оту  ГПУ  в деле  убийства  Кирова.  Тогда  же я писал,  что провал  этой
попытки,  оплаченной  жизнью  Кирова,  не  остановит  Сталина,  а  наоборот,
заставит   его   подготовить   новую,  более  грандиозную  амальгаму.  Чтобы
предвидеть это,  поистине не было нужды в  пророческом духе: достаточно было
знать обстановку, факты и людей...
     Из  убийства  Кирова  ГПУ,  как  я уже сказал,  смогло  непосредственно
извлечь  только одно: признание всеми подсудимыми -- под дулом револьвера --
своей  "моральной"  ответственности за  акт Николаева. Для большего не  были
подготовлены  ни обвиняемые, ни общественное мнение,  ни сами судьи.  Но что
отложено,  то  не  потеряно.  Сталин  твердо  решил превратить труп Кирова в
неразменный  капитал.   ГПУ  периодически  извлекает  этот  труп  для  новых
обвинений, новых признаний и новых расстрелов.
     После дальнейшей полуторалетней психологической "подготовки", в течение
которой  все  важнейшие  подсудимые  сидели  в  тюрьме,  ГПУ  предъявило  им
ультиматум: помочь  правительству  притянуть  к  террористическому обвинению
Троцкого.  Именно так и  только  так ставился  вопрос  во  время  следствия,
предшествовавшего процессу  шестнадцати.  "Вы  нам не  опасны  более, -- так
примерно говорили агенты  Сталина Зиновьеву, Каменеву и другим пленникам, --
вы  сами это знаете.  Но Троцкий не сдался. Он ведет  против  нас  борьбу  в
междуна-


     родном  масштабе. Между  тем  надвигается  война  (бонапартисты  всегда
играют на струнах патриотизма). Мы должны справиться  с Троцким во что бы то
ни стало и как можно скорее.  Надо скомпрометировать его. Надо связать его с
террором, с гестапо  ..." -- "Но  ведь этому же никто не поверит!" -- должны
были  возражать  вечные  подсудимые: мы  скомпрометируем  лишь себя,  но  не
скомпрометируем Троцкого". Именно по  этой линии шли торги  между  ГПУ и его
пленниками. Некоторых непокорных кандидатов в подсудимые ГПУ расстреляло без
суда,  чтоб  показать  другим,  что  у них нет  выбора. --  "Поверят или  не
поверят, -- так  должны были  возражать следователи, -- это не ваше дело. Вы
должны лишь доказать, что все ваши прошлые показания не были лицемерием, что
вы действительно преданы партии (то есть правящей касте) и готовы для нее на
любые жертвы".
     Если  следователи  хотели  быть  откровенными (а стесняться  в  четырех
стенах у них не было особенных оснований), они могли прибавить: "Поверят  ли
посвященные, не так уж и важно; зато не многие  из них решатся протестовать.
Опровержения фашистов  нам  будут  только  выгодны.  Демократия?  Она  будет
молчать.  Французская  или  чешская   демократия  наберет  воды  в  рот   по
патриотическим соображениям. Леон Блюм зависит от коммунистов,  а эта братия
сделает все, что мы прикажем.  "Друзья  СССР"?  Эти тоже проглотят все,  уже
хотя бы для того, чтобы  не признаться в своей слепоте. У мировой буржуазии,
которая  знает Троцкого как  глашатая перманентной революции,  не может быть
интереса поддерживать  его против  нас. Печать Четвертого Интернационала еще
слаба. До масс дойдет таким образом то, что мы скажем, а не то,  что  скажет
Троцкий". Таков  был расчет  Сталина, и  в этом расчете далеко  не все  было
ложным.   В  конце  концов  подсудимые  капитулировали  и  приняли  на  себя
порученные им трагические и постыдные роли.
     Не  все  подсудимые  согласились,  однако,  признать все,  что  от  них
требовали. Именно градация покаяний свидетельствует  о той отчаянной борьбе,
которая происходила  за  кулисами  накануне  процесса. Я  оставляю  здесь  в
стороне тех подозрительных молодых людей, которых я направлял будто бы из-за
границы,  но  о которых я на самом  деле ничего  не  слыхал  до процесса. Из
старых  революционеров ни один не  признал  связей  с гестапо: довести их до
такого   отвратительного   самооклеветания  ГПУ   оказалось   не   в  силах.
