хой побегам. Власти не скупились награждать поимщиков  (это  к  тому  же
было и политическим воспитанием).  И  народности,  населявшие  места  вокруг
ГУЛага,  постепенно  привыкали,  что  поймать  беглеца  --   это   праздник,
обогащение,  это  как  добрая  охота  или  как  найти  небольшой  самородок.
Тунгусам, комякам, казахам платили мукой, чаем, а где ближе к жилой густоте,
заволжским жителям около Буреполомского и  Унженского  лагерей,  платили  за
каждого пойманного по два пуда муки,  по  восемь  метров  мануфактуры  и  по
несколько килограммов сел„дки. В  военные  годы  сел„дку  иначе  было  и  не
достать, и местные жители так и прозвали  беглецов  [сел„дками].  В  деревне
Шерстки, например, при  появлении  всякого  незнакомого  человека  ребятишки
дружно бежали: "Мама! Сел„дка ид„т!"
   А как --  геологи?  Эти  пионеры  северного  безлюдья,  эти  мужественные
бородатые сапогатые  герои,  джеклондоновские  сердца?  На  наших  советских
геологов  беглецу  худая  надежда,  лучше  к   их   костру   не   подходить.
Ленинградский  инженер  Абросимов,  арестованный  в  потоке  "Промпартии"  и
получивший десятку, бежал из лагеря Нивагрэс в 1933 г. Двадцать один день он
пробродил в тайге и вот уж радовался встрече с геологами! А они его вывели в
насел„нный пункт и сдали председателю рабочкома. (Поймешь  и  геологов:  они
ведь тоже не в одиночку, они друг от друга боятся доноса. А если беглец -- и
в самом деле уголовник, убийца? -- и их же ночью зарежет?)
   Пойманного беглеца, если взяли убитым, можно на несколько суток бросить с
гниющим прострелом около  лагерной  столовой  --  чтобы  заключ„нные  больше
ценили свою пустую баланду. Взятого живым можно поставить у вахты  и,  когда
проходит развод, травить собаками. (Собаки, смотря по команде, умеют  душить
человека, умеют кусать, а умеют только рвать одежду, раздевая догола.) И еще
можно написать в Культурно-Воспитательной Части вывеску: "Я бежал,  но  меня
поймали собаки", эту вывеску надеть пойманному на шею и так велеть ходить по
лагерю.
   А если бить -- то уж отбивать почки. Если затягивать руки в наручники, то
так,  чтоб  [на  всю  жизнь]  в   лучезапястных   суставах   была   потеряна
чувствительность (Г. Сорокин, Ивдельлаг). Если в карцер сажать, то  чтоб  уж
без туберкул„за он оттуда не вышел. (НыробЛаг,  Баранов,  побег  1944  года.
После побоев конвоя кашлял кровью, через три года отняли левое л„гкое). *(2)
   Собственно, избить и убить беглеца -- это  главная  на  Архипелаге  форма
борьбы с побегами. *(3) И даже если долго нет  побегов  --  их  надо  иногда
выдумывать. На прииске Дебин (Колыма) в  1951  г.  разрешили  как-то  группе
зэков пособирать ягод. Трое заблудились -- и нет их.  Начальник  лагеря  ст.
лейтенант Петр Ломага послал истязателей. Те напустили собак на тр„х спящих,
потом застрелили их,  потом  прикладами  раскололи  головы,  обратили  их  в
месиво, так что свешивались нарубку мозги  --  и  в  таком  виде  на  телеге
доставили в лагерь. Здесь же заменили  лошадь  четырьмя  арестантами,  и  те
тянули телегу мимо строя. "Вот так будет с каждым!" -- объявил Ломага.
   И кто найд„т в себе отчаяние передо всем этим не дрогнуть? -- и пойти! --
и дойти! -- а [дойти]-то куда? Там, в конце побега, когда  беглец  достигнет
заветного назначенного  места  --  кто,  не  побоявшись,  его  бы  встретил,
спрятал, перебер„г? Только блатных на воле ждет уговоренная  [малина],  а  у
нас,  Пятьдесят  Восьмой,  такая  квартира  называется  [явкой],  это  почти
подпольная организация.
