна  была  иметь  тем  более
страстный и  напряженный  характер,  что  вся  традиция  русского  марксизма
направлялась против терроризма.  Эту традицию необходимо  было  сломить.  Ей
надо было противопоставить новую доктрину.
     Если  сами Зиновьев  и Каменев  не могли  безмолвно отказаться от всего
своего антитеррористического прошлого, то  еще менее  они могли направить на
Голгофу своих сторонников --  без критики, без полемики, без конфликтов, без
расколов  и  без  ...  доносов. Столь  радикальное  идейное  перевооружение,
захватывающее  сотни и тысячи революционеров,  не могло, в  свою очередь, не
оставить многочисленных вещественных следов (документы, письма и  пр.).  Где
все это?  Где  пропаганда?  Где литература  террора? Где  отголоски прений и
внутренней борьбы? В материалах процесса на это нет и намека.
     Для Вышинского, как и для Сталина, подсудимые  вообще не существуют как
человеческие  личности.   Тем  самым  исчезают  и  вопросы  их  политической
психологии. На  попытку одного  из обвиняемых сослаться  на свои  "чувства",
помешавшие ему будто бы стрелять  в Сталина,  Вышинский  отвечает ссылкой на
мнимые  физические препятствия: "Это  .. . причина очевидная, объективная, а
все  остальное  --   это   психология".  "Психология!"  Какое   уничтожающее
презрение!  Обвиняемые не имеют психологии, т.  е.  не смеют  иметь  ее.  Их
признания  не  вытекают  из  нормальных  человеческих  мотивов.   Психология
правящей  клики,  через  посредство  инквизиционной  механики,  безраздельно
подчиняет   себе   психологию  обвиняемых.  Процесс   построен   по  образцу
трагического кукольного театра. Подсудимых дергают за  нитки или за веревки,
надетые на шею.  Для  "психологии" места нет. Однако же без террористической
психологии немыслима и террористическая деятельность.
     Примем,  однако, абсурдную  версию обвинения целиком.  Гонимые  "жаждой
власти" вожди-капитулянты  становятся  террористами. Сотни  людей  настолько
захватываются,  в  свою  очередь,  "жаждой власти"  Зиновьева--Каменева, что
покорно несут  свои  головы  на  плаху.  Все  это  ...  в союзе с  Гитлером!
Преступная  работа,  правда,  не  видимая  невооруженным  глазом,  принимает
неслыханные масштабы: организация покушения на всех  "вождей", универсальный
саботаж и шпионаж. И это -- не день, не месяц, а  почти пять лет! И все  это
под маской преданности партии! Немыслимо представить  себе  более  свирепых,
холодных,  закаленных  преступников. И что  же? В конце июля  1936  года эти
монстры  внезапно  отрекаются  от  своего прошлого и  от себя самих и  жалко
каются один за


     другим. Ни один из них не завещает своих идей, целей и методов  борьбы.
Все  наперебой  стремятся  очернить  себя  и других. Никаких  данных,  кроме
признаний обвиняемых,  у прокурора нет!  Вчерашние террористы, саботажники и
фашисты  простираются  ниц перед Сталиным и клянутся в горячей любви к нему.
Кто  же они,  в  конце концов, эти фантастические  обвиняемые:  преступники?
психопаты?  то  и другое  вместе? Нет,  они  клиенты Вышинского--Ягоды.  Так
выглядят люди,  прошедшие длительную обработку ГПУ. В  рассказах Зиновьева и
Каменева  об  их прошлой преступной  деятельности ровно  столько  же правды,
сколько в их заверениях в любви к Сталину. Они жертвы тоталитарной  системы,
которая не заслуживает ничего, кроме проклятия.
ПОЧЕМУ ОНИ КАЮТСЯ В НЕСОВЕРШЕННЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ?
     1 января 1937 года. Этой ночью заревели обе сирены танкера, воздушная и
паровая,  дважды выстрелила  сигнальная "пушка": "Руфь" приветствовала новый
год. Никто  не откликнулся. За  все  время мы встретили,  кажись, только два
парохода.  Правда,  мы  держимся необычного  пути. Зато  сопровождающий  нас
фашистский полицейский офицер  получил от  своего социалистического министра
Трюгве   Ли  поздравление  по  радио  с   новым  годом.  Не  хватало  только
поздравления от Ягоды и Вышинского!
     Самый простой для меня способ  защиты против московских  обвинений  был
таков: "Вот  уже почти  десять лет, как  я не только не несу за  Зиновьева и
Каменева никакой ответственности, но наоборот,  множество раз бичевал их как
изменников.  Действительно  ли  эти  капитулянты,  разочаровавшись  в  своих
надеждах и запутавшись в интригах, дошли до терроризма, я  знать не могу. Но
совершенно  ясно, что  они  хотели  вымолить  помилование,  скомпрометировав
меня". В таком объяснении не  было  бы ни одного  слова лжи.  Но  это только
половина правды, а следовательно --  неправда. Несмотря на мой давний разрыв
с  обвиняемыми,  я  не сомневаюсь ни  на минуту,  что  те старые большевики,
которых я в течение многих  лет  знал в прошлом (Зиновьев, Каменев, Смирнов,
Мрачковский82),  не  совершили и не могли совершить ни  одного из
тех преступлений, в которых они "признавались". Людям неосведомленным  такое
утверждение  кажется  парадоксальным  га, по  меньшей мере,  лишним.  Зачем,
говорят  они, осложнять собственную  защиту защитой своих злейших  врагов от
них же самих? Разве это не донкихотство?" Нет, это не донкихотство.