Смирнов60 и Гольцман61  начисто отрицали,  кроме того,
свое участие в террористической деятельности. Но все шестнадцать обвиняемых,
все  без исключения, признали, что Троцкий  из-за  границы тайно призывал  к
убийствам,  давал террористические инструкции и  даже  посылал исполнителей.
Мое "участие" в терроре является, таким


     образом,  общим коэффициентом всех признаний. От  этого минимума ГПУ не
могло отступить.  Только в обмен  на этот  минимум оно оставляло надежду  на
сохранение жизни. Так перед нами раскрывается подлинная  цель всего подлога.
Секретарь  Второго  Интернационала Фридрих Адлер62,  мой старый и
непримиримый  политический  противник, пишет по поводу московского процесса:
"Практическая  цель этой  акции  представляет  собой  позорную  главу  всего
процесса. Дело идет  о  попытке лишить  Троцкого права убежища в  Норвегии и
воздвигнуть,  против него  травлю,  которая  отняла  бы у  него  возможность
существования на всем земном шаре..."
     Возьмем, господа судьи и присяжные, общий коэффициент признаний, как он
представлен в показаниях подсудимого Гольцмана, основного  свидетеля  против
меня и моего сына.
     В ноябре 1932  года Гольцман, по  его рассказу,  прибыл на  свидание со
мной в Копенгаген. В вестибюле  отеля "Бристоль" он встретился с моим сыном,
который привел  его  ко  мне.  Во  время  продолжительной  беседы  я  развил
Гольцману террористическую программу. Это,  пожалуй, единственное показание,
где  есть конкретная ссылка  на обстоятельства  времени и  места. А так  как
Гольцман упорно отказывался в то  же время признать свою  связь с гестапо  и
свое участие в террористической  деятельности, то его рассказ  о  свидании в
Копенгагене  должен  представиться  читателю   как  наиболее  достоверный  и
надежный элемент всех признаний  на этом  процессе.  Что же  оказывается  на
деле? Гольцман никогда не  посещал  меня, ни в Копенгагене, ни в ином месте.
Мой  сын  не  приезжал в  Копенгаген  во время моего пребывания там и вообще
никогда не был в Дании. Наконец,  отель "Бристоль", где  произошла будто  бы
встреча Гольцмана с сыном в 1932 году, был на самом деле разрушен еще в 1917
году! Благодаря  исключительно  счастливому  стечению  обстоятельств  (визы,
телеграммы, свидетели и  пр.) все материальные элементы  рассказа Гольцмана,
этого наиболее скупого на признания подсудимого,  рассыпаются в прах.  Между
тем Гольцман не составляет исключения. Все  остальные "признания"  построены
по  тому же типу.  Они  разоблачены  в  "Красной книге"  моего  сына.  Новые
разоблачения  еще  предстоят.   Я  мог  бы,  со  своей  стороны,  уже  давно
представить  печати,  общественному  мнению,   беспристрастной  следственной
комиссии  или  независимому   суду  ряд  фактов,  документов,  свидетельств,
политических и психологических соображений, которые взрывают самый фундамент
московской амальгамы. Но я связан по рукам и ногам. Норвежское правительство
превратило право  убежища в  ловушку.  В момент,  когда ГПУ обрушило на меня
исключительное по подлости обвинение, правительство этой страны заперло меня
на замок,
     изолировав от внешнего мира.


     Здесь  я  должен  рассказать  один  маленький  эпизод,  кото-рый  может
послужить неплохим ключом к моему  нынешнему положению. Летом этого года, за
несколько  недель  до того, как был  возвещен московский процесс, норвежский
министр иностранных дел Кот был гостем в Москве и чествовался с подчеркнутой
торжественностью.
     Я заговорил на эту тему  с нашим квартирохозяином,  редактором Конрадом
Кнудсеном,  которого  вы  здесь  уже  допрашивали  в  качестве свидетеля. Вы
знаете,  что  несмотря  на   глубокую  разницу  политических  взглядов,  нас
связывают с Кнутсеном дружественные личные отношения. Политики мы касались с
ним только в порядке взаимной информации, решительно  избегая принципиальных
споров.
     Знаете ли вы, -- спросил я его в полушутливой форме,
     -- почему Кота так дружественно принимают в Москве?
