паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна до  двери.
Нет, таки эта центральная политическая тюрьма -- чистый курорт.
   И снаряды не падают... Я вспомнил то их высокое хлюпанье через голову, то
нарастающий свист и кряхт разрыва. И как нежно посвистывают мины. И как  вс„
сотрясается от четырех кубышек [скрипуна].  Я  вспомнил  сырую  слякоть  под
Вормдитом, откуда меня арестовали и где наши сейчас  месят  грязь  и  мокрый
снег, чтоб не выпустить немцев из котла.
   Черт с вами, не хотите, чтоб я воевал -- не надо.



   Среди многих потерянных мерок мы потеряли еще  и  такую:  высокостойкости
тех людей, которые прежде нас говорили и писали по-русски. Странно, что  они
почти  не  описаны  в  нашей  дореволюционной  литературе.  Изредка   только
донесется до нас их дыхание -- то от Цветаевой, то от "матери  Марии".  *(6)
Они видели слишком многое, чтобы выбрать одно. Они тянулись  к  возвышенному
слишком сильно, чтобы крепко стоять на земле. Перед падением обществ  бывает
такая мудрая прослойка думающих -- думающих и только.  И  как  над  ними  не
гоготали! Как не передразнивали их! У людей прямолинейного дела  и  действия
они как будто в горле стояли. Не досталось им и клички другой как [гниль].
   Потому что эти люди были -- цвет преждевременный слишком тонкого аромата,
вот и пустили их под косилку.
   В личной жизни они особенно были беспомощны: ни гнуться, ни притворяться,
ни ладить, что ни слово -- мнение, порыв, протест. Таких-то как раз  косилка
подбирает. Таких-то как раз соломорезка крошит. *(7)
   Вот через эти самые камеры проходили они. Но стены камер -- с тех пор тут
и сдирались обои, и штукатурилось, и белилось, и красилось не раз  --  стены
камер не отдавали нам ничего из прошлого (они,  наоборот,  сами  микрофонами
настораживались  нас  послушать).  О  прежнем  населении   этих   камер,   о
разговорах, которые тут велись, о  мыслях,  с  которыми  отсюда  уходили  на
расстрел и на Соловки -- нигде ничего не записано,  не  сказано  --  и  тома
такого, стоящего сорока вагонов нашей литературы, наверно уже и не будет.
   А те, кто еще живы, рассказывают нам пустяки всякие: что раньше тут  были
топчаны деревянные, а матрасы набиты соломой. Что прежде,  чем  [намордники]
поставили на окне, ст„кла уже были замазаны мелом до самого верха --  еще  в
20-м году. А намордники -- в 1923-м  точно  уже  были  (а  мы-то  их  дружно
приписывали  Берии).  К  перестукиваниям,  говорят,  тут  в  20-е  годы  еще
относились свободно: еще как-то жила эта нелепая традиция из царских  тюрем,
что если заключ„нному не перестукиваться, так что ему и делать? И  вот  еще:
все двадцатые годы сплошь надзиратели здесь  были  --  латыши  (из  стрелков
латышских и помимо), и еду раздавали рослые латышки.
   Оно-то пустяки-пустяки, а над чем и задумаешься.
   Мне самому в эту главную политическую  тюрьму  Союза  очень  было  нужно,
спасибо, что привезли: я о  Бухарине  много  думал,  мне  хотелось  это  вс„
представить. Однако, ощущение было, что мы идем уже в окосках, что хороши  б
мы были и в любой областной [внутрянке]. *(8) А тут -- чести много.
   Но с теми,  кого  я  тут  застал,  нельзя  было  соскучиться.  Было  кого
послушать, было кого посравнить.
   Того старичка с живыми бровями (да в  шестьдесят  три  года  он  держался
совсем не старичком) звали Анатолий Ильич Фастенко. Он  очень  украшал  нашу
лубянскую камеру -- и как хранитель старых русских тюремных традиций  и  как
живая история русских революций. Тем, что береглось в его памяти, он как  бы
придавал масштаб всему происшедшему и происходящему. Такие люди не только  в
камере ценны, их в целом обществе очень не достает.
   Фамилию Фастенко мы тут же, в камере, прочли в  попавшейся  нам  книге  о
революции 1905 года. Фастенко был  таким  давнишним  социал-демократом,  что
уже, кажется, и переставал им быть.
