только
Кудла вышел за хворостом, его увидел лесник и сразу стал стрелять.  "Это  вы
-- воры? Вы корову украли?" Около землянки нашлись и следы крови. Их  повели
в село, посадили под замок. Народ кричал: убить их тут же  без  жалости!  Но
следователь из района приехал с  карточкой  всесоюзного  розыска  и  объявил
селянам: "Молодцы! Вы не воров поймали, а крупных политических бандитов!"
   И -- вс„ обернулось. Никто больше не кричал. Хозяин коровы --  оказалось,
что это чечен, прин„с арестованным хлеба, баранины и даже  денег,  собранных
чеченами. "Эх, -- говорит он, -- да ты бы приш„л, сказал, [кто] ты  --  я  б
тебе сам вс„ дал!.. (В этом можно не сомневаться это по-чеченски).  И  Кудла
заплакал. После ожесточения стольких лет сердце не выдерживает сочувствия.
   Арестованных отвезли в Кустанай, там  в  железнодорожном  КПЗ  не  только
отобрали (для себя) всю чеченскую  передачу,  но  [вообще  не  кормили]!  (И
Корнейчук не рассказал вам об этом на Конгрессе Мира?). Перед  отправкой  на
кустанайском перроне их поставили на колени,  руки  были  закованы  назад  в
наручниках. Так и держали, на виду у всех.
   Если  б  это  было  на  перроне   Москвы,   Ленинграда,   Киева,   любого
благополучного города -- мимо этого  коленопреклон„нного  скованного  седого
старика,  как  будто  с  картины  Репина,  все  бы  шли,  не  замечая  и  не
оборачиваясь  --  и  сотрудники  литературных   издательств,   и   передовые
кинорежиссеры, и лекторы гуманизма, и армейские  офицеры,  уж  не  говорю  о
профсоюзных и партийных работниках. И  все  рядовые,  ничем  не  выдающиеся,
никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти, не  замечая,
чтобы конвой не спросил и не записал их фамилии, -- потому что у  тебя  ведь
московская прописка, в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя...  (И  еще
можно понять 1949 год, -- но разве в 1965-м было бы иначе?  Или  разве  наши
молодые и развитые  остановились  бы  вступиться  перед  конвоем  за  седого
старика в наручниках и на коленях?)
   Но кустанайцам мало что было терять,  все  там  были  или  заклятые,  или
подпорченные,  или  ссыльные.  Они  стали  стягиваться  около  арестованных,
бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти Кудлы были закованы за  спиной,  и
он нагнулся откусить хлеба с земли, -- но конвоир [ногой выбил хлеб  из  его
рта]. Кудла перекатился,  снова  подполз  откусить  --  конвоир  отбил  хлеб
дальше! (Вы,  передовые  кинорежиссеры,  снимающие  безопасных  "стариков  и
старух"! -- может быть, вы запомните кадр и с  этим  стариком?)  Народ  стал
подступать и шуметь: "Отпустите их! Отпустите!" Приш„л наряд милиции.  Наряд
был сильней, чем народ, и разогнал его.
   Подош„л поезд, беглецов погрузили для кенгирской тюрьмы.

   Казахстанские  побеги  однообразны,  как  сама  та  степь.  Но   в   этом
однообразии может быть легче понимается главное?
   Тоже с шахты, тоже с Джезказгана, но в  1951  году,  старым  шурфом  трое
вышли на поверхность ночью и три ночи шли. Уже достаточно проняла их  жажда,
и увидев несколько казахских юрт, двое предложили зайти напиться к  казахам,
а третий, Степан**, отказался и наблюдал с холма. Он видел, как товарищи его
в юрту вошли, а оттуда уже бежали, преследуемые многими  казахами,  и  взяты
тут же. Степан,  щуплый,  невысокий,  уш„л  лощинами  и  продолжал  побег  в
одиночестве, ничего с собой  не  имея,  кроме  ножа.  Он  старался  идти  на
северо-запад, но всегда отклонялся,  минуя  людей,  предпочитая  зверей.  Он
вырезал себе палку, охотился на сусликов и тушканчиков: метал в них  издали,
когда они на задних лапках свистят  у  норок  --  и  так  убивал.  Кровь  их
старался высасывать, а самих жарил на костре из сухого караганника.
