формы  там не оказалась. Не вошла в него и  моя статья о
рабочей политике в революции. В этой статье я исходил


     из  того положения,  что  рабочие  не  только  имеют  право,  но должны
добиваться   в  ходе  революции  улучшения   своего   положения.  Но  помимо
экономических интересов у рабочего класса имеются и политические интересы, и
главный  из  них   --  укрепление   революции.   Этим  определяется  граница
экономических   требований  рабочих:   недопустимо  предъявление  требований
неосуществимых,  грозящих усилением хозяйственной  разрухи, т.е. ослаблением
революции и, в конечном счете, ослаблением пролетариата.
     Моя  точка  зрения  показалась руководителям газеты чересчур  умеренной
("кадетской", по характеристике Авилова), и рукопись была возвращена мне для
переработки. Для  меня  стало  ясно, что  со  времени выработки  платформы в
редакции произошло  самоопределение в чуждом мне направлении,  и я отказался
от дальнейшего участия в газете.
     Но, не  принимая  участия  в "Новой  жизни", я  до  конца оставался  ее
читателем.  Газета была в смысле литературном талантливая. Ей удалось широко
поставить  и  заграничную  информацию,   и  местную  хронику.  Порой  в  ней
появлялись положительно  блестящие статьи. А главное, это  была единственная
настоящая, большая газета левого направления.
     Но  в смысле политическом "Новая жизнь" велась ниже  всякой критики.  В
ней странным образом уживались  две  тенденции: "умеренная", представителями
которой были  Горький, Гольденберг, Базаров, Ст. Вольский, и безответственно
доктринерская,  возглавляемая  Сухановым. Тон задавали газете  представители
второго  течения.  А  соединение  на  одном  листе  бумаги  того  и  другого
направления  было  будто  нарочно  рассчитано  на  то, чтобы сбить  с  толку
читателя и  стереть  в  его  понимании грань между возможным и невозможным в
революции.  Это  был  орган  интеллигентского  революционизма,  упивающегося
радикальными  словами, но отступающего перед  действием;  орган маниловского
максимализма, не знающего пределов в требованиях, но мечтающего о том, чтобы
все требования были  осуществлены  "по-хорошему",  без насилий,  без  крови;
орган лишенного пафоса и страсти, оскопленного большевизма.
     "Новая жизнь" не завоевала себе в рабочих кварталах такого влияния, как
"Правда"  с  ее   прямолинейными  лозунгами,  чутко  отражавшими  затаенные,
стихийные стремления рабочих масс.  Но, будучи как  газета  неизмеримо лучше
"Рабочей газеты"  -- не говоря уже о советских "Известиях", -- "Новая жизнь"
сыграла свою  роль в  ряду  факторов, подмывавших  почву  под "революционным
оборончеством" в Петрограде.


     * * *
     В середине  мая среди  рабочих  и  солдат в Петрограде со дня  на  день
усиливалось раздражение против политики Исполнительного комитета,  Совет все
больше  отрывался  от  масс,  все  в  меньшей  степени  отражал  волю  своих
избирателей. Казалось бы, для выборной демократической  организации мог быть
лишь  один выход из  этого положения: перевыборы  Совета  и  Исполнительного
комитета.  И,  конечно,  руководители  Исполнительного  комитета  без всяких
колебаний приняли  бы этот выход, поставили бы  на голосование петроградских
солдат и рабочих вопрос о политическом доверии и  ни одного дня не  стали бы
"цепляться за власть", если бы дело шло о вопросе, который мог быть разрешен
перевыборами   Петроградского   совета.  Но  с  мартовского   Всероссийского
совещания  Советов  Исполнительный  комитет  не  только  по  существу, но  и
формально  был  всероссийским  органом.  Решая  вопросы  общегосударственной
политики, он  обязан  был  считаться  не только  с  настроениями  столичного
гарнизона и  петро-градс-ких  рабочих, но и с бесчисленными  провинциальными
Советами и армейскими организациями. А оттуда непрерывным  потоком неслись в
Петроград резолюции, одобрявшие нашу политику.