     Почему?
     Дело идет о моей голове.
     Как так?
     Москва говорит или намекает Коту: мы будем фрахто
     вать ваши суда и покупать ваши сельди, но при одном усло
     вии, если вы нам продадите Троцкого ...
     Кнутсен, горячий патриот своей партии, был явно задет моим тоном.
     Неужели же вы думаете, -- ответил он мне с горечью,.
     -- что здесь будут торговать принципами?
     Дорогой Кнудсен, -- возразил я ему, -- я не говорку
     ведь, что норвежское правительство собирается продать ме
     ня; я утверждаю лишь, что Кремль хочет купить меня...
     Передавая здесь эту  короткую беседу, я не хочу этим сказать, что между
Литвиновым  и Котом велись  откровенные переговоры в духе  купли-продажи.  Я
должен даже признать, что в вопросе обо мне министр Кот держал себя во время
избирательной  кампании  лучше, чем некоторые  другие министры. Но  для меня
было совершенно  ясно  из ряда обстоятельств,  что  Кремль ведет в  Норвегии
обволакивающую  дипломатическую  и  экономическую акцию  широкого  масштаба.
Смысл  этой  подготовительной  акции  раскрылся для всех,  когда  разразился
московский процесс. Не может быть, в частности, никакого сомнения в том, что
кампания норвежской реакционной печати  против меня  питалась за кулисами из
московских источников. Через  посредников  ГПУ  снабжало реакционные  газеты
моими "неблагонадежными" статьями. Через своих агентов из норвежской  секции
Коминтерна оно пускало  тревожные  слухи  и сплетни. Задача состояла  в том,
чтоб  накануне  выборов  создать напряженную  атмосферу  в  стране, запугать
правительство и тем подготовить его к капитуляции перед ультиматумом Москвы.


     Вдохновляемые  советским посольством норвежские судовладельцы  и другие
заинтересованные   капиталисты   требовали   от   правительства   немедленно
урегулировать   вопрос  о  Троцком,   угрожая  в  противном  случае   ростом
безработицы в стране.
     Правительство,  со своей стороны, ничего не хотело так, как  сдаться на
милость Москвы.  Ему нужен был лишь повод.  Чтоб прикрыть  свою капитуляцию,
правительство  без  малейшего права и  основания обвинило  меня  в нарушении
подписанных  мною  условий.  На  самом деле путем  моего  интернирования оно
хотело  улучшить торговый баланс Норвегии! Особенно нелояльным надо признать
поведение  министра юстиции.  Накануне  интернирования  он  позвонил ко  мне
неожиданно по телефону.  Наш  двор был  уже оккупирован  полицейскими. Голос
министра был слаще меда
     Я получил ваше письмо, -- говорил он, -- и нахожу, что
     в нем есть много верного. Я вас прошу только об одном: не да
     вайте вашего письма печати, не отвечайте вообще на сегод
     няшнее правительственное сообщение. У нас будет вечером
     совет министров, и, я надеюсь, мы примем решение ...
     Разумеется, -- ответил я, -- я подожду окончательного
     решения
     На следующий  день  я был  арестован,  моих секретарей обыскали, причем
первым  делом у  них  отобрали  пять  копий письма,  в  котором  я напоминал
министру  юстиции об его участии в  политическом интервью со мною.  Господин
министр черезвычайно опасался, что  разоблачение этого факта может повредить
его избирательным шансам. Таков этот страж юстиции!
     Советское правительство, как вы  знаете, не осмелилось поднимать вопрос
о моей  выдаче ни накануне  процесса, ни  после него. Могло  ли  быть иначе?
Требование  выдачи  пришлось бы  обосновать перед норвежским судом,  другими
словами,  выставлять себя  самих  на  международный позор. Мне не оставалось
ничего  другого, как  привлечь  к суду норвежских "коммунистов"  и фашистов,
которые повторяли московскую клевету.
     Еще в день интернирования министр юстиции сказал мне:
     -- Разумеется, вы будете иметь возможность защищаться
     от выдвинутых против вас обвинений.
     Но  дела  министра  юстиции  резко  расходятся с  его  словами.  Своими
исключительными законами  против меня  норвежское правительство заявило всем
наемным  клеветникам:  "Вы  можете  отныне  беспрепятственно и  безнаказанно
клеветать на Троцкого во всех пяти  частях  света: мы держим его связанным и
не позволим ему защищаться!"
