е.
   В ростовском университете, когда я еще был студентом, странный был  такой
профессор Н. А. Трифонов -- постоянно вобранная в плечи  голова,  постоянная
напряж„нность, пугливость, в коридоре его не окликни. Потом-то узнали мы: он
уже [посидел], -- и каждый оклик в коридоре мог ему быть от оперативников.
   А в ростовском мединституте после войны один освободившийся врач,  считая
свою вторую посадку неизбежной, не стал ждать, покончил с собой. И тот,  кто
уже отведал лагерей, кто [знает] их -- вполне может так выбрать. Не тяжелей.
   Несчастны те, кто освободился [слишком рано]! Авениру Борисову выпало  --
в 1946 году. Приехал он не  в  какой-то  город  большой,  а  в  свой  родной
пос„лок. Все его старые приятели, однокашники, старались  не  встретиться  с
ним  на  улице,  не  остановиться  (а  ведь  это  --  недавние   бесстрашные
фронтовики!), если же  никак  было  не  обминуть  разговора,  то  изыскивали
уклончивые слова и бочком отходили. [Никто] не спросил его -- как он  прожил
эти годы (хотя,  ведь,  кажется,  мы  знаем  об  Архипелаге  меньше,  чем  о
Центральной Африке!) (Поймут ли когда-нибудь потомки дрессированность  нашей
[воли]!) -- Но вот один старый друг студенческих лет пригласил его  вс„-таки
вечерком, когда стемнело, к чаю. Как сдружливо! как тепло! Ведь для оттаяния
-- для него и нужна скрытая теплота! Авенир попросил посмотреть старые фото,
друг достал ему альбомы. Друг [сам забыл] -- и удивился,  что  Авенир  вдруг
поднялся и уш„л, не дождавшись самовара. А что было Авениру, если увидел  он
на всех фотографиях сво„ лицо замазанным чернилами?! *(1)
   Авенир потом приподнялся -- он стал  директором  детдома.  У  него  росли
сироты фронтовиков,  и  они  плакали  от  обиды,  когда  дети  состоятельных
родителей звали их директора "тюремЩиком". (У нас ведь и разъяснить  некому:
тюремЩиками скорей были их родители, а Авенир уж тогда  тюремНиком.  Никогда
не мог бы русский народ в прошлом веке так потерять чувство своего языка!)
   А Картель в 1943 году, хотя и по  58-й,  был  из  лагеря  [сактирован]  с
туберкул„зом л„гких. Паспорт -- волчий, ни в одном  городе  жить  нельзя,  и
работы получить нельзя, медленная смерть -- и все  оттолкнулись.  А  тут  --
военная комиссия, спешат, нужны бойцы. С открытой формой туберкул„за Картель
объявил себя здоровым: пропадать так враз,  да  среди  равных!  И  провоевал
почти до конца войны. Только в госпитале досмотрелось око Третьей Части, что
этот самоотверженный солдат -- враг народа. В 1949 году  он  был  намечен  к
аресту как повторник, да помогли хорошие люди из военкомата.
   В сталинские годы лучшим [освобождением] было -- выйти за ворота лагеря и
тут же остаться.  Этих  на  производстве  уже  знали  и  брали  работать.  И
энкаведешники, встретясь на улице, смотрели как на проверенного.
   Ну, не вполне так. В 1938 г. Прохоров-Пустовер при освобождении оставался
вольнона„мным инженером Бамлага. Начальник оперчасти Розенблит  сказал  ему:
"Вы освобождены, но помните, что будете ходить по канату. Малейший промах --
и вы снова окажетесь зэ'-ка'. Для этого [даже и суда  не  потребуется].  Так
что -- оглядывайтесь, и не воображайте, что вы свободный гражданин".
   Таких оставшихся при лагере благоразумных  зэков,  добровольно  избравших
тюрьму как разновидность  свободы,  и  сейчас  еще  по  всем  глухоманям,  в
каких-нибудь Ныробских или Нарымских районах -- сотни тысяч. Им и [садиться]
опять -- вроде легче: вс„ рядом.