     Таким  образом,  намечалось  глубокое  расхождение  между  настроениями
революционной демократии в  Петрограде  и  в  провинции.  Правда, дальнейшие
события  показали, что это расхождение было в значительной  мере  кажущееся,
что здесь и  там  протекал один и тот же процесс, с той лишь разницей, что в
столице он  начался раньше и протекал более бурно, более стремительно, чем в
провинции.  Правда  и то, что,  констатируя  расхождение  между  столицей  и
провинцией, мы склонны были настроения провинции оценивать  исключительно по
резолюциям местных организаций, упуская  из  виду,  что и  против  них,  как
против нас в Петрограде, подымается уже из низов волна оппозиции.
     Но так  или иначе,  в  мае мы  имели основания  считать,  что  огромное
большинство  революционной демократии России поддерживает  нашу  политику. И
это обязывало нас относиться с большой осторожностью к вопросу о перевыборах
Петроградского  совета.  Перевыборы,  устраиваемые  наспех,   без  серьезной
предвыборной   кампании,   зачастую   на  почве   случайных  лозунгов,   при
демагогическом  использовании оппозицией  местных поводов неудовольствия, те
перевыборы,  которые проводились  в  это время  большевиками,  лишь  вносили
деморализацию  в рабоче-солдатскую массу. Исполнительный комитет должен  был
выступить  против  таких перевыборов. Но  что он мог поделать, когда рабочие
того или другого завода, солдаты того или  другого  полка выносили резолюцию
недоверия своим депутатам и выбирали вместо них новых


     кандидатов? Объявить  перевыборы недействительными? Сохранить мандат за
людьми, заведомо не  выражающими воли избирателей? Или  вовсе  лишить данную
группу избирателей представительства?
     Мало-помалу  в Петроградский совет просачивались  элементы,  враждебные
политике его  большинства.  Борьба внутри  Совета принимала день ото дня все
более  острый  характер.  С этим  приходилось  мириться  как  с особенностью
петроградской  политической  жизни.  Приезжавшие   из   провинции  советские
работники в один голос твердили, что у них, на местах, не наблюдалось ничего
подобного.
     * * *
     Мне лично  за  это  время пришлось  быть  лишь на одном  провинциальном
съезде Советов -- в  Финляндии. И меня поразил контраст между  той картиной,
которую мне пришлось  наблюдать  здесь, и тем,  что я оставил в  Петрограде.
Съезд собрался в Гельсингфорсе, 20 мая. Преобладали матросы и серые солдаты,
представители  частей,  сравнительно  недавно  переведенных  в  Финляндию  с
фронта.  Рабочих  была  маленькая кучка,  и  держались они как-то незаметно,
будто робея немного посреди военных людей.
     Съезд  открылся  обсуждением  вопроса о войне.  Солдаты  и матросы были
против войны, но  и сепаратного мира они не желали, так как питали к "немцу"
далеко не дружественные чувства. А так  как  стояли они в  безопасном месте,
вне досягаемости для германских батарей, имели хорошие квартиры и не терпели
материальных лишений, они не видели оснований  спешить с  заключением  мира.
Сношения  с  союзными  демократиями,  созыв  международной  социалистической
конференции и оборона  фронта в  ожидании результатов этой политики, короче,
тактика   советского  большинства  представлялась   им  вполне   приемлемой.
Наоборот,  тактика большевиков вызывала в них  недоверие,  подозрительность.
Рабочие, напротив,  были  склонны  решать  вопрос  о  войне  по-ленински  --
всемирной революцией или, по крайней мере, братаниями.
     После   продолжительных  прений  я  предложил   резолюцию,  повторявшую
постановление предыдущего съезда и  подчеркивавшую  необходимость для  армии
быть  готовой  к  наступательным  действиям.  Большевики внесли свой  проект
резолюции -- в духе их общероссийской конференции. Большинством, 102 голосов
против 17 при 8 воздержавшихся,  съезд принял за основу мою резолюцию. Тогда
большевики  потребовали,  чтобы тот пункт резолюции, в котором говорилось  о
готовности к наступлению, был выделен и поставлен на  поименное голосование,
так как  большевистская организация  намерена, мол, сообщить на  фронт имена
делегатов, посылающих солдат на смерть.


     Среди  членов  съезда  произошло  движение.  Часть  их  принялась бурно
протестовать  против  поименного  голосования.  Но  я  поддержал  требование
большевиков, заявив, что ничего не стоят голоса тех, кто боится  подать свой
голос открыто. Произвели  именное голосование: за необходимость готовности к
наступлению высказалось  80 человек,  против  --  26,  воздержалось  --  16.
