носилки. Я жил как во сне,  в
столовой сидел над священной баландой и не всегда  чувствовал  е„  вкус,  не
слышал окружающих -- вс„ лазил по своим строкам и подгонял их,  как  кирпичи
на стене. Меня обыскивали, считали, гнали в колонне по степи --  а  я  видел
сцену моей  пьесы,  цвет  занавесов,  расположение  мебели,  световые  пятна
софитов, каждый переход акт„ра.
   Ребята рвали колючку автомашиной, подлезали под не„, в  буран  переходили
по сугробу -- а для меня проволоки как не было, я  вс„  время  был  в  сво„м
долгом дал„ком побеге, но  надзор  не  мог  этого  обнаружить,  пересчитывая
головы.
   Я понимал, что не единственный я такой, что я прикасаюсь к большой Тайне,
эта тайна в таких же одиноких грудных клетках скрыто зреет  на  разбросанных
островах Архипелага, чтобы в какие-то будущие годы,  может  быть  уже  после
нашей смерти, обнаружиться и слиться в будущую русскую литературу.
   (В 1956 году в Самиздате,  уже  тогда  существовавшем,  я  прочел  первый
сборничек стихов Варлама Шаламова и задрожал, как от встречи с братом:

   "Я знаю сам, что это -- не игра,
   Что это -- смерть. Но даже жизни ради,
   Как Архимед, не выроню пера,
   Не скомкаю разв„рнутой тетради."

   Он тоже писал в лагере! -- ото всех таясь, с тем же одиноким  безответным
кликом в темноту:

   "Ведь только длинный ряд могил
   Мо„ воспоминанье,
   Куда и я бы л„г нагим,
   Когда б не обещанье
   Допеть, доплакать до конца
   Во что бы то ни стало,
   Как будто в жизни мертвеца
   Бывало и начало...")

   Сколько было нас тогда таких? Я думаю -- гораздо больше, чем  выплыло  за
эти перемежные годы. Не всем было дано  дожить.  Кто-то  спрятал  бутылку  с
бумагой в землю, но никому не назвал  места.  Кто-то  отдал  хранить,  но  в
небрежные или, напротив, слишком  осторожные  руки.  Кто-то  и  записать  не
успел.
   И даже на островке Экибастуза  --  разве  было  нам  узнать  друг  друга?
приободрить? поддержать? Ведь мы по-волчьи прятались  ото  всех  и,  значит,
друг от друга тоже. Но даже и при этом  мне  пришлось  узнать  в  Экибастузе
нескольких.
   Неожиданно  познакомился  я,  через  баптистов,  с  духовным  поэтом   --
Анатолием Васильевичем Силиным. Он был тогда  лет  за  сорок.  Лицо  его  не
казалось ничуть  примечательным.  Все  его  состриженные  и  сбритые  волосы
прорастали рыженькими, и брови были рыжеваты. Повседневно он  был  со  всеми
уступчив, мягок, но сдержан. Лишь когда мы основательно разговорились  и  по
нерабочим воскресеньям стали часами гулять по зоне,  и  он  читал  мне  свои
очень длинные духовные поэмы (он писал их тут же, в лагере, как и  я),  я  в
который раз поразился, как обманчиво  бывают  скрыты  в  рядовом  облике  --
нерядовые души.
   Бывший беспризорник, воспитанник детдома, атеист,  он  в  немецком  плену
добрался до религиозных книг и захвачен был ими. С тех пор он стал не только
верующим человеком, но -- философом и богословом! А так как  именно  "с  тех
пор" он и сидел непрерывно в тюрьме или в лагере, то весь этот  богословский
путь ему пришлось пройти в одиночку, еще раз открывая для  себя  уже  и  без
него открытое, может быть блуждая -- ведь ни книг, ни советчиков не  было  у
него "с тех пор". Сейчас  он  работал  чернорабочим  и  землекопом,  силился
выполнить  невыполнимую  норму,  возвращался  с  подгибающимися  коленями  и
трясущимися руками -- но и дн„м и вечером в голове его  кружились  ямбы  его
поэм, все четыр„хстопные с вольным порядком рифмовки, слагаемые от начала до
конца в голове. Я думаю, тысяч до двадцати он уже знал к тому времени строк.
Он тоже относился к ним служебно: способ запомнить и способ передать другим.
   Его мировосприятие очень украшалось и  отеплялось  его  ощущением  Дворца
Природы. Он восклицал, наклонясь над редкою травкой, незаконно  проросшей  в
бесплодной нашей зоне:
   -- Как прекрасна земная трава!  Но  даже  е„  отдал  Творец  в  подстилку
человеку. Значит, насколько же прекраснее должны быть мы!
   -- А как же: "Не любите  мира  и  того,  что  в  мире?"  (Сектанты  часто
повторяли это.)
   Он улыбнулся извинительно. Он умел этой улыбкой примирять:
   -- Да даже в плотской земной любви проявляется наше высшее  стремление  к
Единению!
   Теодицею,  то  есть  оправдание,  почему  зло  должно  быть  в  мире,  он
формулировал так:
   Дух Совершенства оттого
   Несовершенство допускает
   Страданье душ, что без него
   Блаженства цену не познают.

