прошлого или даже позапрошлого века, с  демидовских  заводов.  Он
был  широкоплеч,  широколоб,  борода  пугачевская,  а  пятерни   --   только
подхватывать ковшик на четыре пуда. В камере он носил серый линялый  рабочий
халат прямо поверх белья, был неопрятен, мог показаться  подсобным  тюремным
рабочим, -- пока не  садился  читать,  и  привычная  властная  осанка  мысли
озаряла его лицо. Вокруг него собирались часто, о металлуургии рассуждал  он
меньше, а литавровым басом разъяснял, что Сталин -- такой же пес,  как  Иван
Грозный: "стреляй! души! не оглядывайся!", что Горький -- слюнтяй и  трепач,
оправдатель палачей. Я восхищался этим Лебедевым:  как  будто  весь  русский
народ воплотился передо мною в одно кряжистое туловище с этой умной головой,
с этими руками и ногами пахаря. Он столько уже обдумал! -- я учился  у  него
понимать мир! -- а он вдруг, рубя ручищей, прогрохотал,  что  [один  бэ]  --
изменники родины, и им простить нельзя. А "один бэ" и были набиты  на  нарах
кругом. Ах, как было ребятам обидно! Старик с уверенностью  вещал  от  имени
земляной и трудовой Руси -- и им трудно и стыдно было защищать  себя  еще  с
этой новой стороны. Защитить их и спорить со стариком досталось мне  и  двум
мальчикам  по  "десятому  пункту".  Но  какова  же  степень   помраченности,
достигаемая монотонной  государственной  ложью!  Даже  самые  „мкие  из  нас
способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись собственным  рылом.
*(4)
   Сколько войн вела Россия (уж лучше бы  поменьше...)  --  и  много  ли  мы
изменников знали  во  всех  тех  войнах?  Замечено  ли  было,  чтобы  измена
коренилась в духе русского солдата? Но вот при справедливейшем в мире  строе
наступила справедливейшая война -- и вдруг  миллионы  изменников  из  самого
простого народа. Как это понять? Чем объяснить?
   Рядом с нами воевала против Гитлера  капиталистическая  Англия,  где  так
красноречиво описаны Марксом нищета и страдания рабочего класса -- почему же
у [[них]] в эту войну нашелся единственный  только  изменник  --  коммерсант
"лорд Гау-Гау"? А у нас -- миллионы?
   Да  ведь  страшно  рот  раззявить,  а  может   быть   дело   вс„-таки   в
государственном строе?..
   Еще давняя наша пословица оправдывала плен: "Полон„н вскликнет, а убит --
никогда".  При  царе  Алексее  Михайловиче  за  [полонное  терпение]  давали
[дворянство]! Выменять своих пленных, обласкать их и  обогреть  была  задача
общества во ВСЕ последующие войны. Каждый побег из  плена  прославлялся  как
высочайшее геройство. Всю первую мировую войну в России велся  сбор  средств
на помощь нашим пленникам, и наши сестры милосердия допускались в Германию к
нашим  пленным  и  каждый  номер  газеты   напоминал   читателям,   что   их
соотечественники томятся в злом плену. Все западные народы делали то же и  в
эту войну:  посылки,  письма,  все  виды  поддержки  свободно  лились  через
нейтральные страны. Западные военнопленные не унижались черпать из немецкого
котла,  они  презрительно  разговаривали  с   немецкой   охраной.   Западные
правительства начисляли своим воинам, попавшим в плен -- и  выслугу  лет,  и
очередные чины, и даже зарплату.
   Только воин единственной в мире Красной армии [не сда„тся в плен]! -- так
написано было в уставе ("Ева'н плен нихт" --  как  кричали  немцы  из  своих
траншей) -- да кто ж мог представить весь  этот  смысл?!  Есть  война,  есть
смерть, а плена нет! -- вот открытие! Это значит: иди и умри, а мы останемся
жить. Но если ты и ноги  потеряв,  вернешься  из  плена  на  костылях  живым
(ленинградец Иванов, командир пулем„тного  взвода  в  финской  войне,  потом
сидел в Устьвымьлаге) -- мы тебя будем судить.
   Только наш солдат, отверженный родиной и самый ничтожный в глазах  врагов
и союзников, тянулся к свинячьей  бурде,  выдаваемой  с  задворков  Третьего
Райха. Только ему была наглухо закрыта дверь домой, хоть  старались  молодые
души не верить: какая-то  статья  58-1-б  и  по  ней  в  военное  время  нет
наказания мягче, чем расстрел! За то,  что  не  пожелал  солдат  умереть  от
немецкой пули, он должен после плена умереть от советской! Кому от чужих,  а
нам от своих.