Большинство  все  еще  было  внушительное.  Но  чувствовалось  уже,  что  по
внутреннему своему настроению это большинство ненадежно.
     Перешли к вопросу об отношении к Временному правительству. Съезд принял
сочувственно  мой  доклад, но  еще  больший  успех  выпал  на  долю  солдата
Сергеева,  выступившего  после  меня  в защиту коалиции.  Мне  запомнилась и
наружность этого солдата, и  его речь. Был он невысокого роста, приземистый,
бородатый,   круглолицый,  в  теплой  ватной   безрукавке  поверх  выцветшей
гимнастерки.  Начал он  с  того, что  он, Сергеев, "человек  деревенский,  а
потому натуральный  и всякое дело понять может лучше, чем городские, которые
все с порчей". В  виде  примера порченно-сти "городских"  ссылался на своего
племянника, с малых лет  живущего  в  городе,  и  привел  кое-какие  справки
относительно  его  интимной жизни.  Затем перешел  собственно  к  вопросу  о
коалиции.
     --  Я  с Исполнительным комитетом  в  этом  вопросе  очень согласен, --
говорил он.  -- Только  товарищ  докладчик не так ясно показал,  почему  без
буржуазии мы не можем. А я так полагаю, что  без нее нам нельзя,  мне это г.
Скобелев в Петрограде  объяснил.  Я,  это,  его спрашиваю,  на  что  нам,  к
примеру, г. Милюков? А г.  Скобелев мне  и говорит: "Вот  ты, Сергеев, умный
человек, так рассуди сам. Нужно нам со всеми государями разговаривать, чтобы
войну кончать? Нужно! А  ведь по-русски они  ни бельмеса  не  поймут. Нужно,
значит,  с  аглицким  государем  говорить,  а  с немецким  по-немецки,  а  с
хранцузским по-хран-цузски.  Вот мы пошлем тебя, что  ты им  скажешь?"  А г.
Милюков все языки превзошел, так и чешет, как по-русски, со всеми государями
говорить может по-ихнему. Ему, значит, и быть министром иностранных дел.
     Милюкова  давно не было в правительстве, и сам Сергеев был, быть может,
из тех,  что месяц назад  шли к Мариинскому дворцу, требуя его  отставки. Но
"милюковский"  аргумент в  пользу  коалиции  казался ему решающим. И не один
Сергеев так подходил к вопросу о коалиции!
     Резолюция  о  "полном  доверии  и безусловной поддержке"  коалиционному
правительству  была  принята  съездом почти  единогласно --  против  десятка
большевиков, частью голосовавших против, частью воздержавшихся. Но, выступая
против резолюции о доверии и поддержке, каждый большевик считал своим долгом
начать и закончить


     свою   речь  заверениями,   что   большевистская   партия   подчиняется
большинству и свято чтит  революционную дисциплину.  "Доверять правительству
мы  не можем, но если большинство Советов  за поддержку -- мы тоже будем его
поддерживать".   Это  была  весьма  сдержанная,   корректная   оппозиция  --
значительно  более умеренная,  чем оппозиция  Меньшиков-интернационалистов в
Петрограде.
     Я  не  могу  утверждать,  что  во вторую  половину мая  большевики  так
держались повсюду  в провинции. Но  на основании  сообщений,  поступавших  в
Исполнительный  комитет   и   в   редакцию  "Известий",  у  меня   сложилось
впечатление,  что в  то время  в провинции еще не замечалось  тех  тревожных
настроений,  которые окрашивали жизнь  казармы и  пригородов  в Петрограде и
нашли особенно яркое воплощение  в Кронштадте, игравшем  роль общероссийской
цитадели большевизма.
     * * *
     К   этому    времени   тактика   большевистской   партии   окончательно
выкристаллизовалась:  если  в  апрельских  тезисах  Ленина  на  первый  план
выдвигалась   революционная   пропаганда,   то   теперь   партия   со   всей
решительностью  стала  на  почву  бунтарской  агитации,  сделала  ставку  на
стихийные силы бунта, повернулась спиною к Марксу и лицом к Бакунину. И если
бы Бакунин  в мае 1917 г. восстал  из гроба, он должен был бы признать,  что
его  идеал осуществился в  Кронштадте.  О кронштадтской  эпопее я  хотел  бы
рассказать здесь подробнее.