   Вот как много заслонов и ям против побега. Но отчаявшееся сердце иногда и
не взвешивает. Оно видит: теч„т река, по реке плыв„т  бревно  --  и  прыжок!
поплыв„м!  Вячеслав  Безродный  с  лагпункта  Ольчан,  едва  выписанный   из
больницы, еще совсем слабый, на  двух  скрепленных  бр„внах  бежал  по  реке
Индигирке -- в Ледовитый океан! Куда? На что надеялся? Уж не то что  пойман,
а -- подобран он был в открытом море,  и  зимним  пут„м  опять  возвращен  в
Ольчан, в ту же больницу.
   Не обо всяком, кто не вернулся в лагерь сам, и кого не привели полуживым,
не привезли м„ртвым, можно сказать, что он ушел. Он может быть только сменил
подневольную и растянутую смерть в лагере на свободную смерть зверя в тайге.
   Пока беглецы не столько бегут, сколько бредут, и сами же возвращаются, --
лагерные оперуполномоченные даже получают от них пользу: они без  напряжения
[мотают] им вторые сроки. А если побегов что-то  долго  нет,  то  устраивают
провокации: какому-нибудь стукачу поручают сколотить группу "на побег" --  и
всех сажают.
   Но человек, пошедший на побег серь„зно, очень скоро становится и страшен.
Иные, чтобы сбить собак, зажигали за собой тайгу, и она  потом  неделями  на
десятки километров горела. -- В 1949 году на лугу близ  Веслянского  совхоза
задержали беглеца с человеческим мясом в рюкзаке: он убил попавшегося ему на
пути бесконвойного художника с пятилетним сроком и обрезал с  него  мясо,  а
варить был недосуг.
   Весной 1947 г. на Колыме, близ Эльгена, вели колонну зэков два  конвоира.
И вдруг один зэк, ни с кем не сговариваясь,  умело  напал  на  конвоиров,  в
одиночку, обезоружил и застрелил обоих. (Имя его неизвестно, а  оказался  он
--  недавний  фронтовой  офицер.  Редкий  и  яркий  пример  фронтовика,   не
утерявшего мужество в лагере!)
   Смельчак объявил колонне, что она свободна! Но  заключ„нных  объял  ужас:
никто за ним не пошел, а все сели тут же и ждали  нового  конвоя.  Фронтовик
стыдил их -- тщетно. Тогда он взял оружие (32  патрона,  "тридцать  один  --
им!") и ушел один. Еще убил и ранил нескольких поимщиков, а тридцать  вторым
патроном кончил с собой. Пожалуй,  развалился  бы  Архипелаг,  если  бы  все
фронтовики так себя вели.
   В КрасЛаге бывший вояка, герой Халхингола, пошел с топором  на  конвоира,
оглушил его обухом, взял у него винтовку, тридцать  патронов.  Вдогонку  ему
были спущены собаки, двух он убил,  ранил  собаковода.  При  поимке  его  не
просто застрелили, а, излютев, мстя за себя и за  собак,  искололи  м„ртвого
штыками и в таком виде бросили неделю лежать близ вахты.
   В 1951 году в том же КрасЛаге около десяти большесрочников конвоировалось
четырьмя стрелками охраны. Внезапно зэки напали на конвой, отняли  автоматы,
переоделись  в  их  форму  (но  стрелков  пощадили!   --   угнетенные   чаще
великодушны, чем угнетатели) и четверо, [с понтом] конвоируя,  повели  своих
товарищей к узкоколейке. Там стоял порожняк, приготовленный под лес.  Мнимый
конвой поравнялся с паровозом,  ссадил  паровозную  бригаду,  и  (кто-то  из
бегущих был машинист) -- полным ходом  пов„л  состав  к  станции  Реш„ты,  к
главной сибирской магистрали. Но им  предстояло  проехать  около  семидесяти
километров. За это  время  о  них  уже  дали  знать  (начиная  с  пощаженных
стрелков), несколько раз им пришлось отстреливаться на ходу от групп охраны,
а в нескольких километрах от Реш„т перед ними успели  заминировать  путь,  и
расположился батальон охраны. Все беглецы в неравном бою погибли.