   (Впрочем, это наивно сказать:  [за  то].  Правительства  всех  времен  --
отнюдь не  моралисты.  Они  никогда  не  сажали  и  не  казнили  людей  [за]
что-нибудь. Они сажали и казнили, [чтобы не]! Всех этих пленников  посадили,
конечно, не за измену родине, ибо и дураку было ясно, что  только  власовцев
можно судить за измену. Этих всех  посадили,  [чтобы]  они  [не]  вспоминали
Европу среди односельчан. Чего не видишь, тем и не бредишь...)
   Итак, какие же пути лежали перед  русским  военнопленным?  [Законный]  --
только один: лечь и дать себя растоптать. Каждая  травинка  хрупким  стеблем
пробивается, чтобы жить. А ты -- ляг и растопчись. Хоть с опозданием -- умри
сейчас, раз уж не мог умереть на поле боя, и тогда тебя судить не будут.

   Спят бойцы. Свое сказали
   И уже навек правы.

Все же, все остальные пути, какие только может изобрести твой отчаявшийся мозг, -- все ведут к столкновению с Законом.
   [Побег] на родину -- через лагерное оцепление, через пол-Германии,  потом
через Польшу или Балканы, приводил в СМЕРШ и на скамью подсудимых:  как  это
так ты бежал, когда другие бежать не  могут?  Здесь  дело  нечисто!  Говори,
гадина, с каким [заданием] тебя прислали (Михаил Бурнацев, Павел  Бондаренко
и многие, многие.) *(5)
   Побег к западным партизанам, к силам Сопротивления, только оттягивал твою
полновесную расплату с трибуналом, но он же делал тебя  еще  более  опасным:
живя вольно среди европейских людей, ты мог набраться очень вредного духа. А
если ты не побоялся бежать и потом сражаться, -- ты решительный человек,  ты
вдвойне опасен на родине.
   Выжить в лагере  за  счет  своих  соотечественников  и  товарищей?  Стать
внутрилагерным полицаем, комендантом, помощником немцев и смерти? Сталинский
закон не карал за это строже, чем за участие в силах Сопротивления -- та  же
статья, тот же срок (и можно догадаться,  почему:  [[такой]]  человек  менее
опасен!) Но внутренний закон, заложенный в нас  необъяснимо,  запрещал  этот
путь всем, кроме мрази.
   За вычетом этих четырех углов, непосильных  или  неприемлемых,  оставался
пятый: ждать вербовщиков, ждать куда позовут.
   Иногда  на  счастье  приезжали  уполномоченные  от  сельских  бецирков  и
набирали батраков к бауерам; от фирм отбирали себе инженеров и  рабочих.  По
высшему сталинскому императиву ты и тут должен был отречься, что ты инженер,
скрыть, что ты -- квалифицированный рабочий. Конструктор  или  электрик,  ты
только тогда сохранил бы патриотическую чистоту если  бы  остался  в  лагере
копать землю, гнить и рыться в помойках. Тогда за [[чистую]]  измену  родине
ты с гордо поднятой головой мог бы рассчитывать получить десять лет  и  пять
намордника. Теперь же за измену родине, оттягченную работой на врага да  еще
по специальности, ты с потупленной головой получал  --  десять  лет  и  пять
намордника!
   Это была ювелирная тонкость бегемота, которой так отличался Сталин!
   А то приезжали вербовщики совсем иного характера --  русские,  обычно  из
недавних красных политруков, белогвардейцы на эту работу не шли.  Вербовщики
созывали в лагере митинг, бранили советскую власть и  звали  записываться  в
шпионские школы или во власовские части.
   Тому, кто не голодал,  как  наши  военнопленные,  не  обгладывал  летучих
мышей, залетавших в лагерь, не  вываривал  старые  подметки,  тому  вряд  ли
понять, какую необоримую вещественную силу приобретает  всякий  зов,  всякий
аргумент, если позади него, за воротами лагеря,  дымится  походная  кухня  и
каждого согласившегося тут же кормят кашею от пуза -- хотя бы один раз! хотя
бы в жизни еще один только раз!