   Фото 6. Суровцева около хибарки

   Фото 7. Барак ВГС

   Да на Колыме особенного и выбора  не  было:  там  ведь  народ  [держали].
Освобождаясь, зэк тут же подписывал [добровольное] обязательство: работать в
Дальстрое и дальше (разрешение выехать  "на  материк"  было  на  Колыме  еще
трудней получить, чем освобождение). Вот на беду свою  кончила  срок  Н.  В.
Суровцева. Еще вчера она работала в детгородке --  тепло  и  сытно,  сегодня
гонят е„ на  полевые  работы,  нет  другого  ничего.  Еще  вчера  она  имела
гарантированную койку и пайку -- сегодня пайки нет, крыши над головой нет, и
бредет она в развалившийся  дом  с  прогнившиии  полами  (это  на  Колыме!).
Спасибо подругам из детгородка: они еще  долго  "подбрасывают"  ей  на  волю
пайки. "Гн„т вольного состояния" -- вот как назвала она свои новые ощущения.
Лишь  постепенно  утверждается   она   на   ногах   и   даже   становится...
домовладелицей! Вот стоит она ([фото 6]) гордо около своей хибарки,  которую
не всякая бы собака одобрила.
   (Чтоб не думал читатель, что дело здесь в заклятой Колыме, перенес„мся на
Воркуту  и  посмотрим  на  типичный   барак   ВГС   (Временное   Гражданское
Строительство), в котором живут благоустроенные вольные  --  ну,  из  бывших
зэков, разумеется ([фото 7]).
   Так что не самой плохой формой освобождения было  и  освобождение  М.  П.
Якубовича:  под  Карагандою  переоборудовали   тюрьму   в   инвалидный   дом
(Тихоновский дом) -- и вот в этот инвалидный дом, под  надзор  и  без  права
выезжать, его и "освободили".
   Рудковский, никуда не принятый ("пережил  не  меньше,  чем  в  лагерях"),
поехал на кустанайскую целину ("там можно было встретить кого  угодно").  --
И. В. Швед оглох, составляя  поезда  в  Норильске  при  любой  вьюге;  потом
работал кочегаром по 12 часов в сутки. Но справок-то нет! В собесе  пожимают
плечами: "представьте свидетелей". Моржи нам свидетели... -- И. С.  Карпунич
отбыл двадцать на Колыме, измучен  и  болен.  Но  к  60  годам  у  него  нет
"двадцати пяти лет работы по найму"  --  и  пенсии  нет.  Чем  дольше  сидел
человек в лагере, тем он больней, и тем меньше стажа, тем меньше надежды  на
пенсию.
   Ведь нет же у нас, как в Англии, "общества  помощи  бывшим  заключ„нным".
Даже и вообразить такую ересь страшно. *(2)
   Пишут так: "в лагере был  один  день  Ивана  Денисовича,  а  на  воле  --
второй".
   Но позвольте! Но кажется же,  с  тех  пор  восходило  солнце  свободы?  И
простирались руки к обездоленным: "[Это не повторится]"!  И  даже,  кажется,
сл„зы капали на съездовские трибуны?
   Жуков (из Коврова): "Я стал не на ноги, а хоть немного  на  колени".  Но:
"Ярлык лагерника висит на нас и под первое же сокращение попадаем мы". -- П.
Г. Тихонов: "Реабилитирован, работаю в научно-исследовательском институте, а
вс„ же лагерь как бы продолжается. Те самые олухи, которые были начальниками
лагерей," опять в силе над ним. -- Г. Ф. Попов: "Что' бы ни говорилось,  что
бы ни писалось, а сто'ит моим  коллегам  узнать,  что  я  сидел,  и  как  бы
нечаянно отворачиваются".
