на работу!
   Бывало и такое мероприятие: группа лучших ударников посещает РУР или ШИзо
и приводит с собой агитбригаду. Сперва ударники всячески укоряют отказчиков,
[объясняют]  им  [выгоды]  выполнения  норм  (питание  будет  лучше).  Потом
агитбригада по„т:

   Всюду бой запылал,
   И Мосволгоканал
   Побеждает снега и морозы!

и совсем откровенно:

   Чтобы лучше нам жить,
   [Чтобы есть, чтобы пить] -Надо лучше нам землю рыть!

   picture: Агитбригада
   И всех желающих приглашают  не  просто  выходить  в  зону,  но  --  сразу
переходить в [ударный] барак (из штрафного), где их тут же и  кормят!  Какой
успех  искусства!  (Агитбригады,  кроме  центральной,  сами  от  работы   не
освобождаются. Получают лишнюю кашу в день выступления.)
   А более тонкие формы работы? Например, "при содействии самих  заключ„нных
проводится борьба с уравниловкой в зарплате". Ведь только  вдуматься,  какой
здесь смысл глубокий! Это значит, на бригадном собрании вста„т заключ„нный и
говорит: не давать ему полной пайки,  он  плохо  работал,  лучше  200  грамм
передайте мне!
   Или -- товарищеские суды? (В первые годы после революции  они  назывались
"морально-товарищескими"! и разбирали азартные  игры,  драки,  кражи  --  но
разве это дело для суда? И слово "мораль" шибало в  нос  буржуазностью,  его
отменили.) С реконструктивного периода (с 1928 года)  суды  стали  разбирать
прогулы, симуляцию, плохое отношение  к  инвентарю,  брак  продукции,  порчу
материала. И если не втирались в состав судов классово-чуждые  арестанты  (а
были только -- убийцы, ссученные блатари, растратчики и взяточники), то суды
в своих приговорах ходатайствовали перед  начальником  о  лишении  свиданий,
передач,   зач„тов,   условно-досрочного   освобождения,   об   этапировании
неисправимых. Какие это разумные, справедливые меры и как особенно  полезно,
что инициатива применять их исходит от самих же  заключ„нных!  (Конечно,  не
без трудностей. Начали судить бывшего кулака, а он говорит: "У  вас  суд  --
товарищеский, я же для вас -- кулак, а не товарищ.  Так  что  не  имеете  вы
права меня судить!"  Растерялись.  Запрашивали  полит-воспитательный  сектор
ГУИТЛ и оттуда ответили: судить! непременно судить, не церемониться!)
   Что является основой основ всей культурно-воспитательной работы в лагере?
"[Не предоставлять лагерника после работы самому  себе]  --  чтобы  не  было
рецидивов  его  прежних  преступных  наклонностей"  (ну,   например,   чтобы
Пятьдесят Восьмая не задумывалась о  политике).  Важно,  "чтобы  заключ„нный
никогда не выходил из под воспитательного воздействия".
   Здесь очень помогают передовые современные технические средства,  именно:
громкоговорители на каждом столбе и в каждом бараке! Они никогда  не  должны
умолкать! Они постоянно и  систематически  от  подъ„ма  и  до  отбоя  должны
разъяснять заключ„нным, как приблизить час свободы; сообщать ежечасно о ходе
работ;  о  передовых  и  отстающих  бригадах;  о  тех,  кто  мешает.   Можно
рекомендовать еще такую оригинальную форму: беседа  по  радио  с  отдельными
отказчиками и недобросовестными.
   Ну, и печать, конечно, печать! -- самое острое оружие нашей  партии.  Вот
подлинное доказательство того, что в нашей стране -- свобода печати: наличие
печати в заключении! Да! А в какой стране еще  возможно,  чтобы  заключ„нные
имели свою прессу?
   Газеты во-первых стенные, рукописные, и во-вторых многотиражные. У тех  и
других -- бесстрашные [лагкоры], бичующие недостатки  (заключ„нных),  и  эта
самокритика поощряется  Руководством.  Насколько  само  Руководство  прида„т
значение вольной  лагерной  печати,  говорит  хотя  бы  приказ  No.  434  по
Дмитлагу: "огромное большинство заметок оста„тся  без  отклика".  --  Газеты
помещают и  фото  ударников.  Газеты  указывают.  Газеты  вскрывают.  Газеты
освещают и вылазки классового врага -- чтобы крепче по ним ударили.  (Газета
-- лучший сотрудник оперчекотдела!) И вообще газеты отражают лагерную жизнь,
как она теч„т, и являются неоценимым свидетельством для потомков.
   Вот например, газета  архангельского  домзака  в  1931  году  рисует  нам
изобилие  и  процветание,  в  каком   живут   заключ„нные:   "плевательницы,
пепельницы, кле„нка  на  столах,  громкоговорящие  радиоустановки,  портреты
вождей и ярко говорящие о генеральной линии партии лозунги на  стенах...  --
вот [заслуженные плоды], которыми пользуются лишенные свободы!"
   Да, дорогие плоды! И как же это отразилось на жизни лишенных свободы?  Та
же газета через полгода:  "Все  дружно,  энергично  принялись  за  работы...
Выполнение промфинплана поднялось... Питание уменьшилось и ухудшилось."
   Ну, это ничего! Это как раз ничего! Последнее -- поправимо. *(3)