   Но сверх дымящейся каши в  призывах  вербовщика  был  призрак  свободы  и
настоящей жизни -- куда бы ни звал он! В батальоны Власова. В казачьи  полки
Краснова. В трудовые батальоны -- бетонировать будущий Атлантический вал.  В
норвежские  фиорды.  В  ливийские  пески.  В  "hiwi"  --   Нilfswilligе   --
добровольных помощников немецкого вермахта (12 hiwi было в  каждой  немецкой
роте). Наконец, еще -- в деревенских полицаев, гоняться  и  ловить  партизан
(от которых Родина тоже откажется от многих). Куда б ни звал он, куда угодно
-- только б тут не подыхать, как забытая скотина.
   С человека, которого мы довели до того, что он грызет  летучих  мышей  --
[[мы сами]] сняли всякий его долг не то  что  перед  родиной,  но  --  перед
человечеством!
   И  те  наши  ребята,  кто  из   лагерей   военнопленных   вербовались   в
краткосрочных шпионов, еще не делали крайних выводов из  своей  брошенности,
еще поступали чрезвычайно патриотически. Они видели в этом самый ненакладный
способ вырваться из лагеря. Они почти поголовно так представляли,  что  едва
только немцы перебросят их на советскую сторону  --  они  тотчас  объявяться
властям,  сдадут  свое  оборудование  и  инструкции,  вместе  с  добродушным
командованием посмеются над глупыми немцами, наденут красноармейскую форму и
бодро вернутся в строй вояк. Скажите,  ДА  ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ  КТО  МОГ  ОЖИДАТЬ
ИНОГО? КАК МОГЛО БЫТЬ ИНАЧЕ? Это были ребята простосердечные,  я  многих  их
повидал -- с незамысловатыми круглыми  лицами,  с  подкупающим  вятским  или
владимирским говорком. Они бодро шли в шпионы, имея четыре --  пять  классов
сельской школы и никаких навыков обращаться с компасом и картой.
   Так,  кажется,  единственно-верно  они  представляли  свой  выход.   Так,
кажется, расходна и глупа была для немецкого командования вся эта затея.  Ан
нет! Гитлер играл в тон и в лад своему державному  брату!  Шпиономания  была
одной из основных черт сталинского безумия.  Сталину  казалось,  что  страна
кишит шпионами. Все китайцы, жившие на Дальнем Востоке,  получили  шпионский
пункт 58-6, взяты были в  северные  лагеря  и  вымерли  там.  Та  же  участь
постигла китайцев-участников Гражданской войны, если они заблаговременно  не
умотались. Несколько сот тысяч корейцев были  высланы  в  Казахстан,  сплошь
подозреваясь в том же. Все советские,  когда-либо  побывавшие  за  границей,
когда-либо замедлившие шаги около гостиницы "Интурист", когда-либо  попавшие
в один фотоснимок с иностранной  физиономией,  или  сами  сфотографировавшие
городское здание (Золотые Ворота во  Владимире)  --  обвинялись  в  том  же.
Глазевшие слишком долго на  железнодорожные  пути,  на  шоссейный  мост,  на
фабричную трубу -- обвинялись  в  том  же.  Все  многочисленные  иностранные
коммунисты, застрявшие в Советском Союзе, все крупные и мелкие коминтерновцы
сподряд, без индивидуальных различий -- обвинялись прежде всего в шпионстве.
*(6) И латышские стрелки -- самые надежные штыки ранних лет  революции,  при
их сплошных посадках в 1937 году обвинялись в шпионстве же!  Сталин  как  бы
обернул и умножил знаменитое изречение кокетливой Екатерины: он  предпочитал
сгноить  девятьсот  девяносто  девять  невинных,  но  не  пропустить  одного
всамделишного шпиона. Так как  же  можно  было  поверить  русским  солдатам,
действительно побывавшим в руках немецкой разведки?! И какое облегчение  для
палачей МГБ, что тысячами валящие из Европы солдаты и не скрывают,  что  они
--  добровольно  завербованные  шпионы!  Какое   разительное   подтверждение
прогнозов Мудрейшего из Мудрейших! Сыпьте, сыпьте, недоумки! Статья  и  мзда
для вас давно уже приготовлены!
   Но уместно спросить: вс„-таки были  же  и  такие,  которые  ни  на  какую
вербовку не пошли; и нигде по специальности у немцев не работали; и не  были
лагерными орднерами; и всю войну просидели в лагере военнопленных,  носа  не
высовывая; и вс„-таки не умерли, хотя это почти невероятно! Например, делали
зажигалки  из  металлических  отбросов,   как   инженеры-электрики   Николай
Андреевич Сем„нов и Ф„дор Ф„дорович Карпов, и тем  подкармилвались.  Неужели
им-то не простила Родина сдачи в плен?