   Нет, сил„н бес! Отчизна наша такова: чтоб на сажень толкнуть е„ к тирании
-- довольно  только  брови  нахмурить,  только  кашлянуть.  Чтоб  на  вершок
перетянуть е„ к свободе -- надо впрячь сто волов  и  каждого  своим  батогом
донимать: "Понимай, куда тянешь! понимай, куда тянешь!"
   А [форма] реабилитации? Старухе Ч-ной приходит грубая повестка:  "явиться
завтра в милицию к 10 часам утра". Больше ничего! Дочь е„ бежит с  повесткой
накануне вечером: "Я боюсь за е„ жизнь. О ч„м это? Как мне е„  подготовить?"
"Не бойтесь, это -- [приятная] вещь, реабилитация покойного мужа". (А  может
быть -- полынная? Благодетелям в голову не приходит.)
   Если таковы формы нашего  [милосердия]  --  догадайтесь  о  формах  нашей
жестокости!
   Какая была лавина реабилитаций! -- но и она не  расколола  каменного  лба
непогрешимого общества! -- ведь лавина  падала  не  туда,  куда  надо  бровь
нахмурить, а куда впрягать тысячу волов.
   "Реабилитация -- это тухта!" -- говорят партийные начальники  откровенно.
"[Слишком многих нареабилитировали!]"
   Вольдемар Зарин (Ростов Н/Д) отсидел 15 лет и с тех пор еще 8 лет  смирно
молчал. А в 1960-м решился рассказать сослуживцам, как худо было в  лагерях.
Так возбудили  на  него  следственное  дело,  и  майор  КГБ  сказал  Зарину:
[Реабилитация -- не значит невиновность], а только:  что  преступления  были
невелики. Но [что-то оста„тся всегда!]
   А в Риге в том же 1960-м дружный служебный  коллектив  три  месяца  кряду
травил Петропавловского за то, что он скрыл расстрел своего отца...  в  1937
году!
   И недоумевает Комогор: "Кто ж ходит сегодня в правых и кто  в  виноватых?
Куда деваться, когда мурло вдруг заговорит о равенстве и братстве?"
   Маркелов после реабилитации  стал  не  много,  не  мало  --  председатель
промстрахсовета, а проще -- месткома  артели.  Так  председатель  артели  не
рискует этого  народного  избранника  оставить  на  минуту  одного  в  сво„м
кабинете! А секретарь  партбюро  Баев,  одновременно  [сидящий  на  кадрах],
перехватывает на всякий случай всю месткомовскую переписку Маркелова. "Да не
попала ль к вам бумага насч„т перевыборов месткомов?"  --  "Да  было  что-то
месяц назад". -- "Мне ж нужна она!" -- "Ну нате читайте,  только  побыстрей,
рабочий день кончается!" -- "Так она ж адресована мне! Ну, завтра утром  вам
верну!" -- "Что вы, что вы, -- [это документ]".  --  Вот  залезьте  в  шкуру
этого Маркелова, сядьте под  такое  мурло,  под  Баева,  да  чтоб  вся  ваша
зарплата и прописка зависели от этого Баева, --  и  вдыхайте  грудью  воздух
свободного века!
   Учительница Деева уволена "за моральное разложение": она [уронила престиж
учителя], выйдя замуж за... освободившегося заключ„нного (которому в  лагере
преподавала)!
   Это уже не при Сталине, это -- при Хрущеве. И одна только реальность  ото
всего прошлого осталась -- [СПРАВКА]. Небольшой листок,  сантиметров  12  на
18. Живому -- о реабилитации. М„ртвому -- о смерти. Дата  смерти  --  е„  не
проверишь. Место  смерти  --  крупный  большой  Зет.  Диагноз  --  сто  штук
пролистай,  у  всех  один,  дежурный.  *(3)  Иногда  --  фамилии  свидетелей
(выдуманных).
   А свидетели истинные -- все молчат.
   Мы -- молчим.
   И откуда же следующим поколениям что' узнать? Закрыто, забито, зачищено.