   Более  счастливыми  складывались  обычно  побеги  [тихие].  Из  них  были
удивительно  удачные,  но  эти  счастливые   рассказы   мы   редко   слышим:
[оторвавшиеся]  не  дают  интервью,  они   переменили   фамилию,   прячутся.
Кузиков-Скачинский, удачно бежавший в 1942 году, лишь потому сейчас об  этом
рассказывает, что в 1959 году был разоблачен -- через 17 лет! *(4)
   И об успешном побеге Зинаиды Яковлены Поваляевой мы потому узнали, что  в
конце-то концов она провалилась. Она получила срок за то, что оставалась при
немцах учительницей в своей школе. Но не тотчас по приходу  советских  войск
е„ арестовали, и до ареста она еще вышла замуж за л„тчика. Тут е„ посадили и
послали на 8-ю шахту Воркуты. Через кухонных китайцев она связалась с  волей
и с мужем. Он служил в гражданской авиации и устроил себе рейс на Воркуту. В
условленный день Зина вышла в баню в рабочую  зону,  там  сбросила  лагерное
платье, распустила из под косынки закрученные с ночи волосы. В рабочей  зоне
ждал е„ муж. У  речного  перевоза  дежурили  оперативники,  но  не  обратили
внимания на завитую девушку под руку с л„тчиком. Улетели на самол„те. -- Год
пробыла Зина под чужим документом. Но не выдержала,  захотела  повидаться  с
матерью -- а за той следили. На новом следствии сумела сплести, что бежала в
угольном вагоне. Об участии мужа так и не узналось.
   Янис Л-с в 1946 году дошел пешком из Пермского лагеря до  Латвии,  прич„м
явно коверкая русский язык и почти не умея объясниться. Самый  уход  его  из
лагеря был прост: с разбегу он толкнул ветхий забор и переступил через него.
Но потом в болотистом лесу (а  на  ногах  --  лапти)  долго  питался  одними
ягодами. Как-то  из  деревни  он  ув„л  в  лес  корову,  зарезал.  Отъедался
говядиной, из шкуры  коровьей  сшил  себе  чуни.  В  другом  месте  украл  у
крестьянина  кожушок  (беглец,  к  которому   враждебны   жители,   невольно
становится  и  врагом  жителей).  В  людных  местах  Л-с  выдавал  себя   за
мобилизованного латыша, потерявшего документы. И  хотя  в  тот  год  еще  не
отменена была  всеобщая  проверка  пропусков,  он  сумел  в  незнакомом  ему
Ленинграде, не вымолвив словечка, дойти до Варшавского вокзала,  еще  четыре
километра отшагать по путям и там сесть на поезд.  (Но  одно-то  Л-с  твердо
знал: что хоть в Латвии его безбоязненно укроют. Это и придавало  смысл  его
побегу.)