   Но костер его и выдал. Раз увидел Степан, что к  нему  скачет  всадник  в
большом рыжем малахае, он едва  успел  прикрыть  свой  шашлык  караганником,
чтобы казах не понял, какого разбора тут еда. Казах подъехал,  спросил,  кто
такой и откуда. Степан  объяснил,  что  работал  на  марганцевом  руднике  в
Джездах (там работали и вольные), а ид„т в совхоз, где жена его,  километров
полтораста отсюда. Казах спросил, как называется тот совхоз.  Степан  выбрал
самое вероятное: "имени Сталина".
   Сын степей! И скакал бы ты своей дорогой! Чем мешал  тебе  этот  бедняга?
Нет! Казах грозно сказал: "Твой [на турма'] сидел!  Ид„м  со  мной!"  Степан
выругался и пош„л своей дорогой. Казах ехал рядом, приказывал идти  за  ним.
Потом отскакивал, махал, звал своих. Но степь был пустынна. Сын степей! Ну и
покинул бы ты его -- ты видишь, с голой палкой он ид„т  по  степи  на  сотни
верст, без еды, ведь он и так погибнет. Или тебе нужен килограмм чаю?
   За эту неделю, живя наравне со зверьми, Степан уже  привык  к  шорохам  и
свистам пустыни. И вдруг он учуял в воздухе новый свист и  не  сообразил,  а
нутром животного ощутил опасность -- отпрыгнул в сторону. Это спасло его! --
оказалось, казах забросил аркан, но Степан увернулся из кольца.
   Охота на двуногого! Человек или  килограмм  чая!  Казах  с  ругательством
выбрал назад аркан, Степан пош„л дальше, соображая,  и  стараясь  теперь  не
упускать казаха из вида.  Тот  подъехал  ближе,  приготовил  аркан  и  снова
метнул. И только метнул -- Степан рванулся к нему и ударом палки  по  голове
сбил с лошади. (Сил-то у него было чуть, но тут  шло  на  смерть.)  "Получай
калым, бабай!" -- не давая взнику, стал его бить Степан со всей злостью, как
животное рв„т клыками другое. Но увидя кровь, остановился. Взял у  казаха  и
аркан, и кнут, и взобрался на  лошадь.  А  на  лошади  была  еще  котомка  с
продуктами.
   Побег его длился еще долго -- еще недели две,  но  строго  везде  избегал
Степан главных врагов -- людей, соотечественников.  Уже  он  расстался  и  с
лошадью и переплывал какую-то реку (а плавать он не умел! -- и делал плот из
тростника, чего тоже, конечно, не умел), и охотился, и от какого-то крупного
зверя, вроде медведя, уходил в темноте. И однажды так  был  измучен  жаждой,
голодом, усталостью, желанием горячего, что решился зайти в одинокую юрту  и
попросить чего-нибудь. Перед юртой был дворик с саманным забором, и  слишком
поздно, уже подходя к забору, Степан увидел там двух  ос„дланных  лошадей  и
выходящего ему навстречу  молодого  казаха  в  гимнаст„рке,  с  орденами,  в
галифе. Бежать было упущено, Степан понял, что погиб. А казах  этот  выходил
до ветру. Он был сильно пьян и обрадовался Степану, как бы  не  замечая  его
изодранного, уже не человеческого вида. "Заходи, заходи,  гость  будешь!"  В
юрте сидел старик-отец и еще такой же молодой казах с орденами  --  их  было
два брата, бывших фронтовика, сейчас каких-то  крупных  людей  в  Альма-Ате,
приехавших почтить отца (из колхоза они взяли две лошади и на них прискакали
в юрту). Эти ребята отпробовали войну и потому были людьми, а еще  они  были
очень пьяны, и пьяное благодушие распирало их (то самое благодушие,  которое
брался искоренить, да так до конца и не искоренил Великий Сталин). И для них
радость была, что к пиру прибавился еще один человек, хоть и простой рабочий
с рудника, идущий в Орск, где жена вот-вот должна рожать. Они не  спрашивали
у него документов, а поили, кормили и уложили спать. Вот и  такое  бывает...