   "Даже и молод„жь, -- жалуется Вербовский, -- смотрит на реабилитированных
с подозрением и презрением".
   Ну, молод„жь-то не  вся.  Большей  части  молод„жи  просто  наплевать  --
реабилитировали  нас  или  не  реабилитировали,  [сидит]  сейчас  двенадцать
миллионов или уже не сидит, они тут связи не видят. Лишь бы сами они были на
свободе с магнитофонами и лохмокудрыми девушками.
   Рыба ведь не борется против рыболовства, она только старается  проскочить
в ячею'.



   Как одно и то же широко известное заболевание протекает  у  разных  людей
по-разному, так и освобождение, если рассматривать ближе,  очень  по-разному
переживается нами.
   И -- телесно. Одни положили слишком  много  напряжения  для  того,  чтобы
выжить свой лагерный срок. Они перенесли его как  стальные:  десять  лет  не
потребляя и доли того, что телу надо, гнулись и работали; полуодетые, камень
долбили в мороз -- и не простуживались.  Но  вот  --  срок  окончен,  отпало
внешнее нечеловеческое давление, расслабло и внутреннее напряжение. И  таких
людей перепад давлений губит. Гигант  Чульпен„в,  за  7  лет  лесоповала  не
имевший ни одного насморка, на воле разболелся многими болезнями. --  Г.  А.
Сорокин "после реабилитации неуклонно терял то душевное  здоровье,  которому
завидовали мои  лагерные  товарищи.  Пошли  неврозы,  психозы..."  --  Игорь
Каминов: "На свободе я ослаб и опустился, и  кажется,  что  на  свободе  мне
тяжелей намного".
   Как давно говорилось: в ч„рный день перемогусь, в красный сопьюсь. У кого
все зубы выпали за один год. Тот -- стариком стал сразу. Тот --  едва  домой
добрался, ослаб, сгорел и умер.
   А другие -- только с освобождения и воспряли. Только тут-то помолодели  и
расправились. (Я, например, и сейчас еще выгляжу моложе, чем на своей первой
ссыльной фотокарточке.) Вдруг выясняется: да ведь как же [[легко]]  жить  на
воле! Там, на Архипелаге, совсем другая сила тяжести, там свои  ноги  тяжелы
как у слона, здесь перебирают как воробьиные. Вс„,  что  кажется  вольняшкам
неразрешимо-мучительным, мы разрешаем, единожды щ„лкнув языком. Ведь  у  нас
какая бодрая мерка: "было хуже!" Было хуже, а значит, сейчас совсем легко. И
никак не приедается нам повторять: было хуже! было хуже!
   Но еще определ„ннее прочерчивает новую судьбу человека  тот  [[душевный]]
перелом, который испытан им при освобождении.  Этот  перелом  бывает  разный
очень.  Ты  только  на  пороге  лагерной  вахты   начинаешь   ощущать,   что
каторгу-родину покидаешь за плечами. Ты родился духовно здесь, и сокровенная
часть души твоей останется здесь  навсегда,  --  а  ноги  плетут  куда-то  в
безгласное безотзывное пространство [воли].
   Выявляются человеческие характеры в лагере  --  но  выявляются  ж  и  при
освобождении! Вот как расставалась с  Особлагом  в  1951-м  Вера  Алексеевна
Корнеева, которую  мы  уже  в  этой  книге  встречали:  "Закрылись  за  мной
пятиметровые ворота, и я сама себе не поверила, что, выходя на волю,  плачу.
О ч„м?.. А такое  чувство,  будто  сердце  оторвала  от  самого  дорогого  и
любимого, от товарищей по несчастью. Закрылись  ворота  --  и  вс„  кончено.
Никогда я этих людей не увижу, не получу от них никакой весточки. [Точно  на
тот свет ушла]..."
   [На тот свет!]... Освобождение как вид смерти. Разве мы освободились?  --
мы умерли для какой-то совсем новой загробной жизни. Немного призрачной. Где
осторожно нащупываем предметы, стараясь их опознать.