   Нет, не простила! И с Сем„новым и с Карповым я познакомился  в  Бутырках,
когда они уже получили свои законные...  сколько?  догадливый  читатель  уже
знает: [десять] и [пять намордника].  А  будучи  блестящими  инженерами  они
ОТВЕРГЛИ немецкое предложение работать  по  специальности!  А  в  41-м  году
младший лейтенант Сем„нов пошел на фронт ДОБРОВОЛЬНО. А в 42-м году  он  еще
имел [пустую кобуру] вместо пистолета (следователь не понимал, почему он  не
застрелился из кобуры). А  из  плена  он  ТРИЖДЫ  бежал.  А  в  45-м,  после
освобождения из концлагеря, был посажен как штрафник на наш  танк  (танковый
десант) -- и БРАЛ БЕРЛИН, и получил орден [Красной звезды] --  и  уже  после
этого только был окончательно посажен и  получил  [срок].  Вот  это  и  есть
зеркало нашей Немезиды.
   Мало кто из военнопленных пересек советскую границу как вольный  человек,
а если в суете просочился, то взят был потом,  хоть  и  в  1946-47-м  годах.
Одних арестовывали в сгонных пунктах в Германии. Других будто  арестовывали,
но от границы везли в товарных вагонах под конвоем в один из многочисленных,
по всей стране разбросанных  Проверочно-Фильтрационных  лагерей  (ПФЛ).  Эти
лагеря ничем не отличались от ИТЛ кроме того, что помещенные в  них  еще  не
имели срока и должны были получить его уже в лагере. Все эти ПФЛ  были  тоже
при деле, при заводе, при шахте, при стройке, и бывшие  военнопленные,  видя
возвращенную родину через ту же колючку, как видели и Германию, с первого же
дня могли включиться в 10-часовой рабочий день.  На  досуге  --  вечерами  и
ночами  --  проверяемых  допрашивали,  для  того  было  в  ПФЛ  многократное
количество оперативников и следователей. Как и всегда, следствие начинало  с
положения, что ты заведомо виноват. Ты же, не выходя  за  проволоку,  должен
был доказать, что [не]  виноват.  Для  этого  ты  мог  только  ссылаться  на
свидетелей -- других военнопленных, те же могли попасть совсем не в ваш ПФЛ,
а за тридевять  областей,  и  вот  оперативники  кемеровские  слали  запросы
оперативникам соликамским, а те допрашивали свидетелей и слали свои ответы и
новые запросы, и тебя тоже допрашивали как свидетеля. Правда,  на  выяснение
судьбы могло уйти и год, и два -- но ведь Родина ничего на этом  не  теряла:
ведь ты же каждый день добывал  угол„к.  И  если  кто-нибудь  из  свидетелей
что-нибудь показал на тебя не так или уже не оказалось свидетелей  в  живых,
-- пеняй на себя, тут уж ты  оформлялся  как  изменник  родины,  и  выездная
сессия трибунала штемпелевала твою [десятку]. Если же, как  ни  выворачивай,
сходилось, что вроде ты действительно немцам не служил, а главное -- в глаза
не успел повидать американцев и англичан (освобождение из плена не  нами,  а
ИМИ, было обстоятельством сильно отягчающим) -- тогда  оперативники  решали,
какой степени  изоляции  ты  достоин.  Некоторым  предписывали  смену  места
жительства (это всегда нарушает связи человека

жением, делает его более уязвимым). Другим благородно предлагали идти работать в [Вохру], то есть военизированную лагерную охрану: как будто оставаясь вольным, человек терял всякую личную свободу и уезжал в глушь. Третьим же жали руки и, хотя за чистую сдачу в плен такой человек вс„ равно заслуживал расстрела, его гуманно отпускали домой. Но преждевременно такие люди радовались! Еще опережая его самого, по тайным какналам спецчастей на его родину уже пошло его [дело]. Люди эти вс„ равно навек оставались [не нашими], и при первой же массовой посадке, вроде 48-49 годов, их сажали уже по пункту агитации или другому подходящему, сидел я и с такими.
   "Эх, если б я знал!.." -- вот была главная  песенка  тюремных  камер  той
весны. Если б я знал, что так меня встретят!  что  так  обманут!  что  такая
судьба! -- да неужели б я вернулся на Родину? Ни за что!!!  Прорвался  бы  в
Швейцарию, во Францию! ушел бы за море! за океан! за три океана. *(7)
   Более рассудительные поправляли: ошибка раньше  сделана!  нечего  было  в
41-м году в передний ряд лезть. Знать бы знать, не ходить бы  в  рать.  Надо
было в тылу устраиваться с самого начала, спокойное дело, они теперь  герои.