   ...

   Суров закон, но только им
   Для малых смертных достижим
   Великий вечный мир.

   Страдания Христа в человеческой плоти он дерзновенно объяснял  не  только
необходимостью искупить людские грехи, но и желанием Бога  [перечувствовать]
земные страдания. Силин смело утверждал:
   --  Об  этих  страданиях  Бог  [знал]  всегда,  но  никогда  раньше   [не
чувствовал] их!
   Равно и об Антихристе, который

   В душе свободной человека
   Стремленье к Свету извратил
   И ограничил светом века,

Силин находил свежие человеческие слова:

   Блаженство, данное ему,
   Великий ангел отвергал,
   Когда, как люди, не страдал.
   Без скорби даже у него
   Любовь не знала совершенства.

   Сам мыслящий так свободно, Силин находил в сво„м широком сердце приют для
всех оттенков христианства:

   ...Суть их та,
   Что и в учении Христа
   Своеобразен всякий гений.

   По поводу запальчивого недоумения  материалистов  о  том,  ка'к  мог  дух
породить материю, Силин только улыбался:
   -- Они не хотят задуматься над  тем,  --  а  ка'к  могла  грубая  материя
породить Дух? В таком порядке -- разве это не чудо? Да это было бы чудо  еще
большее!
   Мой мозг был переполнен собственными стихами -- и лишь эти крохи  удалось
мне сохранить от слышанных поэм Силина -- в  опасении,  что  сам  он,  может
быть, не сохранит и ничего. В одной из поэм его излюбленный герой с античным
греческим именем (забыл я его) произносил  воображаемую  речь  на  ассамблее
Организации  Объединенных   Наций   --   духовную   программу   для   целого
человечества. В четыр„х навешанных номерах,  истощ„нный  обреч„нный  раб  --
этот поэт имел в груди больше сказать живущим, чем целое стадо утвердившихся
в журналах, издательствах, на радио -- и никому, кроме себя, не нужных.
   До  войны  Анатолий  Васильевич  окончил  пединститут  по   литературному
факультету.  Сейчас  оставалось  ему,  как  и  мне,  лет   около   тр„х   до
"освобождения"  в  ссылку.   Его   единственной   специальностью   было   --
преподавание  литературы  в  школе.  Представлялось   маловероятным,   чтобы
допустили нас, бывших арестантов, до школы. Ну, а если?
   -- Не стану же я внушать детям ложь! Я скажу детям правду о Боге, о жизни
Духа.
   -- Но вас уволят после первого же урока!
   Силин опустил голову, ответил тихо:
   -- Пусть.
   И видно было, что он не дрогнет. Не станет он  кривить  душой  для  того,
чтобы держаться за класный журнал, а не за кирку.
   С жалостью и  восхищением  смотрел  я  на  этого  рыженького  невзрачного
человека, не знавшего родителей, не знавшего наставников, которому вся жизнь
досталась так же  трудно,  как  лопатой  ворочать  экибастузский  каменистый
грунт.
   С баптистами Силин ел из одного котелка, делил хлеб и приварок.  Конечно,
он нуждался в благодарных слушателях, с кем-то  вместе  должен  был  читать,
толковать Евангелие и таить саму книжечку. Но собственно-православных он  то
ли не искал (подозревая, что они могут отвергнуть его за ереси),  то  ли  не
находил: в нашем лагере  кроме  западных  украинцев  их  было  мало  или  не
выделялись они последовательностью поведения. Баптисты же как будто  уважали
Силина, прислушивались к нему, причисляли даже к  своей  общине,  однако  им
тоже не нравилось в н„м вс„ еретическое, они  надеялись  постепенно  сделать
его своим.  Силин  блек,  когда  разговаривал  со  мной  в  их  присутствии,
распускался он без них. Трудно было ему обрубить себя по их вере, хотя  вера
у них -- очень тв„рдая, чистая, горячая, помогала им переносить каторгу,  не
колебнувшись  и  не  разрушившись  душой.  Все   они   честны,   негневливы,
трудолюбивы, отзывчивы, преданы Христу.
   Именно потому и искореняют их так решительно. В 1948-50 годах [только] за
принадлежность к баптистской общине многие  сотни  их  получали  по  25  лет
заключения и отправлялись в Особлаги (ведь [община] --  это  [организация]!)
*(4)