(Всегда ли пьянство враг человека? А когда открывает в н„м лучшее?)
   Степан проснулся прежде хозяев; опасаясь вс„ же ловушки, вышел. Нет,  обе
лошади стояли как стояли, и на одной из них он мог бы сейчас ускакать. Но  и
он не мог обидеть хороших людей -- и уш„л пешком.
   Еще несколько дней он ш„л, уже стали встречаться автомашины.  От  них  он
всяких раз успевал убежать в сторону. И вот  дошел  до  железной  дороги,  и
пройдя вдоль не„, той же ночью подошел к станции Орск. Оставалось  сесть  на
поезд! Он победил! Он совершил чудо -- с самодельным ножом и палкой  пересек
обширную пустыню в одиночку -- и вот был у цели.
   Но при свете фонарей он увидел,  что  по  станционным  путям  расхаживают
солдаты. Тогда он пош„л пешком вдоль железной дороги по проселочной.  Он  не
стал прятаться и утром: ведь он был  уже  в  России,  на  родине!  Навстречу
пылила машина, и первый раз Степан не побежал от не„. Из этой первой  родной
машины выпрыгнул родной милиционер: "Кто такой?  Покажи  документы".  Степан
объяснил -- тракторист, ищет работы. Тут случился  и  председатель  колхоза:
"Оставь его, мне трактористы во' нужны! У кого в деревне документы!"
   День ездили, торговались,  выпивали  и  закусывали,  но  перед  сумерками
Степан не выдержал и  побежал  к  лесу,  до  которого  было  метров  двести.
Милиционер  же  спроворился  --  выстрел!  второй!  Пришлось   остановиться.
Связали.
   Вероятно, след его был потерян и считали  погибшим,  а  солдаты  в  Орске
поджидали совсем не его, потому что милиционер был к тому, чтоб отпустить, а
в районном МВД перед ним  по  началу  очень  рассыпались  --  давали  чай  с
бутурбродами, курить "Казбек", допрашивал его сам начальник (ч„рт их  знает,
этих шпионов, завтра в Москву повезут, еще пожалуется)  и  только  на  "вы".
"Где ваш радиопередатчик? Вы какой разведкой сюда заброшены?" "[Разведкой?]"
-- удивлялся Степан. -- Я в геологоразведке не работал, я больше на шахтах."
   Но побег этот кончился хуже, чем бутербродами, и хуже даже,  чем  поимкой
тела. По  возвращению  в  лагерь  его  били  долго  и  беспощадно.  И,  всем
измученный и надломленный, Степан** упал ниже прежнего своего состояния:  он
дал [подписку] кенгирскому оперу Беляеву помогать выявлять беглецов. Он стал
как утка-мано'к. Весь этот побег он в кенгирской тюрьме подробно рассказывал
одному, другому сокамернику, ожидая отзыва. И  если  отзыв  был,  проявлялся
порыв повторить -- Степан** докладывал куму.

   Те черты жестокости, которые проступают в каждом  трудном  побеге,  густо
набухали в бестолковом и кровавом побеге -- тоже из Джезказгана, тоже  летом
1951 года.
   Шесть беглецов, начиная ночной побег из шахты, убили  седьмого,  которого
они считали стукачом. Затем через шурф они поднялись в  степь.  Эти  шестеро
заключ„нных были люди очень разной масти,  так  что  сразу  же  не  захотели
вместе и идти. Это было бы правильно, если бы был умный план.
   Но один из них пош„л сразу в пос„лок вольных, тут  же,  около  лагеря,  и
постучался в окно своей знакомки. Он не прятаться думал у не„, не пережидать
под полом или на чердаке (это было бы очень умно), а провести с ней короткое
сладкое время (мы сразу узна„м контуры блатного). Он прогужевался у не„ ночь
и день, а на следующий вечер надел костюм е„ бывшего мужа и пош„л  вместе  с
ней в клуб, в кино. Лагерные надзиратели, бывшие там, опознали его и тут  же
[покрутили].
   Двое других, грузины, легкомысленно и самоуверенно  пошли  на  станцию  и
поездом поехали в Караганду. Но от Джезказгана, кроме пастушьих троп и  троп
беглецов, нет никаких других путей ко внешнему миру, как именно на Караганду
и именно поездом. И вдоль дороги этой -- лагеря,  а  на  каждой  станции  --
оперпосты. Так, не доехав до Караганды, оба тоже были [покручены].
   Трое остальных пошли на юго-запад -- самой  трудной  дорогой.  Здесь  нет
людей, но нет и воды. Пожилой украинец Прокопенко, бывший фронтовик, имевший
карту, убедил их избрать этот путь и сказал, что воду он им найдет. Товарищи
его были -- приблатн„нный крымский татарин и  плюгавый  ссученный  вор.  Они
прошли без воды и еды четверо суток. Не вынося дальше, татарин и вор сказали
Прокопенко: "Решили мы тебя кончать". Он не понял: "Как это, братцы?  Хотите
разойтись?" "Нет,  [кончать]  тебя.  Всем  не  дойти".  Прокопенко  стал  их
умолять. Он распорол кепку, вынул оттуда фотографию жены с  детьми,  надеясь
их расстрогать. "Братцы! Братцы! Вместе же за свободой пошли! Я вас  выведу!
Скоро должен быть колодец! Обязательно будет вода! Потерпите! Пощадите!"
   Но они закололи его, надеясь напиться кровью. Перерезали ему  вены  --  а
кровь не пошла, свернулась тут же!..
   Тоже кадр. Двое в степи над третьим. Кровь не пошла...
   Поглядывая друг на друга волками, потому что  теперь  кто-то  должен  был
лечь из них, они пошли дальше -- туда, куда показывал им "батя" и [через два
часа] нашли там колодец!..
   А на другой день их заметили с самол„та и взяли.
   На допросе они это показали, стало известно в лагере -- и там решено было
запороть их обоих за Прокопенко. Но их держали в отдельной камере  и  судить
увезли в другое место.

   Хоть верь, что зависит от зв„зд, под какими начался побег.  Какой  бывает
тщательный далекий расч„т -- но вот в роковую минуту погасает свет на  зоне,
и срывается взять грузовик. А другой побег начат порывом, но  обстоятельства
складываются как подогнанные.
   Летом 1948 года вс„ в том же Джезказганском 1-м Отделении (тогда это  еще
не был Особлаг) как-то утром отряжен был самосвал -- нагрузиться на  дальнем
песчаном карьере и песок этот отвезти растворному узлу. Песчаный  карьер  не
был [объект] -- то есть, он не охранялся, и пришлось  в  самосвале  везти  и
грузчиков -- троих большесрочников с [десяткой] и [четвертными]. Конвой  был
-- ефрейтор и два солдата, шоф„р -- бесконвойный бытовик. Случай! Но  Случай
надо и уметь поймать так же мгновенно, как  он  приходит.  Они  должны  были
решиться -- и договориться -- и вс„ на глазах и на слуху конвоиров, стоявших
рядом, когда они грузили песок. Биографии у всех троих были  одинаковы,  как
тогда у миллионов: сперва фронт,  потом  немецкие  лагеря,  побеги  из  них,
ловля, штрафные концлагеря, освобождение в конце войны и в благодарность  за
вс„ -- тюрьма от своих. И почему ж теперь не бежать по своей стране, если не
боялись   по   Германии?   Нагрузили.   Ефрейтор   сел   в    кабину.    Два
солдата-автоматчика сели  в  переднюю  часть  кузова,  спинами  к  кабине  и
автоматы уставя на зэков, сидевших на песке  в  задней  части  кузова.  Едва
выехали с карьера, они по знаку одновременно бросили в глаза конвоирам песок
и бросились сами на них. Автоматы  отняли  и  через  окно  кабины  прикладом
оглушили ефрейтора. Машина стала, шоф„р был еле жив от страха. Ему  сказали:
"Не бойсь, не тронем, ты же не  п„с!  Разгружайся!"  Заработал  мотор  --  и
песок, драгоценный, дороже золотого,  тот,  который  прин„с  им  свободу  --
ссыпался на землю.
   И здесь, как почти во всех побегах, -- пусть история этого не забудет! --
рабы оказались великодушнее охраны: они не убили их, не избили,  они  велели
им только раздеться, разуться и босиком в нижнем  белье  отпустили.  "А  ты,
шоф„р, с кем?" -- "Да с вами, с кем же", -- решился и шоф„р.
   Чтоб запутать босых охранников (цена милосердия!), они поехали сперва  на
запад (степь ровна, езжай куда хочешь), там  один  переоделся  в  ефрейтора,
двое в солдат, и погнали  на  север.  Все  с  оружием,  шоф„р  с  пропуском,
подозрения нет! Вс„ же,  пересекая  телефонные  линии  --  рвали  их,  чтобы
нарушить связь. (Подтягивали книзу, поближе, веревкой  с  камнем  на  конце,
захл„стом, -- а потом крюком рвали.) На это уходило время,  но  выигрыш  был
больше. Гнали полным ходом полный день,  пока  счетчик  накрутил  километров
триста, а бензин упал к нолю. Стали присматриваться  ко  встречным  машинам.
"Победа". Остановили е„. "Простите,  товарищ,  но  служба  такая,  разрешите
проверить ваши документы". Оказалось -- тузы! районное партийное начальство,
едет не то проверять, не то  вдохновлять  свои  колхозы,  не  то  просто  на
бешбармак. "А ну, выходи! Раздевайся!" Тузы умоляют не расстреливать. Отвели
их в степь в белье, связали, взяли документы, деньги, костюмы,  покатили  на
"Победе". (А солдаты, раздетые утром,  лишь  к  вечеру  дошли  до  ближайшей
шахты, оттуда им с вышки: "Не подходи!" -- "Да мы свои!" -- "Какое  свои,  в
одном исподнем!")
   У "Победы" бак оказался не полон. Проехали километров двести  --  вс„,  и
канистра вся. Уже темнело. Увидели пасшихся лошадей и удачно схватили их без
уздечек, сели охляблью, погнали. Но -- шоф„р упал с лошади и повредил  ногу.
Предлагали ему сесть на лошадь вторым. Он отказался:  "Не  бойтесь,  ребята,
вас не [заложу]!" Дали ему денег, шоф„рские права с  "Победы"  и  поскакали.
Видел их этот шоф„р последний, а с тех пор -- никто!  И  в  лагерь  свой  их
никогда не привозили. Так и четвертные и червонец без сдачи оставили  ребята
в сейфе спецчасти. Зеленый прокурор любит смелых!
   И шоф„р действительно  их  не  заложил.  Он  устроился  в  колхозе  около
Петропавловска и  спокойно  жил  четыре  года.  Но  загубила  его  любовь  к
искусству. Он хорошо играл на баяне, выступал у себя в клубе,  потом  поехал
на районный смотр самодеятельности, потом на областной. Сам  он  и  забывать
уже  стал  прежнюю  жизнь,  --  но  из  публики  его   признал   кто-то   из
джезказганского надзора -- и тут же за кулисами он  был  взят  --  и  теперь
приварили ему 25 лет по 58-й статье. Вернули в Джезказган.



   Особую группу  побегов  составляют  те,  где  начинается  не  с  рывка  и
отчаяния, а с технического расч„та и золотых рук.
   В Кенгире был задуман знаменитый побег в железнодорожном вагоне. На  один
из  объектов  постоянно  подавали  под  разгрузку  товарняк  с  цементом,  с
асбестом. В зоне его разгружали, и он уходил пустым. И пятеро зэков готовили
побег  такой:  сделали   ложную   внутреннюю   торцевую   стенку   товарного
пульмановского вагона да еще складную на шарнирах,  как  ширму  --  так  что
когда тащили е„ к вагону, она виделась не более как широкая сходня,  удобная
под тачки. План был: пока разгружается вагон, хозяева ему --  зэки;  втащить
заготовки в вагон, там развернуть; защ„лками скрепить в тв„рдую стенку; всем
пятерым стать спинами к стене  и  веревочными  тягами  поднять  и  поставить
стенку. Весь вагон в асбестной пыли -- и она в том  же.  Разницы  глубины  в
пульмане не увидишь на глазок. Но есть сложность  в  расч„те  времени,  надо
освободить товарняк к отъезду, пока з/к еще на  объекте  --  заранее  нельзя
сесть, надо убедиться, что сейчас  увезут.  Вот  тогда  в  последнюю  минуту
бросились с ножами и продуктами -- и вдруг один из беглецов  попал  ногой  в
стрелку и сломал ногу. Это задержало их -- и  они  не  успели  до  конвойной
проверки состава кончить свой монтаж. Так они были открыты. По этому  побегу
был процесс. *(1)
   Ту же идею, но в одиночном побеге, применил  летчик-курсант  Батанов.  На
экибастузском  ДОКе  изготовлялись   дверные   коробки   и   отвозились   на
строительные объекты. Но на ДОКе работа шла круглосуточно, и конвой с  вышек
не уходил никогда. А на стройучастках конвой  был  только  дн„м.  С  помощью
друзей Батанов был зашит досками в раме, погружен на машину и  разгружен  на
стройучастке. На ДОКе запутали сч„т между сменами, и  в  тот  вечер  его  не
хватились, -- а на стройучастке он освободился из коробки, вылез -- и пош„л.
Однако той же ночью был схвачен по дороге к Павлограду. (Этот его побег  был
годом позже того побега на машине, когда им пробили баллон.)

   В Экибастузе от побегов, состоявшихся и сорвавшихся при  начале;  от  тех
событий,  которыми  уже  припекала  земля  зоны  *(2);  и   по   оперативным
глубокомысленным отметкам; и от отказчиков, и от других всяких непокорных --
пухла и пухла Бригада Усиленного Режима. Е„  не  вмещали  уже  два  каменных
крыла тюрьмы и не вмещала Режимка (барак N2 близ штабного). Завели еще  одну
Режимку (барак N8); особо для бендеровцев.
   От каждого нового побега и от каждого бунтарского события режим  во  всех
тр„х режимках вс„ устрожался. (К истории блатного  мира  заметим:  [суки]  в
экибастузском БУРе брюзжали: "Сволочи! Пора кончать с побегами. Из-за  ваших
побегов режимом задушат... За такие дела в бытовом лагере  морду  бьют".  То
есть говорили то, что требовалось начальству.)
   Летом 1951 года режимка-барак 8 задумала бежать вся целиком. Она была  от
зоны метрах в тридцати и решила вести подкоп. Но вс„  это  было  слишком  на
языках, обсуждалось [хлопцами] почти открыто сред