   Такой побег, как у Л-са, требует крестьянской ходки, хватки и  сметки.  А
способен ли бежать горожанин, да еще старик, на 5 лет посаженный за пересказ
анекдота? Оказывается, способен, если более  верная  смерть  --  остаться  в
сво„м лагере, бытовом доходном лагерьке между Москвою и Горьким, делавшим  с
41-го года снаряды. Вот ведь пять лет -- "детский срок", но и  пяти  месяцев
не выдержит анекдотчик, если гонять его на работу и не кормить. Это побег --
толчком отчаяния, коротким толчком, на который через полминуты уже  не  было
бы ни рассудка, ни сил. -- В лагерь пригнали очередной  эшелон  и  загрузили
его снарядами. Вот ид„т вдоль поезда сержант конвоя, а на несколько  вагонов
от него отстал железнодорожник: сержант, отодвигая дверь каждой  [краснухи],
уверяется, что там никого нет, задвигает  дверь,  а  железнодорожник  ставит
пломбу. И наш злополучный оголодавший доходной  анекдотчик  *(5)  за  спиной
прошедшего сержанта и перед проходящим железнодорожником бросается  в  вагон
-- ему не легко  вскарабкаться,  не  легко  беззвучно  двинуть  дверью,  это
нерасч„тливо, это верный провал, он уже  жалеет,  закрывшись,  с  перебивами
сердца  --  сейчас  верн„тся  сержант  и   будет   бить   сапогами,   сейчас
железнодорожник крикнет, вот кто-то уже  касается  двери  --  а  это  ставят
пломбу!.. (Я так думаю от себя: а вдруг добрый железнодорожник? и видел и --
не видел?..) Эшелон  уходит  за  зону.  Эшелон  ид„т  на  фронт.  Беглец  не
готовился, у него ни кусочка хлеба, он за трое суток наверняка умр„т в  этом
движущемся добровольном карцере, до фронта он не доедет, да и не нужен фронт
ему. Что делать? Как же спастись  теперь?  Он  видит,  что  снарядные  ящики
обтянуты железной лентой. Голыми беззащитными руками он  рвет  эту  ленту  и
пилит ею пол вагона, на  месте  свободном  от  ящиков.  Это  невозможно  для
старика? А умереть возможно? А откроют, поймают -- возможно? Еще приделаны к
ящикам вер„вочные петли для переноски. Он отрезает их и из них  же  сплетает
подобные петли, но длинные, и привязывает их так, чтоб они свисали под вагон
в прорезанный лаз. Как он истощен!  как  не  слушаютс  зраненные  руки!  как
дорого ему обходится рассказанный анекдотик! Он не ждет станции, а осторожно
спускается в лаз на ходу, и ложится обеими ногами в  одну  петлю  (к  хвосту
поезда), плечами в другую. Поезд ид„т, и беглец висит, покачиваясь. Скорость
уменьшилась, вот  он  решается  и  сбрасывает  ноги,  ноги  волочатся  --  и
стягивают его всего. Номер смертный, цирковой -- но ведь  телеграммою  могут
поезд нагнать и обыскать вагоны, ведь в зоне его хватились.  Не  изогнуться,
не подброситься! -- он прилегает  к  шпалам.  Он  закрыл  глаза,  готовый  к
смерти. Учащенный хлопающий стук последних вагонов -- и вдруг милая  тишина.
Беглец открыл глаза, перевалился: только красный  огон„к  уходящего  поезда!
Свобода!
   Но еще не спасение. Свобода-то  свобода,  но  ни  документов,  ни  денег,
лагерные лохмотья на н„м, и он обреч„н. Распухший и оборванный,  кое-как  он
добрался до  станции,  тут  смешался  с  пришедшим  ленинградским  эшелоном:
эвакуированных полумертвецов водили за руки и на станции кормили горячим. Но
и это б еще его не спасло, -- а нашел он в эшелоне своего умирающего друга и
взял его документы, а вс„  прошлое  его  он  знал.  Их  всех  отправили  под
Саратов, и несколько лет, до послевоенных,  он  прожил  там  на  птицеферме.