     Господа судьи  и присяжные заседатели! Вы вызвали меня %сюда в качестве
свидетеля по делу о налете на мою квартиру.


     Правительство  любезно  доставило  меня сюда  под солидным  полицейским
конвоем.  Между тем  по  делу  о  похищении  моих  архивов в  Париже  то  же
правительство  конфисковало мои показания, предназначенные для  французского
судебного следователя.  Почему такая разница?  Не потому  ли, что  в  одном"
случае дело идет о норвежских фашистах, которых правительство считает своими
врагами,  а  во  втором случае  --  о  гангстерах ГПУ, которых правительство
причисляет ныне к числу своих друзей?..
     Я обвиняю норвежское правительство в попрании элементарных основ права.
Процесс  шестнадцати открывает целую  серию подобных  процессов, где ставкой
являются  личная честь и  судьба  не только  меня и членов моей  семьи, но и
сотен других  людей. Как же  можно запрещать  мне,  главному  обвиняемому  и
одному  из  наиболее осведомленных свидетелей, изложить то, что я знаю? Ведь
это значит злонамеренно мешать выявлению  истины! Кто посредством  угроз или
насилия препятствует свидетелю  рассказать  правду,  тот совершает тягчайшее
преступление,  которое -- я уверен  в этом --  сурово карается по норвежским
законам...  Весьма возможно,  что в результате  моих  показаний  в этом зале
министр  юстиции  прибегнет  к  новым  мерам репрессий против меня:  ресурсы
произвола  неог-раничены. Но  я обещал  вам  говорить правду, и  притом  всю
правду. Я выполнил обещание!
     Председатель  спрашивает,  нет ли у сторон  еще вопросов к.  свидетелю.
Вопросов больше нет.
     Председатель (к  свидетелю):  Согласны ли вы подтвердить,  все, что  вы
показали, присягой?
     --  Я не могу  принести  религиозной  присяги,  так  как не  принадлежу
никакой  религии;  но  я  хорошо понимаю значение всего того, что  я показал
перед вами и  готов  принести гражданскую присягу,  то есть  взять  на  себя
юридическую  ответственность за" каждое  сказанное здесь слово.  Все встают.
Свидетель   с  поднятой  рукой  повторяет  слова   присяги,  после   чего  в
сопровождении  полицейских покидает  зал  суда  и отбывает в Sundby,.  место
интернирования.
     ЧЕРЕЗ ОКЕАН63 Отъезд из Норвегии
     28  ноября 1936 года.  Настоящие строки  пишутся на  борту  норвежского
нефтеналивного судна "Руфь", направляющегося из Осло в один из  мексиканских
портов, пока еще не известно какой. Вчера мы  прошли мимо Азорских островов.
Первые дни море было тревожно, писать было трудно. Я с жадностью чи-


     тал книги  о Мексике.  Наша  планета так мала, а мы так плохо ее знаем!
После  того  как,  выйдя из  проливов, "Руфь" повернула на юго-запад,  океан
становился все  спокойнее, и я смог заняться приведением в порядок заметок о
пребывании в Норвегии и своих показаний перед судом.
     Так прошли первые восемь дней -- в напряженной работе и  в  гаданиях  о
таинственной  Мексике.  Впереди  еще не  менее  двенадцати  суток пути.  Нас
сопровождает норвежский офицер Ионас  Ли, находившийся одно время в Саарской
области, в распоряжении Лиги Наций.
     За столом мы сидим вчетвером: капитан, полицейский и мы с женой. Других
пассажиров нет. Море для этого времени года исключительно благоприятно.
     Позади четыре месяца плена. Впереди -- океан  и неизвестность. На борту
судна мы все еще  остаемся, однако, под "защитой" норвежского флага, то есть
на положении  заключенных. Мы не имеем права  пользоваться  радиотелеграфом.
Наши револьверы остаются у полицейского офицера, нашего соседа по табльдоту.
Условия   высадки   в  Мексике   вырабатываются   по   радио   помимо   нас.
Социалистическое правительство не любит %шутить, когда дело идет о принципах
... интернирования!