   И куда,  куда  это  кануло  вс„?..  О,  как  недолговечно  на  Земле  вс„
прекрасное и совершенное! Такая напряженная бодрая  оптимистическая  система
воспитания карусельного типа, вытекавшая из самых основ  Передового  Учения,
обещавшая, что в несколько лет не останется ни одного  преступника  в  нашей
стране (30 ноября 1934 года особенно так казалось) -- и куда же?!  Насунулся
внезапно ледниковый период (конечно, очень нужный, совершение  необходимый!)
-- и облетели  лепестки  нежных  начинаний.  И  куда  сдуло  ударничество  и
соцсоревнование? И лагерные газеты? Штурмы, сборы,  подписки  и  субботники?
Культсоветы и товарищеские суды? Ликбез и профтехкурсы? Да  что  там,  когда
громкоговорители  и  портреты  вождей  велели  из  зон  убрать!  (Да  уж   и
плевательниц не расставляли.) Как  сразу  поблекла  жизнь  заключ„нных!  Как
сразу  на  десятилетия  она  была  отброшена  назад,   лишившись   важнейших
революционно-тюремных завоеваний! (Но мы нисколько не возражаем: мероприятия
партии были своевременные и очень нужные.)
   Уже  не  стала  цениться  художественно-поэтическая  форма  лозунгов,   и
лозунги-то   пошли   самые   простые:   выполним!   перевыполним!   Конечно,
эстетического воспитания, порхания муз, никто прямо не  запрещал,  но  очень
сузились его возможности. Вот, например, одна из воркутских  зон.  Кончилась
девятимесячная зима, наступило тр„хмесячное,  ненастоящее,  какое-то  жалкое
лето. У начальника КВЧ болит сердце, что  зона  выглядит  гадко,  грязно.  В
таких условиях преступник не может по-настоящему задуматься  о  совершенстве
нашего строя, из которого он сам себя исключил. И  КВЧ  объявляет  несколько
воскресников. В свободное время заключ„нные с большим  удовольствием  делают
"клумбы" -- не из чего-нибудь растущего, ничего тут не растет, а  просто  на
м„ртвых холмиках вместо цветов искусно  выкладывают  мхи,  лишайники,  битое
стекло, гальку, шлак и кирпичную щебенку. Потом вокруг этих  "клумб"  ставят
заборчики из штукатурной дранки. Хотя получилось не так хорошо, как в  парке
имени Горького, -- но КВЧ и тем довольно. Вы скажете, что через  два  месяца
польют дожди и вс„ смоет; ну что ж, смоет. Ну что ж, на будущий год  сделаем
сначала.
   Или во что превратились политбеседы? Вот на 5-й ОЛП Унжлага приезжает  из
Сухобезводного  --  лектор  (это  уже  1952  г.).  После   работы   загоняют
заключ„нных  на  лекцию.  Товарищ,  правда,  без  среднего  образования,  но
политически вполне правильно читает нужную своевременную лекцию:  "О  борьбе
греческих патриотов". Зэки сидят сонные, прячутся  за  спинами  друг  друга,
никакого интереса. Лектор рассказывает о жутких преследованиях патриотов и о
том, как греческие  женщины  в  слезах  написали  письмо  товарищу  Сталину.
Кончается лекция, вста„т Шеремета, женщина такая из Львова, простоватая,  но
хитрая, и спрашивает: "Гражданин начальник! А скажить -- а кому  бы  [[нам]]
написать?.." И вот, собственно положительное влияние лекции уже  сведено  на
нет.
   Какие формы работы по исправлению и воспитанию остались в КВЧ,  так  это:
на заявлении заключ„нного начальнику сделать пометку о выполнении нормы и  о
его поведении; разнести по комнатам  письма,  выданные  цензурой;  подшивать
газеты и прятать их от заключ„нных, чтоб не раскурили; раза три в год давать
концерты самодеятельности; доставать художникам краски  и  холст,  чтоб  они
зону оформляли  и  писали  картины  для  квартир  начальства.  Ну,  немножко
помогать оперуполномоченному, но это неофициально.
   После этого всего неудивительно, что  и  работниками  КВЧ  становятся  не
инициативные  пламенные  руководители,  а  так  больше   --   придурковатые,
пришибленные.
   Да! Вот еще важная работа, вот: [содержать ящики!]  Иногда  их  отпирать,
очищать и снова запирать -- небольшие буровато-окрашенные ящички, повешенные
на видном месте зоны. А на ящиках надписи: "Верховному Совету СССР", "Совету
министров СССР", "Министру Внутренних Дел", "Генеральному Прокурору".
   Пиши, пожалуйста! -- у нас свобода слова. А уж  мы  тут  разберемся,  что
куда кому. Есть тут особые товарищи, кто это читает.



