жать,  а  уж  размяться
негде. И так -- полгода. Баланда -- вода, хлеба -- шестьсот,  табака  --  ни
крупинки. Если кому-нибудь приходила из дому посылка, а он сидел в БУРе,  то
скоропортящееся "списывали" актом (брал себе надзор или по дешевке продавали
придуркам), остальное сдавалось в каптерку на многомесячное хранение. (Когда
такую [режимку] выводили потом на работу, они  уже  для  того  [шевелились],
чтобы не быть снова запертыми.)
   В этой духоте и неподвижности арестанты изводились,  и  приблатн„нные  --
нервные, напористые -- чаще  других.  (Попавшие  в  Экибастуз  блатари  тоже
считались за Пятьдесят Восьмую, и им не  было  поблажек.)  Самое  популярное
среди арестантов БУРа было -- глотать алюминиевые столовые ложки,  когда  их
давали к обеду. Каждого проглотившего брали на рентген и убедившись, что  не
врет, что действительно ложка в н„м -- клали в больницу и вскрывали желудок.
Лешка Карноухий глотал трижды, у него  и  от  желудка  ничего  не  осталось.
Колька Салопаев [закосил  на  чокнутого]:  повесился  ночью,  но  ребята  по
уговору "увидели", сорвали петлю -- и взят он был в больничку.  Еще  кто-то:
заразил нитку во рту (протянул между зубов), вдел в иголку и  пропустил  под
кожу ноги. Заражение! больница! -- там уж гангрена,  не  гангрена,  лишь  бы
вырваться.

   Но удобство  получить  от  штрафников  еще  и  работу  заставляло  хозяев
выделять их в отдельные штрафные зоны (ЗУРы). В ЗУРе прежде всего --  худшее
питание, месяцами может не быть второго,  уменьшенная  пайка.  Даже  в  бане
зимой -- выбитое окно, парикмахерши в ватных брюках  и  телогрейках  стригут
голых заключ„нных. Может не  быть  столовой,  но  и  в  бараках  баланду  не
раздают, а получив е„ около кухни надо нести по морозу в барак  и  там  есть
холодную. Мрут массами, стационар забит умирающими.
   Одно  только  перечисление  штрафных  зон   когда-нибудь   составило   бы
историческое исследование, тем более, что не легко его будет установить, вс„
сотр„тся.
   Для штрафных зон назначали работы такие. Дальний сенокос за 35 километров
от зоны, где живут в протекающих сенных шалашах и косят по  болотам,  ногами
всегда в воде. (При добродушных стрелках собирают ягоды, бдительные стреляют
и убивают, но ягоды вс„ равно собирают: есть-то хочется!) Заготовка силосной
массы по тем же болотистым местам, в  тучах  мошкары,  без  всяких  защитных
средств. (Лицо и  шея  изъедены,  покрыты  струпьями,  веки  глаз  распухли,
человек почти слепнет). -- Заготовка торфа  в  пойме  реки  Вычегды:  зимою,
долбя тяжелым молотом, вскрыть слои промерзшего ила, снять  их,  из-под  них
брать талый торф, потом на санках на себе тащить километр  в  гору  (лошадей
лагерь бер„г). -- Просто земляные работы ("земляной ОЛП" под Воркутой). Ну и
излюбленная штрафная  работа  --  известковый  карьер  и  обжиг  извести.  И
каменные карьеры. Перечислить всего нельзя. Вс„, что есть из  тяжелых  работ
еще потяжелей, из невыносимых -- еще невыносимей, вот это  и  есть  штрафная
работа. В каждом лагере своя.
   А посылать в штрафные зоны излюблено было: верующих,  упрямых  и  блатных
(да,  блатных,   здесь   срывалась   великая   воспитательная   система   на
невыдержанности  местных  воспитателей).  Целыми  бараками   содержали   там
"монашек", отказывающихся работать на дьявола.  (На  штрафной  "подконвойке"
совхоза Печорского их держали в карцере по колено  в  воде.  Осенью  1941-го
дали  58-14  и  всех   расстреляли.)   Послали   священника   отца   Виктора
Шиповальникова "за религиозную  агитацию"  (под  Пасху  для  пяти  санитарок
отслужил "всенощную").  Посылали  дерзких  инженеров  и  других  обнаглевших
интеллигентов. Посылали пойманных беглецов. И, сокрушаясь сердцем,  посылали
[социально-близких],  которые  никак  не  хотели  слиться   с   пролетарской
идеологией.  (За  сложную  умственную  работу  классификации   не   упрекн„м
начальство в невольной иногда путанице: вот с Карабаса выслали две телеги --
религиозных женщин на детгородок ухаживать за лагерными детьми, а  блатнячек
и сифилитичек -- на штрафной участок Долинки -- Конспай. Но перепутали, кому
на какую телегу класть вещи, и  поехали  блатные  сифилитички  ухаживать  за
детьми, а "монашки" на штрафной. Уж потом спохватились, да так и оставили.)
   И часто посылали на штрафные за  отказ  стать  стукачом.  Большинство  их
умерло там, на штрафных, и уж они о себе не расскажут. Тем менее расскажут о
них убийцы-оперативники. Так послали и почвоведа Григорьева, а он выжил. Так
послан был и редактор эстонского сельскохозяйственного журнала Эльмар Нугис.
   Бывали тут и истории дамские. О них нельзя судить достаточно обстоятельно
и строго, потому что  всегда  оста„тся  какой-то  неизвестный  нам  интимный
элемент. Однако, вот история Ирины Нагель в е„ изложении. В совхозе Ухта она
работала машинисткой адмчасти,  то  есть  очень  благоустроенным  придурком.
Представительная, плотная, большие косы свои она заплетала вокруг головы  и,
отчасти для удобства, ходила в шароварах и курточке вроде лыжной. Кто  знает
лагерь, понимает, что это была за приманка.  Оперативник  младший  лейтенант
Сидоренко выразил желание узнать е„ тесней. Нагель ответила ему:  "Да  пусть
меня лучше последний урка поцелует! Как вам не стыдно, у вас ребенок  плачет
за стеной!" Отброшенный е„ толчком, опер вдруг изменил выражение  и  сказал:
"Да неужели вы думаете -- вы мне нравитесь? Я просто хотел вас  [проверить].
Так вот, вы будете с нами [сотрудничать]." Она отказалась и была послана  на
штрафной лагпункт.
   Вот впечатления Нагель от первого вечера: в женском бараке -- блатнячки и
"монашки". *(1) Пятеро девушек ходят, обернутые в простыни:  играя  в  карты
накануне, блатняки проиграли с них вс„, велели снять и отдать. Вдруг  входит
с гитарой банда блатных -- в кальсонах и в фетровых шляпах.  Они  поют  свою
воровскую как бы серенаду. Вдруг вбегают другие блатные,  рассерженные.  Они
хватают одну свою девку, бросают е„ на пол, бьют  скамейкой  и  топчут.  Она
кричит, потом уже и кричать не может. Все сидят, не только не вмешиваясь, но
будто даже и не замечают. Позже приходит фельдшер: "Кто тебя  бил?"  "С  нар
упала" -- отвечает избитая. -- В этот же вечер  проиграли  в  карты  и  саму
Нагель, но выручил е„ сука Васька Кривой: он дон„с начальнику, и тот  забрал
Нагель ночевать на вахту.
   Штрафные  командировки  (как  Парма  Ныроблага,  в  самой  глуши   тайги)
считались часто и для стрелков и для надзора тоже штрафными, туда тоже слали
провинившихся, а еще чаще заменяли их самоохранниками.
   Если нет закона и правды в лагерях, то уж на штрафных и тем более не ищи.
Блатные куролесят там  как  хотят,  открыто  ходят  с  ножами  (Воркутинский
"Земляной" ОЛП, 1946 год), надзиратели прячутся от них за зоной, и  это  еще
когда Пятьдесят Восьмая составляет большинство.
   На штрафлаге Джантуй близ Печоры блатные из озорства сожгли  два  барака,
отменили варку пищи, разогнали поваров, прирезали двух  офицеров.  Остальные
офицеры даже под угрозой снятия погонов отказались идти в зону.
   В  таких  случаях  начальство  спасается  рознью:   комендантом   Джантуя
назначили [суку], срочно привез„нного со своими помощниками  еще  откуда-то.
Они в первый же вечер закололи тр„х воров, и стало немного успокаиваться.
   Вор вором губится, давно предвидела пословица. Согласно Передовому Учению
расплодив этих социально-близких выше всякой меры, так  что  уже  задыхались
сами, отцы Архипелага не нашли другого выхода, как разделить их  и  стравить
на поножовщину. (Война блатных и сук,  сотрясшая  Архипелаг  в  послевоенные
годы.)
   Конечно, при всей видимой вольнице, блатным на  штрафном  тоже  несладко,
этим разгулом они и  пытаются  как-то  вырваться.  Как  всем  паразитам,  им
выгоднее жить среди тех, кого можно сосать. Иногда блатные даже пальцы  себе
рубили, чтоб только не идти на штрафной, например на знаменитый воркутинский
Известковый  Завод.  (Некоторым  рецидивистам  в  послевоенные  годы  уже  в
приговоре суда писалось: "с содержанием на воркутинском известковом заводе".
Болты заворачивались сверху.)
   Там все ходили с ножами. Суки и блатные каждый день  резали  друг  друга.
Повар (сука) наливал по произволу:  кому  густо,  кому  жидко,  кому  просто
черпаком по лбу. Нарядчик ходил с арматурным прутом и  одним  его  свистящим
взмахом убивал на месте. Суки держали при  себе  мальчиков  для  педерастии.
Было три барака: барак сук, барак воров, барак фраеров,  человек  по  сто  в
каждом. Фраера -- работали: внизу, близ лагеря добывалась известь, потом  е„
носилками  поднимали  на  скалу,  там  ссыпали  в  конусы,  оставляя  внутри
дымоходы; обжигали; в дыму, саже и  известковой  пыли  раскладывали  горящую
известь.
   В Джидинских лагерях известен штрафной участок Баянгол.
   На штрафной ОЛП КрасЛага Ревучий еще до всяких штрафных прислали "рабочее
ядро"  --  ни  в  ч„м  не  провинившихся  крепких  работяг   сотни   полторы
(штрафной-то штрафной, а план с начальства требуют! и вот  простые  работяги
осуждены на штрафной!). Дальше присылали блатных и большесрочников  по  58-й
-- [тяжеляков]. Этих тяжеляков урки уже побаивались, потому что имели они по
25 лет и в послевоенной обстановке убив блатного, не утяжеляли своего срока,
это уж не считалось (как на Каналах) вылазкой классового врага.
   Рабочий день на Ревучем был как будто и 11 часов,  но  на  самом  деле  с
ходьбой до леса (5-6 километров) и назад получалось 15 часов. Подъ„м  был  в
4.30 утра, в зону возвращались в восьмом часу вечера. Быстро  [доходили]  и,
значит, появлялись отказчики.  После  общего  развода  выстраивали  в  клубе
отказчиков, нарядчик шел и отбирал, кого  в  [дово'д].  Таких  отказчиков  в
веревочных лаптях ("обут по сезону", 60 градусов мороза), в  худых  бушлатах
выталкивали за зону -- а там на них напускали пяток  овчарок:  "Взять!"  Псы
рвали, когтили и валяли отказчиков. Тогда псов отзывали, подъезжал китаец на
бычке,  запряженном  в  ассенизационный  возок,  отказчиков  грузили   туда,
отвозили и выворачивали тележный ящик с насыпи в лощину. А там,  внизу,  был
бригадир Леша Слобода, который палкой  бил  этих  отказчиков,  пока  они  не
подымутся и не начнут на него работать.  Их  выработку  он  записывал  своей
бригаде, а им полагалось по 300 граммов --  карцерный  па„к.  (Кто  эту  всю
ступенчатую систему придумал -- это ж просто маленький Сталин!)

   Галина Иосифовна Серебрякова! Отчего вы ОБ ЭТОМ не напишете? Отчего  ваши
герои, сидя в  лагере,  ничего  не  делают,  нигде  не  работают,  а  только
разговаривают о Ленине и Сталине?
   Простому работяге из Пятьдесят Восьмой выжить на таком штрафном лагпункте
почти невозможно.
   На  штрафной  подкомандировке  СевЖелДорЛага  (начальник   --   полковник
Ключкин) в 1946--47 годах было людоедство: резали людей на  мясо,  варили  и
ели.
   Это было как раз сразу после всемирно-исторической победы нашего народа.
   Ау, полковник Ключкин! Где ты выстроил себе пенсионный особняк?


   1. Кто еще в мировой истории уравнивал  их?..  Кем  надо  быть,  чтоб  их
смешать?


   Глава 16. Социально-близкие

   Присоединись и мо„ слабое перо к воспеванию этого племени!  Их  воспевали
как пиратов, как  флибустьеров,  как  бродяг,  как  беглых  каторжников.  Их
воспевали как благородных разбойников -- от Робина Гуда  и  до  опереточных,
уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными. О,
возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик  Челкаш!  О,  Беня
Крик, одесские босяки и одесские трубадуры!
   Да не вся ли мировая литература воспевала блатных? Франсуа Вийона  корить
не станем, но ни Гюго, ни Бальзак не миновали  этой  стези,  и  Пушкин-то  в
цыганах похваливал блатное начало. (А как там  у  Байрона?)  Но  никогда  не
воспевали их так широко, так дружно, так последовательно,  как  в  советской
литературе! (На то были высокие  Теоретические  Основания,  не  одни  только
Горький с Макаренкой.) Гнусаво завыл Леонид Ут„сов с эстрады -- и завыла ему
навстречу восторженная публика. И не каким другим,  а  именно  приблатненным
языком заговорили балтийские  и  черноморские  [братишки]  у  Вишневского  и
Погодина. Именно в приблатненном языке  отливалось  выразительнее  всего  их
остроумие. Кто только не  захлебнулся  от  святого  волнения,  описывая  нам
блатных -- их живую разнузданную отрицательность в начале,  их  диалектичную
перековку в конце -- тут и Маяковский (за ним и Шостакович -- балет "Барышня
и хулиган"), и Леонов, и Сельвинский, и Инбер, и не перечт„шь. Культ блатных
оказался заразительным в эпоху, когда литература иссыхала без положительного
героя.  Даже  такой  дал„кий  от  официальной  линии  писатель,  как  Виктор
Некрасов, не нашел для воплощения русского геройства  лучшего  образца,  чем
блатного старшину Чумака ("В  окопах  Сталинграда").  Даже  Татьяна  Есенина
("Женя -- чудо  XX  века")  поддалась  тому  же  гипнозу  и  изобразила  нам
"невинную" фигуру Веньки Бубнового Валета. Может быть только Тендряков с его
умением взглядывать на мир непредвзято, впервые  выразил  нам  блатного  без
восхищенного глотания слюны ("Тройка, сем„рка, туз"), показал  его  душевную
мерзость. Алдан-Семенов как будто и сам в лагере  сидел,  но  ("Барельеф  на
скале") изобретает абсолютную чушь: что вор Сашка Александров  под  влиянием
коммуниста Петракова, которого будто бы все бандиты уважали за  то,  что  он
знал Ленина и громил  Колчака  (совершенно  легендарная  мотивировка  врем„н
Авербаха) собирает бригаду из доходяг и не жив„т за их сч„т  (как  ТОЛЬКО  И
БЫЛО! как хорошо ЗНАЕТ А. Семенов!), а -- заботится об  их  прокормлении!  и
для этого выигрывает в карты у вольняшек! Как будто на [
   ему не нужны эти выигрыши! Какой для 60-х годов занафталиненный  вздорный
анекдот!
   Как-то в 46-м году летним вечером в лагерьке на Калужской заставе блатной
лег животом на подоконник третьего этажа и сильным голосом  стал  петь  одну
блатную песню за другой. Песни  его  легко  переходили  через  вахту,  через
колючую  проволоку,  их  слышно  было  на  тротуаре  Большой  Калужской,  на
троллейбусной остановке и в ближней части Нескучного  сада.  В  песнях  этих
воспевалась "легкая жизнь", убийства, кражи, нал„ты. И не  только  никто  из
надзирателей, воспитателей, вахт„ров не помешал ему -- но даже окрикнуть его
никому не пришло в голову. Пропаганда блатных взглядов, стало быть, вовсе не
противоречила строю нашей жизни, не угрожала ему. Я сидел в зоне и думал:  а
что если бы сейчас на третий этаж поднялся я, да из того же окна  с  той  же
силой голоса пропел что-нибудь о судьбе военнопленного, вроде "Где  ты,  где
ты?", слышанное мной во фронтовой контрразведке, или сочинил бы что-нибудь о
судьбе униженного растоптанного фронтовика, -- что' бы тут поднялось! Как бы
забегали! Да тут бы в суете пожарную лестницу на меня надвинули, не стали бы
ждать, пока кругом обегут. Рот бы мне заткнули, руки связали, [намотали]  бы
новый [срок!] А блатной по„т, вольные москвичи слушают -- и как будто так  и
надо...
   Вс„ это сложилось не сразу, [исторически], как любят у  нас  говорить.  В
старой России существовал (а на Западе  и  существует)  неверный  взгляд  на
воров  как  на  неисправимых,  как  на  постоянных   преступников   ("костяк
преступности"). Оттого на этапах и в тюрьмах от них обороняли  политических.
Оттого администрация, как свидетельствует П. Якубович, ломала их вольности и
верховенство в арестантском мире, запрещала им занимать артельные должности,
доходные места, решительно становилась на сторону прочих  каторжан.  "Тысячи
их   поглотил   Сахалин   и   не    выпустил".    В    старой    России    к
рецидивистам-уголовникам была одна формула: "Согните им голову под  железное
ярмо закона!" (Урусов). Так к 1914 году воры не хозяйничали ни в стране,  ни
в русских тюрьмах.
   Но оковы пали, воссияла свобода. В  миллионном  дезертирстве  1917  года,
потом за гражданскую войну все человеческие страсти  очень  распустились,  а
воровские первее всех, и уж никак не хотели головы гнуться под ярмо,  да  им
объявили, что и не надо. Находили очень полезным  и  забавным,  что  они  --
враги частной собственности, а значит сила революционная, надо ввести  е„  в
русло пролетариата, да это и затруднений не  составит.  Тут  подросла  им  и
небывалая многолюдная смена из сирот  гражданской  войны  --  беспризорники,
шпана. Они грелись у асфальтовых котлов НЭПа и в виде первых уроков обрезали
дамские сумочки с руки, рвали крючьями чемоданы из вагонных окон.  Социально
рассуждая: ведь во вс„м виновата [среда?] Так  перевоспитаем  этих  здоровых
люмпенов и включим в строй сознательной жизни! Тут были и первые коммуны,  и
колонии, и "Пут„вка в жизнь". (Только не заметили: беспризорники -- это  еще
не были [воры в законе], и исправление беспризорников ни о ч„м не  говорило:
они еще не все испортиться-то успели.)
   Теперь же, когда прошло больше сорока лет, можно оглянуться и усумниться:
кто ж кого перевоспитал: чекисты ли -- у'рок? или урки  --  чекистов?  Урка,
принявший чекистскую веру -- это уже [сука],  урки  его  режут.  Чекист  же,
усвоивший психологию урки, -- это [напористый] следователь 30-40-х годов или
[волевой] лагерный начальник, они в чести, они продвигаются по службе.
   А психология урки очень проста, очень доступна к усвоению:
   1. Хочу жить и наслаждаться, на остальных на.....!
   2. Прав тот, кто сильней.
   3. Тебя не <дол>бут -- не подмахивай!  (т.  е.  пока  бьют  не  тебя,  не
заступайся за тех, кого бьют. Жди своей очереди.)
   Бить покорных врагов по одиночке! -- что-то  очень  знакомый  закон.  Так
делал Гитлер. Так делал Сталин.
   Сколько нам в уши насюсюкал Шейнин о "своеобразном кодексе"  блатных,  об
их "честном" слове. Почитаешь -- и Дон-Кихоты и патриоты!  А  встретишься  с
этим мурлом в камере или в воронке...
   Эй, довольно лгать,  продажные  перья!  Вы,  наблюдавшие  блатарей  через
перила парохода да через стол следователя! Вы, никогда  не  встречавшиеся  с
блатными в вашей беззащитности!
   Урки -- не Робин Гуды! Когда нужно воровать у доходяг  --  они  воруют  у
доходяг! Когда нужно с замерзающего  снять  последние  портянки  --  они  не
брезгуют и ими. Их великий лозунг -- "умри ты сегодня, а я завтра!"
   Но, может, правда они патриоты?  Почему  они  не  воруют  у  государства?
Почему они не грабят [особых] дач? Почему не  останавливают  длинных  ч„рных
автомобилей? Потому что  ожидают  там  встретить  победителя  Колчака?  Нет,
потому что автомобили и дачи хорошо защищены. А магазины и склады  находятся
под сенью закона. Потому что реалист Сталин давно  понял,  что  вс„  это  --
жужжанье одно -- перевоспитание урок. И перекинул их  энергию,  натравил  на
граждан собственной страны.
   Вот  каковы  были  законы  тридцать  лет   (до   1947-го):   должностная,
государственная, казенная кража? ящик со склада? три картофелины из колхоза?
Десять лет! (А с 47-го и двадцать!) [Вольная] кража? Обчистили квартиру,  на
грузовике увезли вс„, что семья нажила за  жизнь?  Если  при  этом  не  было
убийства, то [до одного года], иногда -- 6 месяцев...
   От поблажки воры и плодятся.
   Своими законами сталинская власть ясно сказала уркам: воруй  не  у  меня!
воруй у частных лиц! Ведь частная  собственность  --  отрыжка  прошлого.  (А
персональная собственность -- надежда будущего...)
   И урки -- поняли. В своих рассказах и песнях такие бесстрашные, --  пошли
они брать там, где трудно, опасно, сносят  головы?  Нет.  Трусливо  и  алчно
поп„рли туда, куда их поноравливали -- раздевать одиноких прохожих, воровать
из неогражденных квартир.
   Двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые годы!  Кто  не  помнит  этой
вечно висящей над гражданином угрозы:  не  иди  в  темноте!  не  возвращайся
поздно! не носи часов! не имей при себе денег! не оставляй квартиру  пустую!
Замки! Ставни! Собаки! (Не обчищенные вовремя ф