А еще, мол, вернее было дезертировать: и шкура наверняка цела, и десятки  им
не дают, а восемь лет, семь; и в лагере ни с какой должности  не  сгонят  --
дезертир ведь не враг,  не  изменник,  не  политический,  он  свой  человек,
[бытович„к]. Им возражали  запальчиво:  зато  дезертирам  эти  все  годы  --
отсидеть и сгнить, их не простят. А на нас -- амнистия скоро будет, нас всех
распустят. (Еще главной-то дезертирской льготы тогда не знали!..)
   Те же, кто попал по 10-му  пункту,  с  домашней  своей  квартиры  или  из
Красной армии, -- те частенько даже завидовали: черт его знает!  за  [те  же
деньги] (за те же десять лет) сколько можно было интересного  повидать,  как
эти ребята, где только не побывать! А мы так и  околеем  в  лагере,  ничего,
кроме своей вонючей лестницы не видав. Впрочем, эти, по 58-10, едва скрывали
ликующее предчувствие, что им-то амнистия будет в первую очередь!)
   Не вздыхали "эх, если бы я знал" (потому что знали, на  что  шли),  и  не
ждали пощады, и не ждали амнистии -- только власовцы.



   Еще задолго до нежданного нашего пересечения на тюремных нарах я  знал  о
них и недоумевал о них.
   Сперва это были  много  раз  вымокшие  и  много  раз  высохшие  листовки,
затерявшиеся в высоких, третий год не кошенных травах прифронтовой орловской
полосы.  В  них  объявлялось  о  создании  в  декабре  1942  года  какого-то
смоленского  "русского  комитета"  --  то  ли  претендующего  быть  подобием
русского правительства, то ли нет. Видно, этого еще не решили и сами  немцы.
И оттого неуверенное сообщение казалось даже просто вымыслом.  На  листовках
был снимок генерала Власова и изложена его биография. На неясном снимке лицо
казалось  сыто-удачливым,  как  у  всех  наших  генералов  новой   формации.
(Говорили мне потом, что это не  так,  что  Власов  имел  наружность  скорей
западного генерала -- высок, худ, в  роговых  очках).  А  из  биографии  эта
удачливость как будто подтверждалась: не запятнала служба военным советником
у Чан-Кай-Ши. Первое потрясение его жизни  только  и  было,  когда  его  2-ю
ударную армию бездарно покинули умирать от  голода  в  окружении.  Но  каким
фразам той биографии вообще можно было верить? *(8)
   Глядя на этот снимок, невозможно было поверить,  что  вот  --  выдающийся
человек или что вот он давно и глубоко  болел  за  Россию.  А  уж  листовки,
сообщавшие о создании РОА -- "русской освободительной армии" не только  были
написаны дурным русским языком, но и с чужим духом, явно  немецким,  и  даже
незаинтересованно в предмете, зато с грубой хвастливостью  по  поводу  сытой
каши у них и веселого настроения у солдат. Не верилось и в эту армию, а если
она действительно была -- то уж какое там веселое настроение?..  Вот  так-то
соврать только немец и мог. *(9)
   Что русские против нас  вправду  есть  и  что  они  бьются  круче  всяких
эсэсовцев, мы отведали вскоре. В июле 1943 года под Орлом  взвод  русских  в
немецкой форме защищал, например, Собакинские Выселки. Они  бились  с  таким
отчаянием, будто эти Выселки построили сами. Одного загнали в погреб, к нему
туда бросали ручные гранаты, он замолкал; но едва совались спуститься --  он
снова сек автоматом. Лишь когда ухнули туда противотанковую гранату, узнали,
еще в погребе у него  была  яма,  и  в  ней  он  перепрятывался  от  разрыва
противопехотных гранат. Надо представить себе степень оглушенности, контузии
и безнадежности, в которой он продолжал сражаться.
   Защищали они, например, и несбиваемый днепровский плацдарм южнее  Турска,
там две недели шли безуспешные бои за сотни метров, и бои свирепые и  морозы
такие же (декабрь 43-го года). В этом осточертении многодневного зимнего боя
в маскхалатах, скрывавших шинель и шапку, были и мы  и  они,  и  под  Малыми
Козловичами, рассказывали мне, был такой случай