ому  событию  в  СССР  уготован  один  из  двух
жребиев: либо оно будет замолчано,  либо  оно  будет  оболгано.  Я  не  могу
назвать значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки.
   Так  и  вс„  существование  Архипелага:   большую   часть   времени   оно
замалчивалось, когда же что-нибудь о н„м писали -- то лгали: во  времена  ли
великих Каналов или о разгрузочных комиссиях 1956-го года.
   Да с  комиссиями  этими  даже  и  без  газетного  наговора,  без  внешней
необходимости, мы сами способствовали, чтобы  сентиментально  прилгать  тут.
Ведь как же не растрогаться: мы привыкли к тому, что даже  адвокат  нападает
на нас, а тут прокурор  --  и  нас  защищает!  Мы  истомились  по  воле,  мы
чувствуем -- там какая-то новая жизнь начинается, мы это видим и по лагерным
изменениям -- и вдруг чудодейственная полновластная  комиссия,  поговорив  с
каждым пять-десять  минут,  вручает  ему  железнодорожный  билет  и  паспорт
(кому-то -- и с  московской  пропиской)!  Да  что  же,  кроме  хвалы,  может
вырваться из  нашей  истощ„нной,  вечно-простуженной  хрипящей  арестантской
груди?
   Но  если  чуть  приподняться  над  нашей  колотящейся  радостью,  бегущей
упихивает тряпки в дорожный мешок, -- [таково] ли должно было быть окончание
сталинских злодеяний? Не должна ли была бы эта комиссия  выйти  перед  общим
строем, снять шапки и сказать:
   -- Братья! Мы присланы Верховным Советом просить у вас прощения. Годами и
десятилетиями вы томились тут, не виновные ни  в  ч„м,  а  мы  собирались  в
торжественных залах под хрустальными люстрами и ни разу о вас не  вспомнили.
Мы покорно утверждали все бесчеловечные указы Людоеда, мы -- соучастники его
убийств. Примите же наше позднее раскаяние, если можете. Ворота --  открыты,
и вы  --  свободны.  Вон,  на  площадке,  садятся  самол„ты  с  лекарствами,
продуктами и т„плой одеждой для вас. В самол„тах -- врачи.
   В обоих случаях -- освобождение, да не так оно подано, да не  в  том  его
смысл. Разгрузочная комиссия -- это  аккуратный  дворник,  который  ид„т  по
сталинским блевотинам  и  тщательно  убирает  их,  только  всего.  Здесь  не
закладываются новые нравственные основы общественной жизни.
   Я привожу дальше суждение А. Скрипниковой, с которым я  вполне  согласен.
Заключ„нные по  одиночке  (опять  разобщ„нные!)  вызываются  на  комиссию  в
кабинет.  Несколько  вопросов  о  сути  его  судебного  [дела].  Они  заданы
доброжелательно, вполне любезно, но они клонятся к  тому,  что  [заключ„нный
должен признать свою вину] (не  Верховный  Совет,  а  опять-таки  несчастный
заключ„нный!) Он должен помолчать, он  должен  голову  склонить,  он  должен
попасть в положение [прощ„нного], а не прощающего! То есть,  маня  свободой,
от него добиваются теперь того, чего раньше  не  могли  вырвать  и  пытками.
Зачем это? Это важно: он должен вернуться на волю робким! А заодно протоколы
комиссии представят Истории, что сидели-то в  основном  виноватые,  что  уже
таких-то зверских беззаконий и не было, как разрисовывают.  (Может  быть,  и
финансовый был расч„тец: не будет реабилитации -- не будет  реабилитационной
компенсации. *(6) [Такое] истолкование  освобождения  не  взрывало  и  самой
системы  лагерей,  не  создавало  помех  [новым  поступлениям]  (которые  не
пресекались и в 1956-57-м), никаких не получалось обязательств, что их  тоже
освободят.
   А тех, кто перед комиссией по непонятной  гордости  отказывался  признать
себя виновным? Тех [оставляли сидеть]. Не очень было их и мало. (Женщин,  не
раскаявшихся в Дубровлаге в 1956 году, собрали  и  отправили  в  Кемеровские
лагеря.)
   Скрипникова рассказывает о таком случае. Одна западная украинка имела  10
лет за мужа-бендеровца, от не„ потребовали теперь  признать,  что  сидит  за
мужа-[бандита]. "Ни, нэ скажу". -- "Скажи, на свободу пойдешь!" --  "Ни,  нэ
скажу. Вин -- нэ який не бандит, вин -- ОУНовец". -- "Ну,  а  не  хочешь  --
сиди!" (председатель комиссии -- Соловь„в). -- Прошло всего несколько  дней,
и к ней приш„л на свидание едущий с севера муж. У него было 25 лет, он легко
признал себя бандитом  и  помилован.  Он  не  оценил  жениной  стойкости,  а
накинулся на не„ с упр„ками: "Та казала б, шо я  --  дьявол  с  хвостом,  шо
копыта у меня бачила. А яка мини теперь справа с хозяйством та детьми?"
   Напомним, что и Скрипникова отказалась признать себя виновной, и осталась
еще три года сидеть.
   Так даже эра свободы пришла на Архипелаг в прокурорской мантии.

   Но вс„ же  не  пуст  был  переполох  Практических  Работников:  небывалое
сочетание зв„зд сошлось на небе Архипелага в 1955-56  годах.  Это  были  его
роковые годы и могли бы стать его последние годы!
   Если бы люди, облеч„нные высшей властью и отягченные полнотой  информации
о своей стране, еще были бы пронизаны и пропитаны ну хотя бы только своим же
Учением, но безраздельно, без "личного сектора", бескорыстно  --  когда  же,
как не в эти годы было им  оглянуться,  и  ужаснуться,  и  зарыдать?  Кто  ж
пропустит в "царство коммунизма" с этим кровавым мешком за спиной?  Он  весь
сочится,  он  пятнает  багрово  всю  спину!  Политических  распустили  --  а
[бытовиков] миллионы кто же напек?  Не  производственные  ли  отношения?  не
[среда] ли? Не мы ли сами?.. Не [вы] ли?
   Так  к  свиньям  собачьим  надо  было  отбросить  космическую  программу!
Отложить попечение о морском флоте Сукарно и гвардии Квамо Нкрумы!  Хотя  бы
сесть да затылок почесать: как же нам быть? Почему наши лучшие в мире законы
отвергаются  миллионами  наших  граждан?  Что  заставляет  их  лезть  в  это
гибельное ярмо, и чем невыносимее ярмо -- тем еще гуще лезут? Да как,  чтобы
этот поток иссяк? Да может законы наши -- не те, что  надо?  (А  тут  бы  не
обошлось подумать о [школе] зад„рганной, о [деревне] запущенной, и о  многом
том,  что  называется  просто  [несправедливостью]  без   всяких   классовых
категорий.) Да тех, уже попавших, как нам к жизни  вернуть?  --  не  деш„вым
размахом ворошиловской амнистии, а душевным разбором каждого  павшего  --  и
[дела] его, и личности.
   Ну, кончать Архипелаг -- надо или нет? Или он -- [навеки?] Сорок  лет  он
гнил в нашем теле -- хватит?
   Нет, оказывается! Нет, не хватит! Мозговые извилины напрягать -- лень,  а
в душе и вовсе ничего не отзванивает.  Пусть  Архипелаг  еще  на  сорок  лет
останется, а мы займ„мся Асуанской плотиной и воссоединением арабов!
   Историкам, привлеч„нным к 10-летнему царствованию Никиты  Хрущ„ва,  когда
вдруг как бы перестали действовать некие физические  законы,  к  которым  мы
привыкли; когда предметы стали на диво двигаться против сил  поля  и  против
сил тяжести, -- нельзя  будет  не  поразиться,  как  много  возможностей  на
короткое время сошлось в этих руках, и как  возможности  эти  использовались
лишь как бы в игру, в шутку, а потом покидались беспечно. Удостоенный первой
после Сталина силы в нашей истории -- уже ослабленной, но еще  огромной,  --
он пользовался ею как тот крыловский Мишка на поляне, перекатывая чурбан без
цели и пользы. Дано ему было втрое и  впятеро  тв„рже  и  дальше  прочертить
освобождение страны -- он покинул это как забаву, не понимая  своей  задачи,
покинул  для  космоса,  для  кукурузы,  для  кубинских   ракет,   берлинских
ультиматумов, для преследования церкви, для разделения обкомов, для борьбы с
абстракционистами.
   Ничего никогда он не доводил до конца -- и  меньше  всего  дело  свободы!
Нужно было натравить его на интеллигенцию? -- ничего не  было  проще.  Нужно
было его руками, разгромившими сталинские  лагеря  --  лагеря  же  теперь  и
укрепить? -- это было легко достигнуто! И -- [когда?]
   В 1956 году -- году XX съезда -- уже были изданы  первые  ограничительные
распоряжения по лагерному режиму! Они продолжены в 1957 году -- году прихода
Хрущева к полной безраздельной власти.
   Но сословие Практических Работников еще не  было  удовлетворено.  И,  чуя
победу, оно шло в контратаку: так жить нельзя!  Лагерная  система  --  опора
советской власти, а она гибнет!
   Главное воздействие, конечно, велось негласно -- там где-то за  банкетным
столом, в салоне самол„та и на лодочной дачной прогулке,  но  и  наружу  эти
действия иногда прорывались -- то выступлением Б.  И.  Самсонова  на  Сессии
Верховного  Совета  (декабрь  1958  года):  заключ„нные  де  живут  [слишком
хорошо], они довольны (!) питанием (а должны быть постоянно  недовольны...),
с ними [слишком хорошо] обращаются. (И  в  парламенте,  не  признавшем  свою
прежнюю вину, никто, конечно, Самсонову  не  отповедал.)  То  --  стать„ю  о
"человеке за реш„ткой" (1960 г.).
   И поддавшись этому давлению; ни во что не вникнув; не задумавшись, что не
увеличилась же преступность за эти пять лет (а  если  увеличилась,  то  надо
искать причин в государственной системе); не  соотнеся  эти  новые  меры  со
своею же верой в торжественное наступление  коммунизма;  не  изучив  дела  в
подробностях, не посмотрев своими глазами, -- этот проведший  "всю  жизнь  в
дороге" царь легко подписал наряд на гвозди, быстро сколотившие эшафот в его
прежней форме и прочности.
   И вс„ это произошло [в тот самый] 1961-й год,  когда  Никита  сделал  еще
один последний лебединый порыв вырвать телегу свободы  в  облака.  Именно  в
1961-м году -- году XXII съезда -- был издан указ о смертной казни в лагерях
"за  террор  против  исправившихся  (то  бишь,  против  стукачей)  и  против
надзорсостава" (да его и  не  было  никогда!)  и  утверждены  были  пленумом
Верховного Суда (июнь 1961)  [четыре  лагерных  режима]  --  теперь  уже  не
сталинских, а хрущ„вских.
   Всходя на трибуну съезда  для  новой  атаки  против  сталинской  тюремной
тирании, Никита только-только что попустил  завинтить  и  свою  системку  не
хуже. И вс„ это искренне казалось ему уместимым и согласуемым!..
   Лагеря сегодня -- это и есть те лагеря, как  утвердила  их  партия  перед
XXII съездом. С тех пор 6 лет такими они и стоят.
   Не режимом отличаются  они  от  сталинских  лагерей,  а  только  составом
заключ„нных:  нет  многомиллионной  Пятьдесят  Восьмой.  Но  так  же   сидят
миллионы, и так же многие -- беспомощные жертвы неправосудия: заметены  сюда
лишь только б стояла и кормилась система.
   Правители меняются. Архипелаг оста„тся.
   Он потому оста„тся, что [[этот]] государственный режим не мог  бы  стоять
без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы [быть].



   Не бывает историй бесконечных. Всякую историю надо  где-то  оборвать.  По
нашим скромным и недостаточным возможностям мы проследили историю Архипелага
от алых залпов его рождения до розового тумана реабилитации. На этом славном
периоде мягкости и разброда накануне нового хрущ„вского ожесточения  лагерей
и  накануне  нового  уголовного  кодекса  сочт„м  нашу  историю  оконченной.
Найдутся другие истории -- те, что, по несчастью,  знают  лучше  нас  лагеря
хрущ„вские и послехрущ„вские.
   Да они уже нашлись: это С. Караванский *(7) и Анатолий Марченко  *(8).  И
будут еще всплывать во множестве, ибо скоро, скоро  наступит  в  России  эра
гласности!
   Например, книга Марченко даже  притерпевшееся  сердце  старого  лагерника
сжимает болью и ужасом. А в описании современного тюремного  заключения  она
да„т нам тюрьму еще более Нового  Типа,  чем  та,  о  которой  толкуют  наши
свидетели. Мы узна„м, что Рог, второй рог тюремного заключения  (см.  ч.  I,
гл. 12), взмыл еще круче, вкололся в арестантскую шею еще острей. Сравнением
двух зданий  владимирского  централа  --  царского  и  советского,  Марченко
вещественно объясняет  нам,  где  обрывается  аналогия  с  царским  периодом
русской истории: царское  здание  сухое  и  т„плое,  советское  --  сырое  и
холодное ([в камере м„рзнут уши!] и никогда не снимаются  бушлаты),  царские
окна заложены советскими кирпичами [вчетверо] -- да не забудьте намордники!
   Однко,  Марченко  описывает   только   Дубровлаг,   куда   ныне   стянуты
политические со всей страны. Ко мне же ст„кся материал по  лагерям  бытовым,
из разных мест -- и перед авторами писем я в долгу, не должен смолчать. И  в
долгу вообще перед бытовиками: я мало уделил им  во  всей  толще  пройденной
книги.
   Итак, постараюсь  изложить  главное,  что  мне  известно  о  положении  в
современных лагерях.
   Да каких "лагерях"? [Лагерей]-то нет, вот в ч„м важная новинка хрущ„вских
лет!  От  этого  кошмарного  сталинского  наследия  мы  избавились!   Порося
перекрестили  в  карася,  и  вместо  лагерей  у  нас   теперь...   [колонии]
(метрополия -- колонии, туземцы живут в колониях, так ведь и должно быть?  И
стало быть, уже не ГУЛаг, а ГУИТК (ну, да памятливый читатель удержал, что и
так он назывался когда-то, вс„ уже было). Если добавить, что  и  МВД  у  нас
теперь нет, а только МООП, то признаем, что заложены все основы законности и
не о чем шум поднимать. *(9)
   Так вот режимы введены с лета 1961 года такие:  [общий  --  усиленный  --
строгий -- особый] (без "особого" мы никуда с  1922  года...)  Выбор  режима
производится приговаривающим судом "в зависимости  от  характера  и  тяжести
преступления, а также (якобы) от личности преступника". Но проще  и  короче:
пленумами Верховных судов республик разработаны  перечни  статей  уголовного
кодекса, по которым и видно, кого  куда"  совать.  Это  --  впредь,  это  --
свежеосуждаемых.  А  то  живое   население   Архипелага,   кого   хрущ„вская
предсъездовская реформа застигла на Архипелаге -- в  "зазонном  содержании",
бесконвойными и на облегч„нном режиме? Тех  "рассмотрели"  местные  народные
суды по перечням статей (ну, может быть еще по ходатайствам местных  оперов)
-- и рассовали по четыр„м режимам. *(10)
   Эти метания так легки и веселы на  верхней  палубе!  --  вправо  руль  на
девяносто! влево руль на девяносто! -- но каковы они грудным клеткам в немом
и т„мном трюме?  Года  3-4  назад  сказали:  обзаводитесь  семьями,  домами,
плодитесь и живите -- вас уже греет солнце наступающего  коммунизма!  Ничего
плохого вы с  тех  пор  не  совершили,  вдруг  --  лай  собак,  хмурые  цепи
конвоиров, перекличка по делам, и семья ваша осталась в недостроенном  доме,
а вас угоняют за  какую-то  новую  проволоку.  "Гражданин  начальник,  а  --
хорошее поведение?..  Гражданин  начальник,  а  --  добросовестный  труд?.."
Кобелю под хвост ваше хорошее поведение! Кобелю под хвост ваш добросовестный
труд!..
   Какая, какая ответственная администрация  на  земле  допустит  вот  такие
повороты и прыжки? Разве только в нарождающихся африканских государствах...
   Что за мысль руководила реформой 1961  года  --  истинная,  не  показная?
(показная -- "добиться лучшего исправления"). По-моему,  вот  какая:  лишить
заключ„нного  материальной   и   личной   независимости,   невыносимой   для
Практических Работников, поставить его в положение,  когда  на  его  желудке
отзывалось бы одно движение  пальца  Практического  Работника  --  то  есть,
сделать  зэка  вполне  управляемым  и  подчин„нным.  Для  этого  надо  было:
прекратить массовую бесконвойность (естественную  жизнь  людей,  осваивающих
дикие места!), всех загнать в зону, сделать основное питание  недостаточным,
пресечь подсобные его средства: заработок и посылки.
   А [[посылка]] в лагере -- это не только пища. Это --  всплеск  моральный,
это -- кипучая радость, руки трясутся: ты не забыт, ты  не  одинок,  о  тебе
думают! Мы в наших каторжных Особлагерях могли получать неограниченное число
посылок (их вес --  8  килограммов,  был  общепочтовым  ограничением).  Хотя
получали их далеко не все и неравномерно, но это неизбежно повышало  [общий]
уровень питания в лагере, не было такой смертной борьбы.  Теперь  введено  и
ограничение веса посылки -- 5 кг, и  жестокая  шкала  --  в  год  не  более:
шести-четыр„х-тр„х-двух посылок соответственно по режимам! То есть на  самом
льготном  общем  режиме  человек  может  получить  раз  в  два  месяца  пять
килограммов, куда входят и упаковка и, может быть, что-то  из  одежды  --  и
значит меньше 2 кг в месяц на [[все]] виды еды! А при режиме особом  --  600
грамм в месяц...
   Да если б их-то давали!.. Но и эти жалкие посылки разрешаются  лишь  тем,
кто отсидел [более половины срока]. И  чтобы  не  имел  никаких  "нарушений"
(чтобы нравился оперу, воспитателю, надзирателю и надзирателеву  порос„нку)!
И обязательно 100% производственного выполнения! И  обязательное  участие  в
"общественной жизни"  колонии  (в  тех  тощих  концертах,  о  которых  пишет
Марченко;  в  тех  насильственных  спартакиадах,  когда  человек  падает  от
слабости; или хуже -- в подручных надзорсостава).
   Поперхн„шься  и  той  посылкой!  За  этот  ящичек,  собранный  твоими  же
родственниками, -- требуют еще душу твою!
   Читатель, очнитесь! Мы [историю] -- кончили, мы историю  уже  захлопнули.
Это -- [сейчас, сегодня], когда ломятся наши продуктовые магазины (хотя бы в
столице), когда вы искренне отвечаете  иностранцам,  что  наш  народ  вполне
насытился. А наших оступившихся (а часто [ни в  чем  не  виноватых],  вы  же
поверили наконец в мощь нашего  правосудия!)  соотечественников  [исправляют
голодом] вот так! Им снится -- хлеб!
   (Еще заметим, что самодурству лагерных хозяев предела нет, контроля  нет!
Наивные родственники присылают бандероль -- с газетами или с лекарствами.  И
бандероль засчитывают как посылку! -- очень много случаев таких,  из  разных
мест пишут. Начальник режима срабатывает как робот с  фотоглазом:  штука!  А
посылку, пришедшую следом, -- отправляют назад.)
   Зорко следится также, чтоб ни кусочек съедобный не был передан зэку и при
свидании! Надзиратели видят свою честь и свой опыт в  том,  чтоб  такого  не
допустить. Для этого  приезжающих  [вольных  женщин  обыскивают,  обшаривают
перед свиданием!] (Ведь Конституцией же это не запрещено! Ну,  не  хочет  --
пусть уезжает, не повидавшись.)
   Еще плотней заложен путь  приходу  [[денежных  поступлений]]  в  колонию:
сколько бы ни прислано было родственниками, вс„ это зачисляется  на  лицевой
сч„т "до освобождения" (то  есть,  государство  беспроцентно  бер„т  у  зэка
взаймы на 10 и 25 лет). [И сколько бы ни заработал зэк]  --  он  этих  денег
тоже не увидит.
   [[Хозрасч„т]]  такой:   труд   заключ„нного   оплачивается   в   70%   от
соответственной зарплаты вольного (а -- почему?  разве  его  изделия  пахнут
иначе? Если б  это  было  на  Западе,  это  называлось  бы  эксплоатацией  и
дискриминацией).  Из  оставшегося  вычитается  50%  в  пользу  колонии   (на
содержание зоны, Практических Работников и  собак).  Из  следующего  остатка
вычитается за харчи и обмундирование (можно  себе  представить,  поч„м  ид„т
баланда с рыбьими головами). И последний остаток зачисляется на лицевой сч„т
"до освобождения". Использовать же в лагерном [[ларьке]] заключ„нный может в
месяц  соответственно  по  режимам:  10--7--5--3  рубля.  (Но  из  Каликаток
Рязанской области жалуются, что за всеми вычетами даже этих 5 рублей у людей
не осталось -- на лар„к не хватило.) А  вот  сведения  из  правительственной
газеты "Известия" (еще в льготное время, март 1960 г., и  рубли  еще  дутые,
сталинские): ленинградская девушка Ирина Папина, которая до нарывов по  всем
пальцам корчевала пни,  стаскивала  камни,  разгружала  вагоны,  заготовляла
дрова, -- зарабатывала... 10 рублей в месяц.
   А  дальше  ид„т  "режимное  оформление"  самого  ларька,  пересеч„нное  с
равнодушием торговцев. По выворотному свойству [колониального] режима  (ведь
так теперь правильно будет говорить вместо "лагерного"? Языковеды, как быть,
если острова сами переименовались в [колонии?]..) лар„к-льгота  превращается
в лар„к-наказание, в то слабое место зэка, по которому  его  бьют.  Почти  в
каждом письме, из колоний сибирских и архангельских, пишут об этом:  ларьком
наказывают! ларька лишают за каждый мелкий проступок.  Там  за  опоздание  в
подъ„ме на три минуты лишался ларька на три месяца (это называе