   Что ж бросают в эти ящики? [помиловки?]
   Не только. Иногда и доносы (от начинающих) -- уж там КВЧ разберется,  что
их не в Москву, а в соседний кабинет. А еще что? Вот неопытный  читатель  не
догадается! Ещ„  --  изобретения!  Величайшие  изобретения,  которые  должны
перевернуть всю технику современности и уж во всяком  случае  своего  автора
освободить из лагеря.
   Среди обычных нормальных людей изобретателей (как и  поэтов)  --  гораздо
больше, чем мы догадываемся. А в лагере их -- сугубо. Надо же освобождаться!
Изобретательство есть форма побега, не грозящая пулею и побоями.
   На разводе и на съ„ме, с носилками и с киркой, эти служители музы  Урании
(никакой другой  ближе  не  подберешь)  морщат  лоб  и  усиленно  изобретают
что-нибудь такое, что поразило бы правительство и разожгло его жажду.
   Вот Лебедев из Ховринского  лагеря,  радист.  Теперь,  когда  пришел  ему
ответ-отказ, скрывать больше нечего, и  он  призна„тся  мне,  что  обнаружил
эффект отклонения стрелки компаса под влиянием  запаха  чеснока.  Отсюда  он
увидел путь модулировать высокочастотные колебания запахом и  таким  образом
передавать запах на большие расстояния. Однако  правительственные  круги  не
усмотрели в этом проекте военной выгоды и не  заинтересовались.  Значит,  не
выгорело. Или оставайся горбить или придумывай что-нибудь лучшее.
   А иного, правда очень редко, -- вдруг берут куда-то! Сам он не  объяснит,
не скажет, чтоб не испортить дела, и никто в лагере не догадывается:  почему
именно его, куда поволокли? Один исчезнет навсегда, другого,  спустя  время,
привезут назад. (И тоже не расскажет теперь, чтоб не смеялись. Или  напустит
глубокого туману. Это в характере зэков: рассказами набивать себе цену.)
   Но мне, побывавшему на Райских островах,  довелось  посмотреть  и  второй
конец провода: [куда] это приходит и как там  читают.  Тут  я  разрешу  себе
немного позабавить терпеливого читателя этой невес„лой книги.
   Некий  Трушляков,  в   прошлом   советский   лейтенант,   контуженный   в
Севастополе, взятый там в плен, протащенный потом через Освенцим и от  этого
всего как бы немного затронутый, -- сумел из лагеря предложить что-то  такое
интригующее,  что  его  привезли  в  научно-исследовательский  институт  для
заключ„нных (то есть, на "шарашку").  Тут  оказался  он  настоящим  фонтаном
изобретений, и едва начальство отвергало  одно  --  он  сейчас  же  выдвигал
следующее. И хотя ни одного из этих изобретений он не доводил до расч„та, он
был так вдохновенен, многозначителен, так мало говорил  и  так  выразительно
смотрел, что не только не смели заподозрить его в  надувательстве,  но  друг
мой, очень серь„зный инженер, настаивал, что Трушляков по глубине своих идей
-- Ньютон XX столетия. За всеми идеями его я, правда,  не  уследил,  но  вот
поручено было ему разработать и изготовить [поглотитель  радара],  им  же  и
предложенный.  Он  потребовал  помощи  по  высшей  математике,  в   качестве
математика к нему прикомандировали меня. Трушляков изложил задачу так:
   чтобы не отражать волн радара, самол„т или танк должен иметь покрытие  из
некоего многослойного материала (что  это  за  материал,  Трушляков  мне  не
сообщил: он еще сам не выбрал,  либо  это  был  главный  авторский  секрет).
Электромагнитная волна должна потерять всю  свою  энергию  при  многократных
преломлениях и отражениях впер„д и назад на границах этих слоев. Теперь,  не
зная свойств материала, но пользуясь законами геометрической оптики и любыми
другими доступными мне средствами, я должен был доказать, что так вс„ оно  и
будет, как предсказывал Трушляков, -- и еще выбрать  оптимальное  количество
слоев!