     В начале мая в Кронштадт был послан в качестве комиссара бывший депутат
Второй  Государственной  думы д-р Виноградов144,  считавший  себя
меньшивиком, но слабо разбиравшийся в политике.  Приезжая в Петроград, он не
мог  нахвалиться  революционностью  кронштадтцев, но жаловался  на  то,  что
петроградцы  не обращают на  Кронштадт должного внимания,  в результате чего
между  местным  Советом  и   петроградским  Исполнительным   комитетом   нет
надлежащего  контакта. Он  просил меня приехать в  Кронштадт  и прочесть там
доклад на митинге.
     16  мая  я поехал  в  Кронштадт. Митинг  собрался  на Якорной  площади.
Огромная  толпа  --  тысяч  10  человек,  может быть и  больше.  Преобладали
матросы, но  были  и солдаты, и рабочие. Поблизости  от  раскрытой лестницы,
служившей ораторской трибуной, стояли  тесной  кучкой люди, явно поставившие
себе  задачей  сорвать доклад.  Они  поминутно  перебивали  меня враждебными
возгласами и хуже  всего  было  то,  что  каждое их  слово  вызывало  бурные
выражения сочувствия  со  стороны  толпы. Я  боролся, как  мог, с  бившимися
вокруг  меня волнами  недоверия  и  вражды.  Но  чувствовал,  что мои  слова
отскакивают от сознания толпы.


     После  меня начали  говорить "большевики" -- так, по  крайней мере, они
сами называли себя. Я слушал их и ушам своим не верил: в  одном из них можно
было  сразу  узнать  перекрасившегося черносотенца,  в  речи  другого грубая
демагогия настолько  била в  глаза,  что  казалось, будто  он издевается над
слушателями.  Но  не  было  такого  черносотенного,  демагогического вздора,
который не вызывал бы кликов восторга на Якорной площади!
     Вот  оратор  читает  по бумажке о  том, что Временное правительство  по
предложению Чернова постановило взыскать с крестьян по 1000 руб. за десятину
земли в пользу помещиков.
     -- Товарищи! -- кричит он. -- Ведь таких цен мы и при царе не
     платили!
     Я  задаю  оратору  вопрос,  откуда  он  взял  эту  нелепую выдумку.  Он
отвечает:
     -- Нам все известно!
     И обращается к толпе:
     Верите вы мне, товарищи? Или тем верите, которые с вас
     последнюю рубашку снимают?
     Тебе верим! -- ревет толпа.
     На  лестницу  поднимается  человек в матросской  форме. Этот говорит  о
войне:
     -- Мы, матросы, ждать не будем, пока гг. офицеры войну кон
     чат. Им что? Чины получают, жалованье, паек, -- а мы кровь свою
     проливаем. Мы сами войну кончать должны: заклепывай пушки и
     ружья за борт -- вот наша программа.
     И опять в ответ бурные выражения восторга.
     Одним  из  последних говорил человек  средних лет -- мне сказали, будто
это был один из руководителей местной большевистской организации. Он говорил
о коалиционном правительстве и специально о Церетели.
     На кого министры-социалисты стараются, я вам, товарищи,
     сейчас докажу. Вот Церетели -- министр почт и телеграфов. У каж
     дого из вас, товарищи, имеется или брат, или кто из родных на фрон
     те. А много ли вы от них писем получаете?
     Ничего не получаем! -- кричат из толпы.
     А теперь гг. офицеров возьмите. Им, небось, что ни день, то
     письма, телеграммы. Почему? Потому что министр приказ отдал:
     солдатские да матросские письма выбрасывать, а гг. офицерам на
     дом доставлять. Правильно я говорю?
     Правильно!
     Так не должны вы Временному правительству верить!
     Долой! -- несется из толпы.