Потом его взяла тоска по дочери, и он отправился искать е„. Он  искал  е„  в
Нальчике, в Армавире, а нашел в Ужгороде. За это время она  вышла  замуж  за
пограничника. Она считала отца благополучно-м„ртвым и вот теперь со  страхом
и  омерзением  выслушала   его   рассказ.   Уже   вполне   благочестивая   в
гражданственности,   она   вс„-таки   сохранила   и    позорные    пережитки
родственности, и не донесла на отца, а только  прогнала  его  с  порога.  --
Больше никого не осталось близких у старика, он жил бессмысленно,  кочуя  из
города в город. Он стал наркоманом,  в  Баку  накурился  как-то  анаши,  был
подобран скорой помощью и в окуре назвал свою верную фамилию, а очнувшись --
ту, под которой жил. Больница была наша, советская, она не могла лечить,  не
установив личности, вызван был товарищ из госбезопасности -- и в 1952  году,
через 10 лет после побега, старик получил 25 лет. (Это и дало ему счастливую
возможность рассказать о себе в камерах и вот теперь попасть в историю.)
   Иногда последующая жизнь удачливого  беглеца  бывает  драматичнее  самого
побега. Так было, пожалуй,  у  Сергея  Андреевича  Чеботарева,  уже  не  раз
названного в этой книге. С 1914 года он был служащий КВЖД, с февраля 1917 --
член партии большевиков. В 1929-м во время КВЖД'инского конфликта он сидел в
китайской тюрьме, в 1931 с женой Еленой Прокофьевной и сыновьями Геннадием и
Виктором  вернулись  на  родину.  Здесь  вс„  шло  по-отечественному:  через
несколько дней сам он был арестован, жена сошла  с  ума,  сыновей  отдали  в
[разные] детдома и против воли присвоили им чужие отчества и  фамилии,  хотя
они хорошо помнили свои и отбивались. Чеботареву дальневосточная тройка ОГПУ
(вот и еще [тройка!]) пала сперва по неопытности всего три года,  но  вскоре
он снова был взят, пытан и пересужден на 10 лет без права переписки  (ибо  о
ч„м же ему теперь писать?) и даже с  содержанием  под  усиленной  стражей  в
революционные праздничные дни. Это устрожение приговора  неожиданно  помогло
ему. С 1934 года он был в КарЛаге, строил дорогу на Моинты, там  на  майские
праздники 1936 года заключили его в штрафной изолятор и к ним же  на  равных
правах бросили [вольного] Чупина Автонома Васильевича. Пьян ли  он  был  или
трезв, но Чеботарев сумел у  него  утянуть  просроченное  на  шесть  месяцев
трехмесячное удостоверение,  выданное  сельсоветом.  Это  удостоверение  как
будто обязывало  его  бежать!  Уже  8  мая  Чеботарев  ушел  с  моинтинского
лагпункта, весь в вольной одежде, ни тряпки лагерной на себе не  имея,  и  с
двумя поллитровыми бутылками в карманах, как носят пьяницы, только  была  то
не водка, а вода. Сперва тянулась солончаковая степь. Два раза он  попадался
в руки казахам, ехавшим на строительство железной дороги, но,  немного  зная
казахский язык, "играл на их религиозном чувстве,  и  они  меня  отпускали".
*(6) На западном краю Балхаша его задержал оперпост Карлага. Взяв  документ,
спросили по памяти все сведения о  себе  и  о  родственниках,  мнимый  Чупин
отвечал точно. Тут опять случай (а без случаев, наверно, и ловят) -- вошел в
землянку  старший  опергруппы,  и  Чупин  опередил  е  !  Николай,  здорово,
узнаешь?" (Сч„т на доли секунды, на  морщинки  лица,  состязание  зрительных
памятей: я-то узнал, но пропал, если узнаешь ты!) "Нет, не узнаю."  "Ну  как
же! В поезде вместе ехали! Фамилия твоя -- Найденов, ты рассказывал,  как  в
Свердловске на вокзале с Олей встретился -- в  одно  купе  попали  и  оттуда
поженились". Вс„ верно, Найденов сражен; закурили и отпускают  беглеца.  (О,
голубые! Недаром вас учат молчать! Не должны вы болеть человеческим чувством
открытости. Рассказано-то было не в вагоне, а на командировке  Древопитомник
КарЛага всего год назад, рассказано заключ„нным, просто так вот сдуру, и  не
запомнишь их всех по  морде,  кто  тебя  слушал.  А  и  в  вагоне,  наверно,
рассказывать любил, да не в одном, история-то поездная! --  на  это  и  была
дерзкая ставка Чеботарева!). Ликуя, шел Чупин дальше, большаком  на  станцию
Чу, мимо озера к югу. Он больше шел  ночами,  от  каждых  автомобильных  фар
шарахаясь в камыши, дни  перел„живал  в  них  (там  --  джунгли  камышевые).