   В лагере --  не  как  на  воле.  На  воле  каждый  неосторожно  старается
подчеркнуть и выразить себя внешне. Легче видно, кто на  что  претендует.  В
заключении, наоборот, все  обезличены  --  одинаковой  стрижкой,  одинаковой
небритостью, одинаковыми шапками, одинаковыми бушлатами. Духовное  выражение
искажено ветрами, загаром, грязью, тяж„лой работой. Чтоб сквозь обезличенную
приниженную наружность различить свет души -- надо приобрести навык.
   Но огоньки духа невольно бредут, пробиваются один к  другому.  Происходит
безотч„тное сознакомление и собирание подобных.
   Быстрее и лучше всего узнать человека, если узнаешь  хоть  осколочек  его
биографии. Вот работают рядом землекопы. Пош„л густой мягкий снег. Потому ли
что скоро перерыв -- бригада вся ушла в землянку. А один -- остался  стоять.
На краю траншеи он оп„рся о заступ и стоит совсем неподвижно, как будто  ему
так удобно, как статуя. И как статуе, снег засыпает ему голову, плечи, руки.
Безразлично ему это? или даже приятно? Он смотрит сквозь эту  кишь  снежинок
-- на зону, на белую степь. У него широкая  кость,  широкие  плечи,  широкое
лицо, обросшее светлой жестокой щетиной. Он всегда основательный, медленный,
очень спокойный. Стоять он остался -- смотреть на мир и  думать.  Здесь  его
нет.
   Я не знаком с ним, но его друг Редькин рассказал мне о н„м. Этот  человек
-- толстовец. Он вырос в отсталом представлении, что нельзя убивать (даже во
имя Передового Учения!) и потому нельзя брать в руки оружия.  В  1941-м  его
мобилизовали. Он кинул оружие  и  близ  Кушки,  куда  был  прислан,  переш„л
афганскую границу. Никаких немцев тут не было и не ожидалось, и спокойно  бы
он прослужил всю войну, ни разу не выстрелив по живому -- но даже за  спиной
таскать это железо было противно его убеждениям. Он рассчитывал, что афганцы
уважат его право не убивать людей  и  пропустят  в  веротерпимую  Индию.  Но
афганское правительство оказалось  шкурой,  как  и  все  правительства.  Оно
опасалось гнева всесильного соседа и заковало беглеца в  колодки.  И  именно
так, в сжимающих ноги колодках, без движения,  продержало  его  три  года  в
тюрьме, ожидая, чья возьмет.  Верх  взяли  Советы  --  и  афганцы  услужливо
вернули им дезертира. Отсюда только и пош„л считаться его нынешний [срок].
   И вот он стоит неподвижно под  снегом,  как  часть  этой  природы.  Разве
родило его на свет -- государство?  Почему  же  государство  присвоило  себе
решать -- как этому человеку жить?
   Иметь своим соотечественником Льва Толстового мы  не  возражаем.  Это  --
марка. (И почтовую можно выпустить.) И иностранцев  можно  свозить  в  Ясную
Поляну. И мы охотно обсос„м, как он был против царизма и как он  был  предан
анафеме (у диктора даже дрогнет  голос).  Но,  если  кто-нибудь,  землячки',
принял Толстого всерь„з, если вырос у нас живой толстовец -- эй, поберегись!
-- не попадайся под наши гусеницы!!
   ...  Иногда  на  стройке  побежишь  попросить  у  заключ„нного  десятника
складной метр -- замерить надо,  сколько  выложили.  Метром  этим  он  очень
дорожит, а тебя в лицо не знает -- тут  много  бригад,  но  почему-то  сразу
безоружно протянет тебе свою драгоценность (в лагерном понимании это  просто
глупость!). А когда ты ему этот метр еще и верн„шь -- он же тебя будет очень
благодарить. Как может быть такой чудак в лагере десятником? Акцент у  него.
Ах, он, оказывается,  поляк,  зовут  его  Юрий  Венгерский.  Ты  еще  о  н„м
услышишь.
   ... Иногда ид„шь в колонне, и надо бы ч„тки  в  рукавице  перебирать  или
думать над следующими строфами, -- но уж очень занятный окажется с  тобой  в
пят„рке сосед -- новое лицо, бригаду новую послали на  ваш  объект.  Пожилой
интеллигентный симпатичный еврей с выражением умно-насмешливым. Его  фамилия
Масамед, он кончил университет..  какой,  какой?  Бухарестский,  по  кафедре
