не  сдать  и  пронести  через  баню.  А  вид  у
Страховича такой: борода --  лорда  Кельвина,  лоб  --  ут„с,  чело  двойной
высоты, и лбом не назовешь. Женщины его и просили, и поносили, и  сердились,
и смеялись, и звали на кучу веников в угол -- ничто его не брало, и  он  был
беспощаден. Тогда они дружно и зло прозвали его Импотентом.  И  вдруг  этого
Импотента увезли куда-то, не много, не мало -- руководить  первым  в  стране
проектом турбореактивного двигателя.
   А кому дали погибнуть на общих -- о тех мы не знаем...
   А кого арестовали и уничтожили в разгар научного  открытия  (как  Николая
Михайловича Орлова, еще в 1936  г.  разработавшего  метод  долгого  хранения
пищевых продуктов) -- тех тоже откуда нам узнать? Ведь открытие  [закрывали]
вслед за арестом автора.



   В смрадной бескислородной атмосфере лагеря то брызнет и вспыхнет, то  еле
светится коптящий огон„к КВЧ. Но и на такой  огон„к  стягиваются  из  разных
бараков, из разных бригад -- люди. Одни с прямым делом:  вырвать  из  книжки
или газеты на курево, достать бумаги на  помиловку,  или  написать  здешними
чернилами (в бараке нельзя их  иметь,  да  и  здесь  они  под  замком:  ведь
чернилами фальшивые печати ставятся!). А кто --  распустить  цветной  хвост:
вот я культурный! А кто -- потереться и  потрепаться  меж  новых  людей,  не
надоевших своих бригадников. А кто -- послушать да [куму] стукнуть. Но еще и
такие, кто сами не знают, зачем необъяснимо  тянет  их  сюда,  уставших,  на
короткие вечерние полчаса вместо того, чтоб полежать на  нарах,  дать  отдых
ноющему телу.
   Эти посещения КВЧ незаметными, не наглядными путями вносят в душу  толику
освежения. Хотя и сюда  приходят  такие  же  голодные  люди,  как  сидят  на
бригадных вагонках, но здесь говорят не о пайках, не о кашах и не о  нормах.
Здесь говорят не о том, из чего сплетается лагерная жизнь, и в этом-то  есть
протест души и отдых  ума.  Здесь  говорят  о  каком-то  сказочном  прошлом,
которого быть не могло у этих серых  оголодавших  затр„панных  людей.  Здесь
говорят и о какой-то неописуемо блаженной, подвижно-свободной жизни на  воле
тех счастливчиков, которым удалось как-то не  попасть  в  тюрьму.  И  --  об
искусстве рассуждают здесь, да иногда как ворожебно!
   Как  будто  среди  разгула  нечистой   силы   кто-то   обв„л   по   земле
слабо-светящийся мреющий круг -- и он вот-вот погаснет, но пока не погас  --
тебе чудится, что внутри круга ты не подвластен нечисти на эти полчаса.
   Да еще ведь здесь кто-то на гитаре перебирает. Кто-то напевает вполголоса
-- совсем не то, что разрешается со сцены. И задрожит в тебе: жизнь -- есть!
она -- есть!  И,  счастливо  оглядываясь,  ты  тоже  хочешь  кому-то  что-то
выразить.
   Однако, говори да остерегись. Слушай, да ущипни себя. Вот Лева Г-н. Он  и
изобретатель (недоучившийся студент автодорожного, собирался сильно повысить
к.п.д. двигателя, да бумаги отобрали при обыске). Он и артист, вместе с  ним
мы "Предложение" ставим чеховское. Он и философ, красивенько так  умеет:  "Я
не желаю заботиться о будущих поколениях, пусть они сами ковыряются в земле.
За жизнь я вот так держусь!" -- показывает он,  впиваясь  ногтями  в  дерево
стола. "Верить в высокие идеи? -- это  говорить  по  телефону  с  оторванным
проводом. История -- бессвязная цепь фактов. Отдайте мне мой хвост! Ам„ба --
совершеннее человека:  у  не„  более  простые  функции."  Его  заслушаешься:
подробно  объяснит,  почему  ненавидит  Льва  Толстого,   почему   упивается
Эренбургом и Александром Грином. Он и покладистый  парень,  не  чуждается  в
лагере тяжелой работы: долбит шлямбуром стены, правда в такой  бригаде,  где
140% обеспечены. Отец у него посажен и умер в 37-м, но сам он  бытовик,  сел
за подделку хлебных карточек, однако стыдится мошеннической статьи и  жмется
к Пятьдесят Восьмой. Жмется-жмется, но вот начинаются лагерные суды, и такой
симпатичный, такой интересный, "так державшийся за жизнь" Лева Г-н выступает
свидетелем обвинения. *(3) Хорошо, коли ты ему не слишком много говорил.
   Если в лагере есть чудаки (а они всегда есть!), то уж никак  их  путь  не
минует КВЧ, заглянут они сюда обязательно.
   Вот  Аристид  Иванович   Довату'р   --   чем   не   чудак?   Петербуржец,
румыно-французского происхождения, классический  филолог,  отроду  и  довеку
холост и одинок. Оторвали его от Геродота и Цезаря, как кота от  мясного,  и
посадили в лагерь. В душе его вс„  еще  --  недоистолкованные  тексты,  и  в
лагере он -- как во сне. Он пропал бы здесь  в  первую  же  неделю,  но  ему
покровительствуют врачи, устроили на завидную должность медстатистика, а еще
раза два в месяц  не  без  пользы  для  лагерных  свеженабранных  фельдшеров
поручают Доватуру читать им лекции! Это в лагере-то --  по  латыни!  Аристид
Иванович  становится  к  маленькой  досочке  --  и  сияет   как   в   лучшие
университетские годы! Он выписывает странные столбики спряжений, никогда  не
маячившие перед глазами туземцев, и от звуков крошащегося  мела  сердце  его
сладострастно стучит. Он так тихо, так хорошо устроен! -- но гремит  беда  и
над его головой: начальник  лагеря  усмотрел  в  н„м  редкость  --  честного
человека! И назначает... завпеком (заведующим пекарней)! Самая заманчивая из
лагерных должностей! Завхлебом --  завжизнью!  Телами  и  душами  лагерников
изостлан  путь  к  этой  должности,  но  немногие  дошли!  А  тут  должность
сваливается с небес  --  Доватур  же  раздавлен  ею!  Неделю  он  ходит  как
приговоренный к  смерти,  еще  не  приняв  пекарни.  Он  умоляет  начальника
[пощадить]  его  и  оставить  жить,  иметь  нестесн„нный  дух  и   латинские
спряжения! И приходит помилование: на завпека назначен очередной жулик.
   А вот этот чудак -- всегда в КВЧ после работы, где ж ему быть еще! У него
большая голова, крупные черты, удобные для грима,  хорошо  видные  издалека.
Особенно выразительны мохнатые брови. А  вид  всегда  трагический.  Из  угла
комнаты он подавленно смотрит за нашими скудными репетициями. Это --  Камилл
Леопольдович Гонтуар. В первые революционные годы он приехал  из  Бельгии  в
Петроград создавать Новый Театр, театр будущего. Кто ж тогда мог  предвидеть
и как пойд„т это будущее и как будут сажать режисс„ров?  Обе  мировых  войны
Гонтуар провоевал против немцев: первую -- на Западе, вторую -- на  Востоке.
И теперь влепили ему десятку за измену родине... Какой?.. Когда?..
   Но уж конечно, самые заметные люди при КВЧ -- художники. Они тут хозяева.
Если есть отдельная комната -- это для них. Если кого освободят  от  [общих]
напостоянку -- то только их.  Изо  всех  служителей  муз  одни  они  создают
настоящие ценности -- те, что можно руками пощупать, в квартире повесить, за
деньги продать. Картину пишут они, конечно, не из головы -- да это с  них  и
не спрашивают,  разве  может  выйти  хорошая  картина  из  головы  Пятьдесят
Восьмой? А просто пишут большие копии с открыток -- кто по клеточкам, а  кто
и без клеточек справляется. И  лучшего  эстетического  товара  в  та„жной  и
тундренной глуши не найд„шь, только пиши, а уж куда повесить -- знаем.  Даже
если не понравится сразу. Прид„т помкомвзвод ВОХРы Выпирайло,  посмотрит  на
копию Деуля "Нерон-победитель":
   -- Эт чего? Жених едет? А что он смурной какой?..
   и возьм„т вс„ равно. Малюют художники и ковры с красавицами, плавающими в
гондолах с лебедями, закатами и замками -- вс„ это очень хорошо потребляется
товарищами офицерами. Не будь дураки, художники тайком пишут такие коврики и
для себя, и надзиратели исполу продают их на внешнем рынке.  Спрос  большой.
Вообще, художникам жить в лагере можно.