     Эта толпа на Якорной площади до жуткости напоминала мне дру-


     гую толпу -- толпу арестантов в пересыльной тюрьме, затеявших "волынку"
с начальством. Та  же  озлобленность,  подозрительность  к  "чужим",  слепое
доверие к  своим "иванам",  та  же беспомощность.  Да  и слова,  висевшие  в
воздухе,  были те же мерзкие  слова, которыми пропитаны бывают самые стены в
уголовных камерах. Это было тяжелое, угнетающее душу  зрелище. Но всего хуже
было то,  что  рядом  с  картиной  "волынящих" арестантов вставали  в памяти
картины "красного Кронштадта" 1905 года: не так ли 12 лет назад эти же самые
темные люди, принявшись за "революцию",  не  знали, что им делать, и в конце
концов пошли громить винные погреба и разбивать публичные дома?
     Не помню, чем закончился митинг -- кажется, приняли  какую-то резолюцию
против Временного  правительства. А может быть, разошлись и без резолюции --
но настроение Кронштадта после  митинга стало  для меня совершенно ясно.  Та
стихия бунта, которая начинала разгораться в  рабочих  кварталах Петрограда,
здесь, в Кронштадте, уже  кипела ключом, бурлила, готова была вылиться через
край.
     -- В чем причина этого явления? -- спрашивал я себя.
     Само  собой  разумеется,  не могло быть  речи  о высокой  революционной
сознательности этих слепых, темных людей. Смешно было бы говорить о том, что
они проникнуты духом  интернациональной  солидарности и потому не  разделяют
нашей  политики обороны.  Нельзя было ссылаться и на их усталость от  войны:
Кронштадт не нюхал  пороха.  Но  в  течение  многих лет  для всех этих людей
крепость,  живую  силу  которой  они составляли,  была бездушной,  мертвящей
тюрьмой. Бесправие,  свирепая  муштровка, издевательства, жестокие наказания
за малейшую провинность -- все это оставляло отпечаток в их душах,  родило в
них обиду, злобу, жажду мести. И вот теперь пришел их час. В их руках пушки,
форты,  боевые  суда  --  весь  город.  С  наиболее  ненавистными  офицерами
покончено в  первые  же дни революции. Другие сидят  под  замком в тех самых
казематах, в которых не так давно они гноили матросов.
     Теперь все  должно быть по-иному, по-нашенски! Как это "по-нашенски" --
темный разум кронштадтского матроса не знал. Но он готов был идти за всяким,
кто звал его  мстить  за  старые  обиды.  И он загорался злобой  на тех, кто
удерживал  его от мести, кто напоминал ему  о дисциплине,  о долге. В смысле
марксистском  это  была масса, не  только лишенная  пролетарского классового
самосознания,  но  деградированная,  деморализованная  каторжными  условиями
существования при  царизме,  масса с психологией  люмпенов,  то  есть  слой,
который скорее  должен  был представлять угрозу для  революции, нежели опору
ее. Но для бунта в смысле Бакунина едва ли можно было представить себе более
подходящий материал.


     На другой день на квартире Скобелева я  рассказал товарищам о том,  что
видел в Кронштадте.  Но мой доклад большого впечатления не произвел: в самом
Петрограде все тоже шло достаточно плохо. А между тем  Кронштадту предстояло
в ближайшие дни стать центром всеобщего внимания. 17 мая Кронштадтский совет
вынес резолюцию, в которой объявлял:
     "Единственной  властью в  городе  Кронштадте является  Совет рабочих  и
солдатских депутатов, который по всем делам государственного порядка  входит
в  непосредственный контакт  с  Петроградским советом  рабочих и  солдатских
депутатов. Административные  места  в  городе Кронштадте  занимаются членами
Исполнительного комитета".
     Эта  резолюция  вызвала целую бурю.  Буржуазная  печать  поняла  -- или
истолковала  --  ее как  отпадение  от  России морской  крепости, являвшейся
ключом к  Петрограду. Я думаю, что для  такого  толкования этой резолюции не
было  оснований,  тем более  что  кронштадтский Совет  вынес  ее  не в  виде
декларации,  определяющей конституцию  города,  а "так себе", мимоходом,  по
поводу частного вопроса, в порядке разъяснения существующего положения. Да и
Совет по составу был не "страшный"; на перевыборах, закончившихся  всего  за
неделю  до того, в него вошли:  93 эсера, 91  большевик, 46 меньшевиков и 70
беспартийных*. Но дело  в том, что хозяином