   Освобождение на [этот] свет мыслилось ведь не таким. Оно  рисовалось  нам
по пушкинскому варианту: "И  братья  меч  вам  отдадут".  Но  такое  счастье
суждено редким арестантским поколениям.
   А это было -- украденное освобождение, не подлинное. И кто чувствовал так
-- тот с кусочком этой ворованной свободы спешил бежать в одиночество. Еще в
лагере "почти каждый из нас, мои близкие товарищи и я, думали, что если  Бог
привед„т выйти на свободу живым, то будем жить не в  городах  и  даже  не  в
с„лах,  а  где-нибудь  в  лесной  глуши.  Устроимся  на   работу   лесником,
объездчиком, наконец пастухом и будем подальше от  людей,  от  политики,  от
всего этого бренного мира" (В. В. Поспелов). Авенир Борисов первое время  на
воле вс„ держался от людей  в  стороне,  убегал  в  природу.  "Я  готов  был
обнимать и целовать каждую бер„зку, каждый тополь. Шелест опавших листьев (я
освободился осенью) казался мне музыкой, и сл„зы находили на глаза. Мне было
наплевать, что я получал 500 грамм хлеба -- ведь я мог часами слушать тишину
да еще и книги читать. Вся работа казалась на воле  л„гкой,  простой,  сутки
летели как часы, жажда жизни  была  ненасытной.  Если  есть  вообще  в  мире
счастье, то оно обязательно находит каждого зэка в первый год его  жизни  на
свободе!"
   Такие люди долго ничего не хотят [иметь]: они помнят, что имущество легко
теряется, как сгорает. Они почти суеверно избегают новых  вещей,  донашивают
старое, досиживают на ломаном. У одного моего друга мебель такая: ни  сесть,
ни опереться ни на что, вс„ шатается. "Так и жив„м, -- смеются, --  от  зоны
до зоны". (Жена -- тоже сидела.)
   Л. Копелев  вернулся  в  1955  году  в  Москву  и  обнаружил:  "Трудно  с
благополучными людьми! Встречаюсь только с теми из прежних друзей, кто  хоть
как-то неблагополучен".
   Да ведь по-человечески только те и  интересны,  кто  отказались  [лепить]
карьеру. А кто лепит -- скучны ужасно.
   Однако люди -- разны. И многие  ощутили  переход  на  волю  совсем  иначе
(особенно в пору, когда ЧКГБ как будто чуть смежало  веки):  ура!  свободен!
теперь один зарок: больше не попадаться! теперь -- [нагонять]  и  [нагонять]
упущенное!
   Кто нагоняет в должностях, кто в званиях (уч„ных или военных), кто  --  в
заработках и сберегательной книжке (у нас говорить об этом -- тон дурной, но
тишком-то [считают]...) Кто -- в детях. Кто...  Валентин  М.  клялся  нам  в
тюрьме, что на воле будет [нагонять] по части девиц, и верно: несколько  лет
подряд он дн„м -- на работе, а вечера, даже будние, --  с  девицами,  и  вс„
новыми; спал по 4-5 часов, осунулся, постарел. Кто нагоняет в еде, в мебели,
в  одежде  (забыто,  как  обрезались  пуговицы,  как  гибли  лучшие  вещи  в
предбанниках). Опять приятнейшим занятием становится [покупать].
   И как упрекнуть их, если, правда, столько упущено? Если вырезано из жизни
-- столько?
   Соответственно двум разным восприятиям [воли] -- и два разных отношения к
прошлому.
   Вот ты пережил страшные годы. Кажется, ты ведь не ч„рный  убийца,  ты  не
грязный обманщик, -- так зачем бы тебе стараться  забыть  тюрьму  и  лагерь?
Чего тебе стыдиться в них? Не дороже ли считать, что они обогатили тебя?  Не
вернее ли ими гордиться?