   Скульпторам -- хуже. Скульптура для кадров МВД -- не такая  красивая,  не
привычная, чтобы поставить, да  и  место  занимает  мебели,  а  толкнешь  --
разобьется.  Редко  работают  в   лагере   скульпторы   и   уж   обычно   по
совместительству с живописью, как Недов. И то зайд„т  майор  Бакаев,  увидит
статуэтку матери:
   -- Ты что это плачущую мать сделал? В нашей стране матери не плачут! -- и
тянется разбить фигуру.
   Володя Клемпнер, молодой композитор, сын состоятельного  адвоката,  а  по
лагерным понятиям еще и [небитый фрей], взял в Бескудниковский  подмосковный
лагерь из дому собственный рояль (неслыханное событие на  Архипелаге)!  Взял
как бы для укрепления культмассовой работы, а на самом деле -- чтобы  самому
сочинять. Зато был у него всегда ключ к лагерной сцене, и после отбоя он там
играл при свече (электричество выключали). Однажды он так  играл,  записывал
свою новую сонату, и вздрогнул от голоса сзади:
   -- Кан-да-лами ваша музыка пахнет!
   Клемпнер вскочил. От стены, где стоял, подкравшись,  теперь  двигался  на
свечу майор,  начальник  лагеря,  старый  чекист  --  и  за  ним  росла  его
гигантская ч„рная тень. Теперь-то понял майор, зачем этот  обманщик  выписал
рояль. Он подошел, взял нотную запись и молча, мрачно стал жечь на свече.
   -- Что вы делаете? -- не мог не вскрикнуть молодой композитор.
   -- [Туда] вашу музыку! -- еще более определенно назначил через  стиснутые
зубы майор.
   Пепел отпал от листа и мягко  опустился  на  клавиши.  Старый  чекист  не
ошибся: эта соната действительно писалась о лагерях. *(5)
   Если объявится в лагере поэт  --  разрешается  ему  под  карикатурами  на
заключ„нных делать подписей и сочинять  частушки  --  тоже  про  нарушителей
дисциплины.
   Другой темы ни у поэта, ни у композитора быть не может. И для  начальства
своего они не могут сработать ничего ощутимого, полезного, в руки взять.
   А прозаиков и вовсе в лагере не бывает, потому  что  не  должно  их  быть
никогда.

   Когда русская проза ушла в лагеря,
   пишет Слуцкий. Ушла! -- да назад не пришла. Ушла! -- да не выплыла...
   Обо вс„м объ„ме происшедшего, о числе погибших и об уровне, которого  они
могли достичь -- нам никогда уже не вынести суждения. Никто не расскажет нам
о тетрадках, поспешно сожженных перед этапом, о готовых отрывках и о больших
замыслах, носимых в головах и вместе с головами сброшенных в  м„рзлый  общий
могильник. Еще стихи читаются губами к уху, еще  запоминаются  и  передаются
они или память о них, -- но прозу не рассказывают прежде времени, ей  выжить
трудней, она слишком крупна,  негибка,  слишком  связана  с  бумагой,  чтобы
пройти ей превратности Архипелага. Кто может в лагере решиться [писать?] Вот
А. Белинков написал -- и досталось куму, а ему -- 25 лет рикошетом.  Вот  М.
И. Калинина, никакая не писательница, вс„ же в  записную  книжку  записывала
примечательное из лагерной жизни: "авось,  кому-нибудь  пригодится".  Но  --
попало к оперу. А е„ -- в карцер (и дешево  еще  отделалась).  Вот  Владимир
Сергеевич Г-в, будучи бесконвойным, там, за зоной,  писал  где-то  4  месяца
лагерную летопись, -- но в опасную минуту зарыл в землю, а  сам  оттуда  был
угнан навсегда -- так и осталась в земле.  И  в  зоне  нельзя,  и  за  зоной
нельзя, где можно? В голове только! но так пишутся стихи, не проза.
   Сколько  погибло  нас,  питомцев  Клио   и   Каллиопы,   нельзя   никакой
экстраполяцией рассчитать по нескольким уцелевшим нам -- потому что не  было
вероятности выжить  и  нам.  (Перебирая  например  свою  лагерную  жизнь,  я
уверенно  вижу  что  должен  был  на  Архипелаге  умереть  --  либо  уж  так
приспособиться выжить, что заглохла бы и нужда писать. Меня спасло  побочное
обстоятельство -- математика. Как это использовать в расч„тах?)