Оперативников становилось пореже, в те  места  тогда  еще  не  закинул  свои
метастазы Архипелаг. *(7) Был с ним хлеб и сахар, он тянул их, а пять  суток
шел совсем без воды. Километров через двести дошел он до станции и уехал.
   И начались годы [вольной] --  нет,  затравленной  жизни,  потому  что  не
рисковал он хорошо устраиваться и задерживаться на одном  месте.  В  том  же
самом году, через несколько месяцев, он во Фрунзе в городском саду  встретил
своего [лагерного кума!] -- но бегло это было, веселье, музыка,  девушки,  и
кум не успел узнать. Пришлось бросать найденную  работу  (старший  бухгалтер
допытался  и  догадался  о  срочных  причинах  --  но  сам  оказался  старым
соловчанином), гнать куда-то дальше. Сперва  Чеботарев  не  рисковал  искать
семью, потом придумал -- как. Он написал в Уфу двоюродной сестре: где Лена с
детьми? догадайся, кто тебе пишет, [ей] пока не сообщай. И обратный адрес --
какая-то станция Зирабулак, какой-то Чупин. Сестра ответила: дети  потеряны,
жена в Новосибирске. Тогда Чеботарев послал  е„  съездить  в  Новосибирск  и
только с глазу на глаз рассказать, что муж объявился  и  хочет  прислать  ей
денег. Сестра съездила; теперь  пишет  сама  жена:  была  в  психиатрической
больнице, сейчас паспорт утерян, три месяца принудработ, и до  востребования
денег получить не  могу.  Выскакивает  сердце:  надо  поехать!  И  да„т  муж
безумную телеграмму: встречай!  поезд  No.,  вагон  No....  Беззащитно  наше
сердце против чувств, но, слава Богу, не загорожено  и  от  предчувствий.  В
пути так разбирают его эти предчувствия, что за две станции до  Новосибирска
он слезает и  доезжает  попутной  машиной.  Вещи  сдав  в  камеру  хранения,
отчаянно идет по адресу жены. Стучит! Дверь пода„тся, в доме никого  (первое
совпадение, враждебное: квартирохозяин  сутки  дежурил  предупредить  его  о
засаде -- но в эти минуты вышел по воду!).  Ид„т  дальше.  Нет  и  жены.  На
кровати лежит укрытый шинелью чекист и  сильно  храпит  (совпадение  второе,
благоприятное!). Чеботарев убегает. Тут окликает его хозяин -- его  знакомый
по КВЖД, еще уцелевший. Оказывается, зять его  --  оперативник,  сам  прин„с
домой телеграмму и тряс ею перед глазами жены Чеботарева: вот твой мерзавец,
сам к нам едет в руки! Ходили к поезду -- не встретили,  второй  оперативник
пока ушел, этот лег отдохнуть. Вс„ же вызвал  Чеботарев  жену,  не  проехали
несколько станций, там сели  на  поезд  в  Узбекистан.  В  Ленинабаде  снова
зарегистрировались! -- то есть, не разводясь с Чеботаревым, она теперь вышла
замуж за Чупина! Но вместе жить не решились. Во все концы слали от е„  имени
заявления о розыске детей -- бесполезно. И  вот  такая  розная  и  загнанная
жизнь была у них до войны. -- В 41-м Чупин был мобилизован, был  радистом  в
61-й кав. дивизии. Имел неосторожность при других бойцах назвать папиросы  и