биопсихологии. Такие есть у него между прочим специальности --  физиономист,
графолог. А сверх того он -- йог и готов хоть завтра  начать  с  тобой  курс
Хатха-йоги. (Да ведь беда: слишком малые сроки дают нам в этом университете!
Задыхаюсь! нет времени вс„ охватить!)
   Потом я еще присмотрюсь к нему в зоне рабочей и  жилой.  Соотечественники
предлагали ему устроиться в контору, он не пош„л: ему важно показать, что  и
еврей может отлично работать на общих. И в пятьдесят лет он бесстрашно  бь„т
киркой. Но, правда, как истый йог, владеет своим телом: при десяти  градусах
Цельсия он раздевается и просит товарищей облить его из брандсбойта. Он  ест
не как все мы -- поскорее затолкнуть эту кашу  в  рот,  а  --  отвернувшись,
сосредоточенно,  медленно,  маленькими  глоточками,   специально   крохотной
ложечкой. *(5)
   ...  Так  бывает  на  переходе  не  раз,  что  свед„шь  интересное  новое
знакомство. Но вообще-то в колонне не всегда  разверн„шься:  кричит  конвой,
шипят соседи ("из-за вас -- и нас...!"), на работу мы ид„м вялые, а с работы
слишком торопимся, тут еще ветер откуда-нибудь в рыло. И вдруг... -- ну,  уж
это случай совсем НЕ ТИПИЧНЫЙ, как говорят соцреалисты. Незаурядный какой-то
случай.
   В крайнем ряду ид„т  маленький  человечек  с  густой  ч„рной  бородой  (в
последний раз арестован с нею и на  фотокарточке  снят  таким,  потому  и  в
лагере она не сбрита). Шагает он бодро, с сознанием достоинства, и нес„т под
мышкой  перевязанный  рулон  ватмана.  Это  --   его   рац-предложение   или
изобретение, новинка какая-то,  которой  он  гордится.  Он  начертил  е„  на
производстве, носил кому-то показывать  в  лагерь,  теперь  опять  нес„т  на
работу. И вдруг злой ветер вырывает рулон изпод его руки и катит от  колонны
прочь. Естественным движением Арнольд Раппопорт  (читатель  его  уже  знает)
делает за рулоном первый шаг, второй, третий --  но  рулон  катится  дальше,
между  двумя  конвоирами,  уже  за  оцепление!  --  тут  бы   Раппопорту   и
остановиться, ведь "шаг вправо, шаг влево... без  предупреждения!",  но  он,
вот он, ватман! -- Раппопорт скачет за ним, согнутый, с  протянутыми  вперед
руками -- злой рок уносит его техническую идею!  --  Арнольд  вытянул  руки,
пальцы как грабли -- варвар! не тронь мои чертежи! Колонна увидела, замялась
и сама собою стала. Автоматы вскинуты, затворы щелкнули!.. Пока вс„ типично,
но вот тут начинается нетипичное: не  нашлось  дурака!  никто  не  стреляет!
варвары поняли, что это -- не побег! Даже  в  замороченные  их  мозги  вош„л
понятным этот образ: автор гонится  за  убегающим  творением!  Пробежав  еще
шагов пятнадцать за черту конвоя, Раппопорт  ловит  рулон,  распрямляется  и
очень довольный возвращается в строй. Возвращается -- с того света...
   Хотя Раппопорт отхватил гораздо  больше  средней  лагерной  нормы  (после
детского срока и после [десятки] была ссылка, а теперь опять [десятка]),  он
жив, подвижен, блещет глазами, а  глаза  его,  хоть  и  всегда  вес„лые,  но
созданы для страдания, очень выразительные  глаза.  Он  гордится,  что  годы
тюрьмы ничуть его не состарили, не сломили. Впрочем,  как  инженер,  он  вс„
время  работает  каким-нибудь  производственным  придурком,  и   ему   можно
бодриться. Он  оживл„нно  относится  к  своей  работе,  но  еще  сверх  того
вынашивает творения для души.
   Это -- тот широкий характер, который вс„ бы хотел охватить.  Когда-то  он
подумывал написать вот такую книгу, как у меня сейчас -- вс„ о  лагерях,  но
так и не собрался. Над другим его творением мы,  все  его  друзья,  смеемся:
Арнольд уже не первый год  терпеливо  составляет  универсальный  технический
справочник,  который  охватит  все  разветвления   современной   техники   и
естествознания (и виды радиоламп, и средний  вес  слона)  и  который  должен