   Вс„ то, что называется нашей прозой с 30-х годов -- есть только  пена  от
ушедшего в землю озера. Это -- пена, а не проза, потому что  она  освободила
себя ото всего, что было главное в тех  десятилетиях.  Лучшие  из  писателей
подавили в себе лучшее и отвернулись от правды -- и только так уцелели  сами
и книги их. Те же, кто не мог отказаться от глубины, особенности и  прямизны
-- неминуемо должны были сложить голову в  эти  десятилетия  --  чаще  всего
через лагерь, иные через безрассудную смелость на фронте.
   Так ушли в землю прозаики-философы.  Прозаики-историки.  Прозаики-лирики.
Прозаики-импрессионисты. Прозаики-юмористы.
   А  между  тем  именно  Архипелаг   давал   единственную,   исключительную
возможность для нашей литературы, а может быть -- и для  мировой.  Небывалое
крепостное право в расцвете XX века в  этом  одном,  ничего  не  искупающем,
смысле открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь. *(6)
   Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию:  на  увечья,
на смерть и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество  людей
развитых, зрелых, богатых культурой оказалось  без  придумки  и  навсегда  в
шкуре раба, невольника, лесоруба и шахт„ра. Так впервые в мировой истории (в
таких масштабах) [слились] опыт верхнего и нижнего слоя  общества!  Растаяла
очень важная, как будто прозрачная,  но  непробиваемая  прежде  перегородка,
мешавшая  верхним  понять  нижних:  ЖАЛОСТЬ.  Жалость  двигала  благородными
соболезнователями прошлого (всеми просветителями!) -- и жалость же ослепляла
их! Их мучили угрызения, что они сами не  делят  злой  доли,  и  оттого  они
считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская  при  этом
доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.
   Только у интеллигентных зэков Архипелага эти  угрызения  наконец  отпали:
они полностью делили злую долю народа! Только  теперь  русский  образованный
человек мог писать крепостного мужика  [изнутри]  --  потому  что  сам  стал
крепостным!
   Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но
теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали ему в пищеварительный вход и
выход, а оперчекисты -- в глаза.
   Опыт верхнего и нижнего слоев слились --  но  носители  слившегося  опыта
умерли...
   Так невиданная философия и литература еще  при  рождении  погреблись  под
чугунной коркой Архипелага.



   А  гуще  всего  среди  посетителей  КВЧ  --   участников   художественной
самодеятельности. Это отправление -- руководить самодеятельностью,  осталось
и за одряхлевшим КВЧ, как  было  за  молодым.  *(7)  На  отдельных  островах
возникала  и  исчезала  самодеятельность  приливами  и   отливами,   но   не
закономерными,  как  морские,  а  судорожно,  по  причинам,  которые   знало
начальство, а зэки нет, может быть начальнику КВЧ раз в полгода что-то  надо
было в отч„те поставить, может быть ждали кого-нибудь сверху.
   На глухих лагпунктах это делается так --  начальник  КВЧ  (которого  и  в
зоне-то обычно не видно, вместо него  вс„  крутит  заключ„нный  воспитатель)
вызывает аккордеониста и говорит ему:
   -- Вот что. Обеспечь хор! *(8) И чтоб через месяц выступать.
   -- Так я ж нот не знаю, гражданин начальник!
   -- А на ч„рта тебе ноты? Ты играй песню, какую  все  знают,  а  остальные
пусть подпевают.
   И объявляется набор, иногда вместе с драмкружком. Где  ж  им  заниматься?
Комната КВЧ для этого мала, надо попросторней, а уж  клубного  зала  конечно
нет. Обычен для этого удел  лагерных  столовых  --  постоянно  провонявшихся
паром баланды, запахом гнилых овощей  и  вар„ной  трески.  В  одной  стороне
столовой -- кухня, а в другой -- или постоянная сцена или временный  помост.
Здесь-то после ужина и собирается хор и драмкружок. (Обстановка  --  как  на
рисунке А. Г-на. Только художник изобразил не свою местную самодеятельность,
а приезжую культбригаду. Сейчас соберут последние миски,  выгонят  последних
доходяг -- и запустят  зрителей.  Читатель  сам  видит,  сколько  радости  у
крепостных артисток.)
   picture: Агитбригада
   Чем же заманить в самодеятельность зэков? Ну, на полтысячи человек в зоне
может быть есть 3-4 настоящих любителя пения,  --  но  из  кого  же  хор?  А
встреча на хоре и есть главная заманка для смешанных зон! (Посмотрим еще раз
на фото стр. 458. Что ж, не ясно, для  чего  они  все  в  КВЧ.)  Назначенный
хормейстером А. Сузи удивлялся, как непомерно растет его  хор,  так  что  ни
одной песни он не может разучить  до  конца  --  валят  вс„  новые  и  новые
участники, голосов никаких, никогда не пели, но все просятся, и как было  бы
жестоко им отказать,  не  посчитаться  с  проснувшейся  тягой  к  искусству!
Однако, на самих репетициях хористов оказывалось  гораздо  меньше.  (А  дело
было в том, что разрешалось участникам самодеятельности два часа после отбоя
передвигаться по зоне -- на репетицию и с репетиции, и вот эти-то  два  часа
они сво„ добирали!)
   Не хитро было и такому случиться: перед самым концертом  единственного  в
хоре баса отправляли на этап (этап шел не по тому ведомству, что концерт), а
хормейстера (того же Сузи) отзывал начальник КВЧ и говорил:
   -- Что вы потрудились -- мы это ценим, но на концерт мы вас выпускать  не
можем, потому что Пятьдесят Восьмая не имеет  права  руководить  хором.  Так
подготовьте себе заместителя: руками махать -- это ж не голос, найд„те.
   А для кого-то хор и драмкружок были  не  просто  местом  встречи,  --  но
опять-таки подделкой под жизнь, или не подделкой, а напоминанием, что  жизнь
вс„-таки бывает, вообще -- бывает... Вот приносится со склада  грубая  бурая
бумага от мешка с крупой  --  и  разда„тся  для  переписки  ролей.  Заветная
театральная процедура! А само распределение ролей! А соображение, кто с  кем
будет по спектаклю целоваться! Кто что наденет! Как загримируется! Как будет
интересно выглядеть! В вечер спектакля можно будет взять  в  руки  настоящее
зеркало и увидеть себя в настоящем вольном платье и с румянцем на щеках.
   Очень интересно обо вс„м этом мечтать, но Боже мой, -- пьесы! Что там  за
пьесы! Эти специальные сборники, помеченные грифом "[только внутри] ГУЛага!"
Почему же -- только? Не кроме воли еще и в ГУЛаге, а -- только  в  ГУЛаге?..
Это значит, уж такая наболтка, такое свиное пойло, что  и  на  воле  его  не
хлебают, так лей сюда! Это уж самые глупые и бездарные из авторов пристроили
свои самые мерзкие и вздорные пьесы! А кто бы  захотел  поставить  чеховский
водевиль или другое что-нибудь -- так ведь еще эту пьесу где найти? Е„  и  у
вольных во вс„м пос„лке нет, а в лагерной библиотеке есть Горький, да  и  то
страницы на курево вырваны.
   Вот в кривощекинском лагере собирает драмкружок Н. Давиденков, литератор.
Доста„т  он  откуда-то  пьеску  необычайную:  патриотическую,  о  пребывании
Наполеона  в  Москве  (да  уж  наверно  на  уровне  растопчинских   афишек)!
Распределили роли, с энтузиазмом кинулись репетировать -- кажется,  что'  бы
могло помешать? Главную роль играет Зина, бывшая  учительница,  арестованная
после того, как оставалась  на  оккупированной  территории.  Играет  хорошо,
режиссер доволен. Вдруг на одной из репетиций -- скандал: остальные  женщины
восстают против того, чтобы Зина играла главную роль.  Сам  по  себе  случай
традиционный, и режиссер может с ним справиться. Но вот что кричат  женщины:
"Роль патриотическая, а она на оккупированной территории  с  немцами  .....!
Уходи, гадюка! Уходи, б.... немецкая, пока тебя не растоптали!" Эти  женщины
-- социально-близкие, а может быть и из Пятьдесят Восьмой, да  только  пункт
не изменнический. Сами ли они  придумали,  подучила  ли  их  III  Часть?  Но
режиссер, при своей статье не может защитить артистку...  И  Зина  уходит  в
рыданьях.
   Читатель сочувствует режиссеру? Читатель думает, что вот кружок  попал  в
безвыходное положение, и кого ж теперь ставить на роль героини, и когда ж е„
учить? Но нет безвыходных положений для оперчекистской части!  Они  запутают
-- они  ж  и  распутают!  Через  два  дня  и  самого  Давиденкова  уводят  в
наручниках: за попытку передать за зону что-то письменное (опять летопись?),
будет новое следствие и суд. *(9)
   Итак, никого назначать на главную роль не нужно! Наполеон  не  будет  еще
раз посрамлен, русский патриотизм -- ещ„ раз  восславлен!  Пьесы  вообще  не
будет. Не будет и хора. И концерта не будет. Итак, самодеятельность пошла  в
отлив. Вечерние  сборы  в  столовой