     На  происшедших  незадолго до  нашего  отъезда  выборах  рабочая партия
получила  значительный  прирост  голосов.  Конрад  Кнудсен, против  которого
сплотились все  буржуазные  партии  •как  против  моего  "сообщника"  и
которого собственная партия  почти не защищала от нападений, оказался выбран
внушительным  большинством.  В этом был  косвенный  вотум  доверия  мне  ...
Получив  поддержку населения, которое голосовало против реакционных  атак на
право убежища, правительство, как полагается, решило окончательно растоптать
это право  в  угоду  реакции.  Механика парламентаризма  сплошь построена "а
таких qui pro quo между избирателями!
     Норвежцы справедливо  гордятся  Ибсеном  как своим национальным поэтом.
Тридцать пять лет тому  назад Ибсен  был моей  литературной любовью.  Ему  я
посвятил одну из первых  моих статей.  В демократической тюрьме,  на  родине
поэта,  я  снова  перечитывал  его драмы.  Многое  кажется  ныне  наивным  и
старомодным. Но  многие ли  довоенные  поэты выдержали  полностью  испытание
временем?  Вся  история до  1914  года представляется сегодня простоватой  и
провинциальной.  В общем же Ибсен  показался мне свежим  и в своей  северной
свежести притягательным.
     С особенным удовольствием прочитал я "Врага народа". Ненависть Ибсена к
протестантскому  ханжеству, захолустной тупости и черствому лицемерию  стала
мне  понятнее   и  ближе   после  знакомства   с   первым   социалистическим
правительством на родине поэта.


     Ибсена можно разно толковать! -- защищался министр
     юстиции, нанесший мне неожиданный визит в Sundby.
     Как ни толковать его, он будет против вас. Вспомните
     бюргермейстера Штокмана ...
     Вы думаете, что это я? . .
     В лучшем для вас случае, господин министр, у вашего
     правительства все пороки буржуазных правительств, но без их
     достоинств.
     Несмотря  на  литературную  окраску, наши  беседы не отличались большой
куртуазностью. Когда доктор Штокман, брат  бургомистра, пришел к выводу, что
благосостояние   родного   города   основано   на  отравленных   минеральных
источниках, бургомистр прогнал его со службы,  газеты  закрылись  для  него,
сограждане объявили его врагом народа. "Мы еще посмотрим,
     -- восклицает доктор, -- настолько ли сильны низость и тру
     сость, чтоб зажать свободному честному человеку рот! .." У
     меня были свои основания ссылаться против социалистических
     тюремщиков на эту цитату.
     Мы совершили глупость, дав вам визу, -- сказал мне
     бесцеремонно министр юстиции в середине декабря.
     И эту глупость вы собираетесь исправить посредством
     преступления? -- ответил я откровенностью на откровенность.
     -- Вы действуете в отношении меня как Носке64 и Шейдема-
     ны65 действовали в отношении Карла Либкнехта66  и
Розы Люк
     сембург67. Вы прокладываете дорогу фашизму. Если рабочие
     Испании и Франции не спасут вас, вы и ваши коллеги будете
     через несколько лет эмигрантами, подобно вашим предшест
     венникам, германским социал-демократам.
     Все это  было  правильно. Но  ключ от нашей  тюрьмы оставался  в  руках
бюргермейстера Штокмана.
     Насчет возможности найти убежище в какой-либо другой  стране я не питал
больших надежд.  Демократические страны ограждают себя от опасности диктатур
тем,   что  усваивают   некоторые   худшие  стороны  этих   последних.   Для
революционеров так называемое право убежища  давно уже превратилось из права
в   вопрос   милости.   К  этому  прибавилось  еще:  московский  процесс   и
интернирование в Норвегии!
     Нетрудно  понять, какай  благой  вестью  явилась для нас телеграмма  из
Нового   Света,  извещавшая  о   готовности  правительства  далекой  Мексики
предоставить нам гостеприимство. Наметился выход -- из Норвегии и из тупика.
Возвращаясь из  суда,  я сказал  сопровождавшему меня  полицейскому офицеру:
"Передайте правительству, что мы с  женой готовы покинуть Норвегию как можно
скорее.  Прежде,  однако,  чем  обратиться за  мексиканской  визой,  я  хочу
обеспечить условия безопасности переезда. Мне  необходимо посоветоват