   Но сколь же многие (и такие не слабые, такие не глупые, от которых совсем
не жд„шь!) стараются --  [забыть!]  Забыть  как  можно  скорей!  Забыть  вс„
начисто! Забыть, как его и не было!
   Ю. Г. Вендельштейн: "Обычно стараешься не вспоминать, защитная  реакция".
Пронман: "Честно скажу: видеться с бывшими лагерниками не  хотел,  чтобы  не
вспоминать". С. А. Лесовик: "Вернувшись из лагеря, старалась  не  вспоминать
прошлого. И, знаете,  почти  удалось!"  (до  повести  "Один  день").  С.  А.
Бондарин (мне давно известно, что в 1945 году он сидел в  той  же  лубянской
камере передо мною; я берусь ему назвать не только наших сокамерников, но  и
с кем он сидел [до] нашей камеры, кого  я  отнюдь  не  знал  никогда,  --  и
получаю в ответ): "А я постарался всех забыть,  с  кем  там  сидел".  (После
этого я ему, конечно, даже не отвечаю.)
   Мне понятно, когда  старых  лагерных  знакомств  избегают  ортодоксы:  им
надоело лаяться одному против ста, слишком тяжелы воспоминания. Да и  вообще
--  зачем  им  эта  нечистая,  не  идейная   публика?   Да   какие   ж   они
благонамеренные, если им не забыть, не  простить,  не  вернуться  в  прежнее
состояние? Ведь об этом же и слали они четырежды в  год  челобитья:  верните
меня! верните меня! я был хороший  и  буду  хороший!  *(4)  В  ч„м  для  них
[возврат?] Прежде всего в  восстановлении  партийной  книжечки.  Формуляров.
Стажа. Заслуг.

   И повеет теплом партбилета
   Над оправданной головой.

   А лагерный опыт -- это та зараза, от  которой  надо  поскорее  отлипнуть.
Разве в лагерном опыте, если даже встряхнуть его и промыть -- найд„тся  хоть
одна крупинка благородного металла?
   Вот  старый  ленинградский  большевик  Васильев.  Отсидел  две  [десятки]
(всякий  раз  еще  имея  и  пять  [намордника]).   Получил   республиканскую
персональную пенсию. "Вполне обеспечен. Славлю свою партию  и  свой  народ".
(Это замечательно! Ведь только Бога славил так Иов библейский: за  язвы,  за
мор, за голод, за смерти, за унижения -- слава  Тебе,  слава  Тебе!)  Но  не
бездельник этот Васильев, не  потребитель  просто:  "состою  в  комиссии  по
борьбе с тунеядцами". То есть,  кропает  по  мере  старческих  сил  одно  из
главных беззаконий сегодняшнего дня! Вот это и есть -- лицо Благомысла!..
   Понятно и почему стукачи не желают воспоминаний и встреч: боятся  упр„ков
и разоблачений.
   Но у остальных? Не слишком ли это глубокое рабство?  Добровольный  зарок,
чтоб не попасть  второй  раз?  "Забыть,  как  сон,  забыть,  забыть  видения
проклятого лагерного прошлого," --  сжимает  виски  кулаками  Настенька  В.,
попавшая  в  тюрьму  не  как-нибудь,  а  с   огнестрельной   раной.   Почему
филолог-классик А. Д., по роду занятий своих  умственно  взвешивающий  сцены
древней истории, -- почему и он велит себе "вс„ забыть"?  Что  ж  пойм„т  он
тогда во всей человеческой истории?
   Евгения Д., рассказывая мне в 1965 году о  своей  посадке  на  Лубянку  в
1921-м, еще до замужества, добавила: "А мужу покойному я про это  так  и  не
рассказывала, [забыла]". Забыла?? Самому близкому человеку, с которым  жизнь
прожила? Так ма'ло нас еще сажают!!
   А может быть не надо так строго судить? Может быть,  в  этом  --  средняя
человечность? Ведь о ком-то же составлены пословицы:

   Час в добре пробудешь -- вс„ горе забудешь.
   Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво.