он  расписывался  на
газетах. Его газету с росчерками по лику Отца и Учителя соседи обнаружили  в
мешочке в коммунальной уборной. АСА, 10 лет.
   Сталин и его приближенные любили свои  портреты,  испещряли  ими  газеты,
распложали их в миллионных количествах. Мухи мало считались с их  святостью,
да и газеты жалко было не использовать -- и сколько же  несчастных  получило
на этом срок!
   Аресты катились по улицам и домам эпидемией. Как люди передают друг другу
эпидемическую заразу, о том не зная  --  рукопожатием,  дыханием,  передачей
вещи, так рукопожатием, дыханием, встречей  на  улице  они  передавали  друг
другу заразу неминуемого ареста. Ибо если завтра  тебе  суждено  признаться,
что ты сколачивал подпольную группу для отравления городского водопровода, а
сегодня я пожал тебе руку на улице -- значит, я обреч„н тоже.
   Семь лет перед тем город смотрел, как  избивали  деревню  и  находил  это
естественным. Теперь деревня могла бы посмотреть, как избивают город  --  но
она была слишком темна для того, да и саму-то е„ добивали;
   -- землемер (!) Саунин получил 15 лет за... падеж скота (!)  в  районе  и
плохие урожаи (!) (а головка района вся расстреляна за то же);
   -- приехал на поле секретарь райкома подгонять с пахотой, и  спросил  его
старый мужик, [знает] ли секретарь, что за [семь] лет колхозники не получили
на трудодни ни грамма зерна, только [соломы], и то немного. За  вопрос  этот
получил старик АСА, 10 лет;
   -- а другая была судьба у мужика с шестью детьми. Из-за этих  шести  ртов
он не жалел себя на колхозной работе,  вс„  надеялся  что-то  выколотить.  И
впрямь, вышел ему -- орден. Вручали на собрании, речи говорили.  В  ответном
слове мужик расчувствовался и сказал: "Эх, мне бы вместо этого ордена --  да
пудик муки! Нельзя ли так-то?" Волчьим смехом расхохоталось собрание,  и  со
всеми шестью своими ртами пошел новый орденоносец в ссылку.
   Объединить ли все  теперь  и  объяснить,  что  сажали  безвинных?  Но  мы
упустили  сказать,  что  само  понятие  вины   отменено   еще   пролетарской
революцией, а в начале 30-х годов объявлено  [правым  оппортунизмом]!  *(37)
Так что мы уже не можем спекулировать на  этих  отсталых  понятиях:  вина  и
невиновность.

   [Обратный выпуск] 1939 года --  случай  в  истории  Органов  невероятный,
пятно  на  их  истории!  Но  впрочем  этот  антипоток  был  невелик,   около
одного-двух процентов  взятых  перед  тем  --  еще  не  осужд„нных,  еще  не
отправленных далеко и не умерших. Невелик, а  использован  умело.  Это  была
сдача копейки с рубля, это нужно было, чтобы вс„ свалить на грязного  Ежова,
укрепить вступающего Берию и чтобы ярче воссиял Вождь. Этой  копейкой  ловко
вбили оставшийся рубль в землю. Ведь если "разобрались  и  выпустили"  (даже
газеты  бестрепетно  писали  об  [[отдельных]]   оклеветанных)   --   значит
остальные-то посаженные -- наверняка мерзавцы! А вернувшиеся -- молчали. Они
дали подписку. Они онемели от страха. И мало кто  мало  что  узнал  из  тайн
Архипелага. Разделение было прежнее:  воронки'  --  ночью,  демонстрации  --
дн„м.
   Да, впрочем, копейку эту быстро добрали назад -- в тех же годах,  по  тем
же пунктам необъятной Статьи. Ну, кто заметил  в  40-м  году  поток  ж„н  за
[неотказ] от мужей? Ну, кто помнит и в самом Тамбове, что в этом мирном году
посадили целый джаз, игравший в кино "Модерн", так  как  все  они  оказались
врагами народа? А кто заметил  30  тысяч  чехов,  ушедших  в  1939  году  из
оккупированной Чехословакии в родную славянскую  страну  СССР?  Нельзя  было
поручиться, что кто-нибудь из них не шпион. Их  отправили  всех  в  северные
лагеря (и вот откуда во время войны выплывает  "чехословацкий  корпус").  Да
позвольте, да не в 39-м ли году мы протянули руку помощи западным украинцам,
западным белоруссам, а затем в 40-м и Прибалтике, и молдованам? Наши  братья
совсем-таки  оказались  нечищенные,  и  потекли  оттуда  потоки  [социальной
профилактики]. Брали слишком состоятельных, влиятельных,  заодно  и  слишком
самостоятельных, слишком умных, слишком заметных; в бывших польских областях
-- особенно густо поляков (тогда-то  была  навербована  злополучная  Катынь,
тогда-то   в   северных   лагерях   заложили   силос   под   будущую   армию
Сикорского-Андерса). Всюду брали -- офицеров. И так население встряхивалось,
смолкало,  оставалось  без  возможных   руководителей   сопротивления.   Так
внушалось благоразумие, отсыхали прежние связи, прежние знакомства.
   Финляндия оставила нам перешеек без  населения,  зато  по  Карелии  и  по
Ленинграду в 40-м году прошло изъятие и переселение лиц с финской кровью. Мы
этого ручейка не заметили: у нас кровь не финская.
   В финскую же войну был первый опыт: судить наших сдавшихся пленников  как
изменников Родине. Первый опыт в человеческой истории! -- а ведь вот поди  ж
ты, не заметили!
   Отрепетировали -- и как  раз  грянула  война,  а  с  нею  --  грандиозное
отступление. Из западных республик, оставляемых врагу, надо было  спешить  в
несколько дней выбрать еще кого можно. В Литве были в поспешности  оставлены
целые воинские части, полки, зенитные  и  артиллерийские  дивизионы,  --  но
управились вывезти несколько тысяч семей  неблагонадежных  литовцев  (четыре
тысячи из них отдали потом в Красноярском лагере на  разграб  уркам.)  С  28
июня спешили арестовывать в Латвии, в Эстонии. Но жгло, и отступать пришлось
еще быстрей. Забыли вывезти целые крепости, как Брестскую,  но  не  забывали
расстреливать политзаключ„нных в  камерах  и  дворах  Львовской,  Ровенской,
Таллинской и многих других западных тюрем. В Тартусской  тюрьме  расстреляли
192 человека, трупы бросали в колодезь.
   Это как вообразить? -- ты ничего не знаешь, открывается дверь камеры, и в
тебя стреляют. Ты предсмертно кричишь -- и никто, кроме тюремных  камней  не
услышит и не расскажет. Говорят, впрочем, были и недострелянные. Может  быть
мы еще прочт„м об этом книгу?
   В тылу первый же военный поток был -- [распространители слухов и  сеятели
паники], по специальному внекодексному Указу, изданному в первые дни  войны.
*(38) Это было пробное кровопускание, чтобы поддержать  общую  подтянутость.
Давали всем по 10 лет, но не считалось 58-й  стать„й  (и  те  немногие,  кто
пережил лагеря военных лет, были в 1945 году амнистированы).
   Затем был поток [не сдавших  радиоприемники]  или  радиодетали.  За  одну
найденную (по доносу) радиолампу давали 10 лет.
   Тут же был и поток [немцев] -- немцев Поволжья, колонистов  с  Украины  и
Северного Кавказа, и всех вообще немцев, где-либо в Советском Союзе  живших.
Определяющим признаком была [кровь], и даже герои гражданской войны и старые
члены партии, но немцы -- шли в эту ссылку. *(39)
   По своей сути ссылка немцев была то же, что раскулачивание, только мягче,
потому что больше вещей разрешали взять с собой и не слали  в  такие  гиблые
смертные места. Юридической же формы, как и у раскулачивания, у не„ не было.
Уголовный кодекс был сам по себе, а ссылка сотен тысяч человек  --  сама  по
себе. Это было личное распоряжение монарха. Кроме того, это был  его  первый
национальный  эксперимент   подобного   рода,   это   было   ему   интересно
теоретически.
   С конца лета 1941 года, а еще больше осенью хлынул поток окруженцев.  Это
были защитники отечества, те самые, кого несколько месяцев назад наши города
провожали с оркестрами и  цветами,  кому  после  этого  досталось  встретить
тяжелейшие танковые удары немцев и, в общем хаосе и не по своей совсем вине,
побывать не в плену, нет! -- а  боевыми  разрозненными  группами  сколько-то
времени провести в немецком окружении, и выйти оттуда. И вместо того,  чтобы
братски обнять их на возврате (как  сделала  бы  всякая  армия  мира),  дать
отдохнуть, съездить к семье, а  потом  вернуться  в  строй  --  их  везли  в
подозрении, под сомнением, бесправными обезоруженными командами -- на пункты
проверки и  сортировки,  где  офицеры  Особых  Отделов  начинали  с  полного
недоверия каждому их слову и даже -- те ли они, за кого себя выдают. А метод
проверки был -- перекрестные допросы, очные ставки, показания друг на друга.
После проверки часть окруженцев восстанавливалась в  своих  прежних  именах,
званиях и доверии  и  шла  на  воинские  формирования.  Другая  часть,  пока
меньшая, составила первый поток [изменников родине]. Они получали 58-1-б, но
сперва, до выработки стандарта, меньше 10 лет.
   Так  очищалась  армия   Действующая.   Но   еще   была   огромная   армия
Бездействующая на Дальнем Востоке и в Монголии. Не дать заржаветь этой армии
-- была благородная задача Особых Отделов. У героев Халхин-гола и Хасана при
бездействии начинали развязываться языки, тем  более,  что  им  теперь  дали
изучать до сих пор засекреченные от собственных солдат дегтяревские автоматы
и полковые минометы. Держа в руках такое  оружие,  им  трудно  было  понять,
почему мы на Западе  отступаем.  Через  Сибирь  и  Урал  им  никак  было  не
различить, что отступая по  120  километров  в  день,  мы  просто  повторяем
кутузовский заманивающий маневр. Облегчить это понимание мог только  [поток]
из Восточной армии. И уста стянулись, и вера стала железной.
   Само собою в высоких сферах тоже лился поток виновников  отступления  (не
Великий же Стратег был в н„м  повинен!).  Это  был  небольшой,  на  полсотни
человек, [генеральский] поток, сидевший  в  московских  тюрьмах  летом  1941
года, а в октябре 41-го увезенный на  этап.  Среди  генералов  больше  всего
авиационных -- командующий воздушными силами Смушкевич, генерал Е. С. Птухин
(он говорил: "если б я знал -- я бы сперва по  Отцу  Родному  отбомбился,  а
потом бы сел!") и другие.
   Победа под Москвой породила новый поток: виновных москвичей.  Теперь  при
спокойном рассмотрении оказалось,  что  те  москвичи,  кто  не  бежал  и  не
эвакуировался, а бесстрашно  оставался  в  угрожаемой  и  покинутой  властью
столице, уже тем самым  подозреваются:  либо  в  подрыве  авторитета  власти
(58-10); либо в ожидании немцев (58-1-а через 19-ю,  этот  поток  до  самого
1945 года кормил следователей Москвы и Ленинграда).
   Разумеется, 58-10, АСА, никогда не прерывалась, и всю войну довлела  тылу
и  фронту.  Е„  получали  эвакуированные,  если   рассказывали   об   ужасах
отступления (по газетам же ясно было, что отступление идет  планомерно);  е„
получали  в  тылу  клеветавшие,  что  мал  паек;  е„  получали   на   фронте
клеветавшие, что у немцев сильная техника; в 1942 году е„ получали повсюду и
те, кто клеветал, будто в блокированномм Ленинграде люди умирали с голоду.
   В том же году после неудач под Керчью (120 тысяч пленных), под  Харьковом
(еще больше), в ходе крупного южного отступления на Кавказ  и  к  Волге,  --
прокачан был еще очень важный поток офицеров и солдат, не желавших стоять на
смерть  и  отступавших  без  разрешения  --  тех  самых,  кому,  по   словам
бессмертного сталинского приказа  N227,  Родина  не  может  простить  своего
позора.  Этот  поток  не  достиг,  однако,  ГУЛага:  ускоренно  обработанный
трибуналами дивизий, он весь гнался в штрафные роты и бесследно рассосался в
красном песке передовой. Это был цемент фундамента сталинградской победы, но
в общероссийскую историю не попал, а остается в частной истории канализации.
   (Впрочем, и мы здесь пытаемся уследить лишь  те  потоки,  которые  шли  в
ГУЛаг извне. Непрерывная же в ГУЛаге внутренняя перекачка  из  резервуара  в
резервуар, так называемые [лагерные судимости], особенно свирепствовавшие  в
годы войны, не рассматриваются в этой главе.)
   Добросовестность требует напомнить и  об  антипотоках  военного  времени:
упомянутые чехи; поляки; отпускаемые из лагеря на фронт уголовники.
   С 1943 года, когда война переломилась в нашу пользу, начался и  с  каждым
годом до  1946-го  вс„  обильней,  многомиллионный  поток  с  оккупированных
территорий и из Европы. Две главных его части были:
   -- граждане,  побывавшие  под  немцами  или  у  немцев  (им  заворачивали
[десятку] с буквой "а": 58-1-а);
   -- военнослужащие, побывавшие в плену (им заворачивали [десятку] с буквой
"б": 58-1-б).
   Каждый  оставшийся  под  оккупацией  хотел  вс„-таки   жить   и   поэтому
действовал, и поэтому  теоретически  мог  вместе  с  ежедневным  пропитанием
заработать себе и будущий состав преступления: если уж, не измену родине, то
хотя бы пособничество врагу. Однако  практически  достаточно  было  отметить
подоккупационность  в  сериях   паспортов,   арестовывать   же   всех   было
хозяйственно  неразумно  --  обезлюживать   столь   обширные   пространства.
Достаточно было для повышения общего сознания посадить лишь некий процент --
виноватых, полувиноватых, четвертьвиноватых и тех, кто на одном плетне сушил
с ними онучи.
   А ведь даже один только процент  от  одного  только  миллиона  составляет
дюжину полнокровных лагпунктов.
   И не следует думать, что честное  участие  в  подпольной  противонемецкой
организации наверняка избавляло от участи попасть в этот  поток.  Не  единый
случай, как с тем киевским  комсомольцем,  которого  подпольная  организация
послала для своего осведомления служить в киевскую  полицию.  Парень  честно
обо  вс„м  осведомлял  комсомольцев,  но  с  приходом  наших  получил   свою
[десятку], ибо не мог же он, служа в полиции, не набраться враждебного  духа
и вовсе не выполнять враждебных поручений.
   Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы оst-овским рабом,
потому что он видел кусочек европейской жизни и мог рассказывать  о  ней,  а
рассказы эти, и всегда нам неприятные  (кроме,  разумеется  путевых  заметок
благоразумных  писателей),  были  зело  неприятны   в   годы   послевоенные,
разор„нные, неустроенные. Рассказывать же, что в Европе вовсе плохо,  совсем
жить нельзя -- не каждый умел.
   По  этой-то  причине,  а  вовсе  не  за  простую  сдачу  в  плен,  судили
большинство [военнопленных] -- особенно тех из них, кто  повидал  на  Западе
чуть больше смертного немецкого лагеря. *(40) Это наглядно  видно  по  тому,
что неуклонно, как военнопленных, судили и  [интернированных].  Например,  в
первые дни войны на шведский берег  выбросило  группу  наших  матросов.  Всю
потом войну она вольно жила в Швеции -- так обеспеченно и с таким комфортом,
как никогда до и никогда впоследствии. Союз  отступал,  наступал,  атаковал,
умирал и голодал, а эти мерзавцы наедали себе нейтральные ряжки. После войны
Швеция нам их вернула. Измена  Родине  была  несомненная  --  но  как-то  не
клеилось. Им дали разъехаться и всем  клепанули  антисоветскую  агитацию  за
прельстительные  рассказы  о  свободе  и  сытости  капиталистической  Швеции
(группа Каденко). *(41)
   Среди общего потока освобожденных из-под оккупации один за другим  прошли
быстро и собранно потоки провинившихся наций:
   в 1943-м -- калмыки, чеченцы, ингуши, кабардинцы;
   в 1944-м -- крымские татары.
   Так энергично и быстро они не пронеслись бы на свою вечную  ссылку,  если
бы на помощь [Органам] не пришли бы регулярные войска и  военные  грузовики.
Воинские части бравым кольцом окружали аулы, и  угнездившиеся  жить  тут  на
столетия --  в  24  часа  со  стремительностью  десанта  перебрасывались  на
станции, грузились в эшелоны -- и сразу трогались в Сибирь, в  Казахстан,  в
Среднюю Азию, на русский Север. Ровно через сутки земля и  недвижимость  уже
переходили к наследникам.
   Как в начале войны немцев, так и сейчас все эти нации  слали  единственно
по признаку крови, без составления анкет, -- и члены партии, и герои  труда,
и герои еще незакончившейся войны катились туда же.
   Само  собою  последние   годы   войны   шел   поток   немецких   [военных
преступников], отбираемых из системы общих лагерей военнопленных и через суд
переводимых в систему ГУЛага.
   В 1945 году, хотя война с Японией не продолжалась  и  трех  недель,  было
забрано  множество  японских  военнопленных  для   неотложных   строительных
надобностей в Сибири и в Средней Азии, и та же операция по  отбору  в  ГУЛаг
[военных преступников] совершена была оттуда. *(42)
   С конца 1944 года, когда наша армия вторглась на  Балканы  и  особенно  в
1945-м, когда она достигла Центральной Европы, -- по  каналам  ГУЛага  пот„к
еще и поток русских  [эмигрантов]  --  стариков,  уехавших  в  революцию,  и
молодых, выросших уже там. Дергали на родину обычно мужчин, а женщин и детей
оставляли в эмиграции. (Брали, правда, не всех,  а  тех,  кто  за  25  слабо
выразил свои политические взгляды, или прежде того выразил их  в  революцию.
Тех, кто жил чисто растительной жизнью -- не трогали). Главные потоки шли из
Болгарии, Югославии, Чехословакии, меньше -- из Австрии и Германии; в других
странах Восточной Европы русские почти не жили.
   Отзывно и из Манчжурии в 1945 году полился поток  эмигрантов.  (Некоторых
арестовывали не сразу: целыми семьями приглашали на родину как вольных, а уж
здесь разъединяли, слали в ссылку или брали в тюрьму).
   Весь 1945 и 1946 годы продвигался на  Архипелаг  большой  поток  истинных
наконец противников  власти  (власовцев,  казаков-красновцев,  мусульман  из
национальных частей, созданных при Гитлере)  --  иногда  убежденных,  иногда
невольных.
   Вместе с ними захвачено было [не менее  миллиона  беженцев  от  советской
власти] -- гражданских  лиц  всех  возрастов  и  обоего  пола,  благополучно
укрывшихся на территории союзников, но в 1946-47 годах коварно  возвращенных
союзными властями в советские руки. *(43)
   Какое-то число [поляков], членов Армии Кра„вой, сторонников  Миколайчика,
прошло в 1945 году через наши тюрьмы в ГУЛаг.
   Сколько-то было и [румын и венгров].
   С конца войны и потом непрерывно много лет шел обильный поток  украинских
националистов ("бендеровцев").
   На фоне этого огромного  послевоенного  перемещения  миллионов  мало  кто
замечал такие маленькие потоки, как:
   -- [Девушки за иностранцев] (1946-47 годы) -- то есть, давшие иностранцам
ухаживать за собой. Клеймили девушек статьями 7-35 (социально-опасные);
   -- [Испанские дети] -- те  самые,  которые  вывезены  были  во  время  их
гражданской войны, но стали взрослыми после второй  мировой.  Воспитанные  в
наших интернатах, они однако очень плохо сращивались с нашей жизнью.  Многие
порывались "домой". Им  давали  тоже  7-35,  социально-опасных,  а  особенно
неустойчивым -- 58-6, шпионаж в пользу... Америки.
   (Для справедливости не  зубудем  и  короткий,  в  1947  г.,  антипоток...
священников. Да, вот чудо! -- первый раз за 30 лет освобождали  священников!
Их, собственно, не искали по лагерям, а кто из вольных помнил и мог  назвать
имена  и  точные  места  --  тех,  названных,  этапировали  на  свободу  для
укрепления восставляемой церкви).



   Надо напомнить, что глава эта отнюдь не пытается  перечесть  ВСЕ  потоки,
унавозившие  ГУЛаг,  --  а  только  те  из  них,   которые   имели   оттенок
политический. Подобно тому, как в курсе анатомии после  подробного  описания
системы кровообращения можно заново  начать  и  подробно  провести  описание
системы лимфатической, так можно заново проследить с  1918  года  по  1953-й
потоки [бытовиков] и собственно [уголовников]. И это описание тоже заняло бы
немало места. Здесь получили бы освещение многие  знаменитые  Указы,  теперь
уже частью и забытые (хотя никогда законом не отмен„нные), поставлявшие  для
ненасытного  Архипелага  изобильный  человеческий  материал.   То   указ   о
производственных прогулах. То указ о выпуске  некачественной  продукции.  То
указ о самогоноварении (разгул его -- в 1922 году, но и все 20-е годы  брали
густо). То указ о наказании колхозников за невыполнение  обязательной  нормы
трудодней. То указ о военном положении на железных дорогах (апрель 1943  г.,
отнюдь не начало войны, а поворот е„ к лучшему.)
   Указы  эти  по  давнишней  петровской  традиции  появлялись  всегда   как
важнейшее во всем законодательстве и без всякого разумен