быть... карманным.  Наученный  этим  смехом,  еще  один  свой  любимый  труд
Раппопорт мне показывает втайне. В клеенчатой ч„рной тетрадке -- трактат  "О
любви", -- новый, потому что стендалевский его совершенно не  удовлетворяет.
Это еще пока не заверш„нные и не связанные друг с  другом  заметки.  Но  для
человека, полжизни проведшего в лагерях, как это целомудренно! Вот  немножко
оттуда: *(6)
   -- Обладать нелюбимой -- несчастный удел нищих телом и духом.  А  мужчины
хвастают этим как "победой".
   -- Обладание, не подготовленное органическим развитием чувства,  приносит
не радость, а стыд, отвращение. Мужчины нашего века,  всю  энергию  отдающие
заработкам,  службе,  власти,  утеряли  ген  высшей  любви.  Напротив,   для
безошибочного  женского  инстинкта  обладание  --  только   первая   ступень
настоящей близости. Только после него женщина призна„т мужчину за родного  и
начинает говорить ему  "ты".  Даже  случайно-отдавшаяся  женщина  испытывает
прилив благодарной нежности.
   -- Ревность -- это оскорбл„нное самолюбие.  Настоящая  любовь,  лишившись
ответа, не ревнует, а умирает, окостеневает.
   -- Наряду с наукой, искусством и религией,  любовь  --  это  тоже  способ
[познания] мира.
   Совмещая в себе такие противоположные интересы, знает Арнольд  Львович  и
разных людей. Он знакомит меня с человеком, мимо которого я  прошел  бы,  не
заметив: на первый взгляд, просто доходяга  обреч„нный,  дистрофик,  ключицы
над  распахнутой  лагерной  курточкой  выпирают  как  у  мертвеца.  При  его
долговязости худоба  особенно  поражает.  Он  смугл  и  от  природы,  и  еще
опалилась его бритая голова под казахстанским солнцем. Он еще  таскается  за
зону, еще держится за носилки, чтобы не упасть. Это -- грек, и  опять  поэт!
еще один! Книга стихов его на новогреческом издана в Афинах. Но поскольку он
узник не афинский, а советский  (и  подданный  советский),  газеты  наши  не
проливают о н„м сл„з.
   Он средних лет, а вот уже у смерти. Я жалко и неумело пытаюсь отвеять  от
него эти мысли. Он мудро усмехается и не  лучшим  русским  языком  объясняет
мне, что  в  смерти  страшна  не  сама  смерть  вовсе,  а  только  моральная
подготовка к ней. Ему уже [было] и страшно, и горько,  и  жалко,  и  он  уже
отплакал, и вот уже вполне пережил свою неизбежную смерть, и вполне готов. И
осталось только домереть его телу.
   Сколько же среди людей поэтов! -- так много, что поверить  нельзя!  (Меня
это иногда даже в тупик ставит.) Этот  грек  жд„т  смерти,  а  вот  эти  два
молодых ждут только конца срока  и  будущей  литературной  известности.  Они
поэты -- открытые, они не таятся. Общее у  них  то,  что  они  оба  какие-то
светленькие, чистые.  Оба  --  недоучившиеся  студенты.  Коля  Боровиков  --
поклонник Писарева (и, значит, враг Пушкина), работает фельдшером  санчасти.
Тверичанин Юрочка Киреев -- поклонник Блока и сам пишущий под  Блока,  ходит
за зону и работает в конторе мехмастерских. Его друзья (а какие  друзья!  --
на двадцать лет старше и отцы семейств) смеются над  ним,  что  в  ИТЛовском
лагере на Севере какая-то всем доступная румынка предлагала ему себя,  а  он
не понял е„ и писал ей сонеты. Когда смотришь  на  его  чистую  мордочку  --
очень веришь этому. Проклятье юношеской девственности, которую  теперь  надо
тащить через лагеря!
   ... К одним людям присматриваешься  ты,  другие  --  к  тебе.  В  большом
бестолковом бараке, где живут, снуют и  лежат  четыреста  человек,  я  после
ужина и во время нудных вечерних поверок читаю второй том далевского словаря
-- единственную книгу, которую дов„з до Экибастуза,  а  здесь  вынужден  был
обезобразить штампом: "Степлаг. КВЧ." Я никогда его не листаю, потому что за
хвостик вечера едва прочитываю полстраницы. Так и сижу или бреду по поверке,
уткнувшись в одно место книги. Я уже привык, что все нов