   Разумеется, я ничего не мог поделать! Ничего не сделал и  Трушляков.  Наш
творческий союз распался.
   Вскоре мне, как библиотекарю (я был там и библиотекарь), Трушляков прин„с
заказ на межбиблиотечный (из Ленинки)  абонемент.  Без  указаний  авторов  и
изданий там было:
   "Что-нибудь из техники межпланетных путешествий."
   Так как на дворе был только 1947 год, то почти ничего, кроме Жюля  Верна,
Ленинская библиотека ему предложить не могла. (О  Циолковском  тогда  думали
мало.) После неудачной попытки подготовить  пол„т  на  Луну,  Трушляков  был
сброшен в бездну -- в лагеря.
   А письма из лагерей вс„ шли и шли. Я  был  присоедин„н  (на  этот  раз  в
качестве переводчика) к группе инженеров, разбиравших  вороха  пришедших  из
лагерей заявок на изобретения и на патенты. Переводчик нужен был потому, что
многие документы в 1946-47 годах приходили на немецком.
   Но это не были заявки! И не добровольные то  были  сочинения!  Читать  их
было больно и стыдно. Это были  вымученные,  вытеребленные,  выдавленные  из
немецких военнопленных странички. Ведь было ясно, что не век удастся держать
этих немцев в плену: пусть через три, пусть через пять лет после  войны,  но
их придется отпустить nach der Heimat. Так следовало за эти годы вымотать из
них вс„, чем они могли быть  полезны  нашей  стране.  Хоть  в  этом  бледном
отображении получить патенты, увезенные в западные зоны.
   Я  легко  воображал,  как   это   делалось.   Ничего   не   подозревающим
исполнительным немцам  ведено  сообщить:  специальность,  где  работал,  кем
работал.  Затем  не  иначе,  как  оперчекистская  III  часть  вызывала  всех
инженеров и техников по одному в кабинет. Сперва  с  уважительным  вниманием
(это льстило немцам!) их расспрашивали  о  роде  и  характере  их  довоенной
работы в Германии (и они уже начинали думать,  не  предстоит  ли  им  вместо
лагеря  льготная  работа).  Потом  с  них  брали   письменную   подписку   о
неразглашении (а уж что "verboten" того немцы  не  нарушат).  И  наконец  им
выдвигалось жесткое требование изложить письменно все интересные особенности
их производства и важные технические новинки, примененные там. С  опозданием
понимали немцы, в какую ловушку попались, когда похвастались  своим  прежним
положением! Они не могли теперь не написать [ничего] -- их  грозили  за  это
никогда не  отпустить  на  родину  (и  по  тем  годам  это  выглядело  очень
вероятно).
   Угрызенные, подавленные, едва водя пером, немцы писали... Лишь то спасало
их и избавляло от выдачи серь„зных тайн, что невежественные  оперчекисты  не
могли вникнуть в суть показаний, а оценивали их по  числу  страниц.  Мы  же,
разбираясь, почти никогда не могли выловить ничего существенного:  показания
были либо противоречивы, либо с напуском уч„ного тумана и  пропуском  самого
важного, либо пресерь„зно толковали о  таких  "новинках",  которые  и  дедам
нашим были хорошо известны.
   Но те заявки, что были на русском  --  каким  же  холопством  они  разили
иногда! Можно опять-таки вообразить, как там, в лагере, в подаренное  жалкое
воскресенье авторы этих заявок,  тщательно  отгородясь  от  соседей  наверно
лгали, что пишут [помиловку]. Могло ли хватить их  низкого  ума  предвидеть,
что не ленивое сытое Руководство будет читать их каллиграфию,  посланную  на
высочайшее имя, а такие же простые зэки.
   И мы разворачиваем на шестнадцати больших страницах (это в КВЧ он  бумагу
выпрашивал!)   разработаннейшее   предложение:    1.    "Об    использовании
инфра-красных  лучей  по  охране  зон  заключ„нных".  2.  "Об  использовании
фотоэлементов для подсч„та  выходящих  сквозь  лагерную  вахту".  И  чертежи
приводит, сукин сын, и технические пояснения. А преамбула такая:

   "Дорогой Иосиф Виссарионович!
   Хотя я за свои преступления осужден по 58-й  статье  на  долгий  тюремный
срок, но я и здесь остаюсь преданным своей родной советской  власти  и  хочу
помочь в надежной охране лютых врагов народа, окружающих меня. Если  я  буду
вызван из лагеря и  получу  необходимые  средства,  я  берусь  наладить  эту
систему".

   Вот так "политический"! Трактат обходит  наши  руки  при  восклицаниях  и
лагерном мате (тут все свои). Один из нас садится  писать  рецензию:  проект
технически малограмотен... проект не учитывает... не  предусматривает...  не
рентабелен... не надежен... может привести не к  усилению,  а  к  ослаблению
лагерной охраны...
   Что тебе снится сегодня, Иуда, на дал„ком лагпункте? Дышло тебе в глотку,
окочурься там, гад!
   А вот пакет из Воркуты. Автор сетует,  что  у  американцев  есть  атомная
бомба, а у нашей Родины -- до сих пор нет. Он пишет, что  на  Воркуте  часто
размышляет об этом, что из-за колючей проволоки ему хочется помочь партии  и
правительству. А поэтому он озаглавливает свой проект
   РАЯ -- Распад Атомного Ядра.
   Но этот проект (знакомая картина)  не  завершен  им  из-за  отсутствия  в
воркутинском лагере технической литературы (будто там есть художественная!).
И  этот  дикарь  просит  пока  выслать  ему  всего   лишь   [инструкцию   по
радиоактивному распаду], после чего он бер„тся быстро закончить свой  проект
РАЯ.
   Мы покатываемся за своими столами и почти одновременно приходим к  одному
и тому же стишку:

   Из этого РА[Я]
   Не выйдет ни ...!

   А между тем в лагерях изнурялись и гибли действительно крупные уч„ные, но
не спешило Руководство нашего родного Министерства разглядеть их там и найти
для них более достойное применение.
   Александру Леонидовичу Чижевскому за весь его лагерный срок  ни  разу  не
нашлось место на "шарашке". Чижевский и до лагеря был очень не в чести у нас
за то, что связывал земные революции и биологические  процессы  с  солнечной
активностью. Его деятельность вся была необычна, проблемы -- неожиданны,  не
укладывались в удобный распорядок наук, и непонятно было,  как  использовать
их для военных и индустриальных целей. После его  смерти  мы  читаем  теперь
хвалебные статьи ему: установил возрастание инфарктов миокарда (в 16 раз) от
магнитных бурь,  давал  прогнозы  эпидемий  гриппа,  искал  способы  раннего
обнаружения рака по кривой РОЭ, выдвинул гипотезу о Z -- излучении Солнца.
   Отец советского космоплавания Королев был, правда, взят  на  шарашку,  но
как авиационник. Начальство шарашки не разрешило ему заниматься ракетами,  и
он занимался ими по ночам.
   (Не знаем, взяли бы на шарашку Л.  Ландау  или  спустили  бы  на  дальние
острова -- со сломанным ребром он уже  признал  себя  немецким  шпионом,  но
спасло его заступничество П. Капицы.)
   Крупный отечественный аэродинамик и чрезвычайно разносторонний научный ум
-- Константин Иванович Страхович, после этапа из ленинградской тюрьмы был  в
угличском лагере  подсобным  рабочим  в  бане.  С  искренне-детским  смехом,
который он удивительно прон„с через свою [десятку], он  теперь  рассказывает
об этом так. После нескольких месяцев камеры смертников  еще  перен„с  он  в
лагере дистрофический понос. После этого поставили его стражем при  входе  в
мыльню, когда мылись женские бригады (против мужиков ставили  покрепче,  там
бы он не выдюжил). Задача его была: не пускать женщин в  мыльню  иначе,  как
голых и с пустыми руками, чтобы сдавали вс„ в прожарку, и  паче  и  паче  --
лифчики и трусы, в  которых  санчасть  видела  главную  угрозу  вшивости,  а
женщины старались именно их