     Чтоб  положить  конец  московскому  конвейеру  подлога,  нужно  вскрыть
политическую и психологическую механику "добровольных признаний".
     В  1931  году  в  Москве  был  разыгран  процесс  меньшевиков,  целиком
основанный    на    покаяниях   обвиняемых.    Двух   из    них,    историка
Суханова83  и  экономиста  Громана84,  я  знал  лично,
первого  --  довольно  близко.  Несмотря  на  то,  что  обвинительный  акт в
некоторых частях звучал  фантастически, я  не  мог  допустить, чтобы  старые
политические  деятели,  которых  я при  всей непримиримости  наших  взглядов
считал  честными  и серьезными людьми, способны были так  лгать на себя и на
других. ГПУ,  конечно, округлило собранный  материал, говорил я себе, многое
прибавило, но в основе показаний должны быть заложены действительные факты.
     Помню сын  мой, живший в Берлине, говорил мне при позднейшей встрече во
Франции:
     Процесс меньшевиков, по-видимому, сплошная фальси
     фикация.
     Но как же быть с показаниями Суханова и Громана? --
     возражал я ему. -- Ведь это не подлецы и не продажные карь
     еристы!
     В объяснение, если не в оправдание, надо сказать, что я давно не следил
за литературой меньшевиков, а с  конца 1927 года  жил вне политической среды
(Центральная  Азия,  Турция)  и совершенно не имел  живых и непосредственных
политических впечатлений. Моя ошибка в оценке процесса меньшевиков вытекала,
во всяком  случае,  не из  доверия к ГПУ  (я  и  в  1931 году  знал, что это
учреждение выродилось в шайку негодяев),  а из доверия  к личности некоторых
подсудимых.  Я недооценил  далеко зашедшую  вперед технику  деморализации  и
коррупции и переоценил нравственную стойкость некоторых жертв ГПУ.
     Дальнейшие  разоблачения   по  делу  меньшевиков  и  новые  процессы  с
ритуальными  покаяниями  раскрыли,  по  крайней  мере  для  мыслящих  людей,
инквизиционные секреты ГПУ еще до процесса Зиновьева--Каменева.
     В мае 1936 года я писал в "Бюллетене оппозиции": "Целая серия публичных
политических  процессов  в  СССР  показала,  с  какой  готовностью некоторые
подсудимые возводят на себя преступления, которых они явно не совершали. Эти
подсудимые, как  бы  играющие на  суде затверженную роль, отделываются очень
легкими, иногда  заведомо  фиктивными  наказаниями. Именно в обмен  на такую
снисходительность  юстиции  они  и дают свои "признания". Для  чего, однако,
фальшивые самооговоры нужны властям? Иногда для того, чтоб подвести под удар
третье  лицо, заведомо  не причастное к делу;  иногда,  чтобы прикрыть  свои
собственные преступления, вроде ничем не  оправдываемых кровавых  репрессий;
наконец, для того,


     чтобы  создать благоприятную  обстановку  для бонапартистской диктатуры
...  Вынуждение от подсудимого фантастических  показаний против себя самого,
чтоб  рикошетом  ударить по другим, давно  уже  стало  системой  ГПУ, т.  е.
системой  Сталина". Эти строки были опубликованы  за два месяца  до процесса
Зиновьева--Каменева  (август  1936  года),  когда  я  впервые был  назван  в
качестве организатора террористического заговора.
     Все  обвиняемые,   имена   которых  мне  известны,  принадлежали  ранее
оппозиции, затем испугались  раскола или преследований и решили во что бы то
ни стало вернуться в ряды партии. Правящая клика требовала от них заявить во
всеуслышание,  что  их программа  ложна. Ни  один из  них  не  думал  этого,
наоборот, все были уверены, что развитие  доказало правоту оппозиции. Тем не
менее они подписали в  конце 1927 года  заявление, в котором ложно возводили
на  себя  обвинение  в  "уклонах",   "ошибках",  грехах  против   партии   и
возвеличивали  новых вождей, к  которым не питали  уважения. В эмбриональной
форме перед нами здесь заложены целиком будущие московские процессы.
     Первой капитуляцией  дело  не ограничилось.  Режим становился все более
тоталитарным, борьба  с оппозицией  --  все  более бешеной, обвинения -- все
более чудовищными. Политических дискуссий бюрократия допустить не могла, ибо
дело шло о защите  ее  привилегий. Чтоб сажать противников в тюрьмы, ссылать
их и  расстреливать,  недостаточно  было  обвинения в "уклонах". Нужно  было
приписать   оппозиции   стремление   расколоть   партию,   разложить  армию,
низвергнуть советскую власть,  восстановить капитализм. Чтоб подкрепить  эти
обвинения  перед народом,  бюрократия вытягивала каждый  раз  на  свет божий
бывших оппозиционеров одновременно в качестве свидетелей и обвиняемых.
     Так    капитулянты    превращались   постепенно   в    профессиональных
лжесвидетелей против  оппозиции  и  против  себя самих.  Во  всех  покаянных
зая