   Свой первый тюремный срок он получил еще молодым человеком, в 1904  году,
но по "манифесту" 17 октября 1905 г. был освобожден вчистую. *(9)
   (Интересен был его  рассказ  об  обстановке  той  амнистии.  В  те  годы,
разумеется ни о каких "намордниках" на тюремных окнах еще не имели  понятия,
и из камер белоцерковской тюрьмы, где  Фастенко  сидел,  арестанты  свободно
обозревали  тюремный   двор,   прибывающих   и   убывающих,   и   улицу,   и
перекрикивались из вольных с кем хотели. И вот уже днем 17 октября, узнав по
телеграфу об амнистии, вольные объявили  новость  заключ„нным.  Политические
стали радостно бушевать, бить оконные ст„кла, ломать двери  и  требовать  от
начальника тюрьмы немедленного освобождения. Кто-нибудь из них  был  тут  же
избит сапогами в рыло? Посажен в карцер? какую-нибудь камеру лишили книг или
ларька? Да нет же! Растерянный начальник тюрьмы бегал от камеры к  камере  и
упрашивал: -- "Господа! Я умоляю вас! -- будьте благоразумны! Я же  не  имею
права освобождать вас на основании телеграфного сообщения. Я должен получить
прямые указания от моего  начальства  из  Киева.  Я  очень  прошу  вас:  вам
придется переночевать".  --  И  действительно,  их  варварски  задержали  на
сутки!..) *(10)
   Обретя свободу, Фастенко и его товарищи тут же кинулись  в  революцию.  В
1906 году Фастенко получил 8 лет каторги, что значило: 4 года в кандалах и 4
года в ссылке. Первые четыре года от  отбывал  в  севастопольском  централе,
где, кстати, при н„м был массовый побег арестантов,  организованный  с  воли
содружеством революционных партий: эсеров, анархистов  и  социал-демократов.
Взрывом бомбы был вырван из тюремной стены  пролом  на  доброго  всадника  и
десятка два арестантов (не все, кому хотелось, а  лишь  утвержденные  своими
партиями к побегу  и  заранее,  еще  в  тюрьме  --  через  надзирателей!  --
снабженные пистолетами) бросились в пролом и кроме одного убежали.  Анатолию
же Фастенко РСДРП назначила не бежать, а отвлекать внимание  надзирателей  и
вызывать сумятицу.
   Зато в енисейской ссылке он не пробыл долго. Сопоставляя его (и потом  --
других уцелевших) рассказы с широко известным фактом, что наши революционеры
сотнями и сотнями бежали из ссылки -- и вс„ больше за-границу,  приходишь  к
убеждению, что из царской ссылки не  бежал  только  ленивый,  так  это  было
просто. Фастенко  "бежал",  то  есть  попросту  уехал  с  места  ссылки  без
паспорта. Он поехал во Владивосток, рассчитывая  через  какого-то  знакомого
сесть там на пароход. Это почему-то  не  удалось.  Тогда,  все  так  же  без
паспорта, он спокойно пересек  в  поезде  всю  Россию-матушку  и  поехал  на
Украину, где был  большевиком-подпольщиком,  откуда  и  арестован.  Там  ему
принесли чужой паспорт, и  он  отправился  пересекать  австрийскую  границу.
Настолько эта затея была неугрожающей и  настолько  Фастенко  не  ощущал  за
собой дыхания погони, что  проявил  удивительную  беззаботность:  доехав  до
границы и уже отдав полицейскому чиновнику свой паспорт, он вдруг обнаружил,
что НЕ ПОМНИТ своей новой фамилии! Как  же  быть?  Пассажиров  было  человек
сорок, а чиновник  уже  начал  выкликать.  Фастенко  догадался:  притворился
спящим. Он слышал, как раздали все паспорта,  как  несколько  раз  выкликали
фамилию Макарова, но и тут еще не был  уверен,  что  --  это  его.  Наконец,
дракон императорского режима склонился к подпольщику и вежливо тронул его за
плечо: "Господин Макаров! Господин Макаров! Пожалуйста, ваш паспорт!"
   Фастенко уехал в Париж. Там он знал Ленина, Луначарского,  при  партийной
школе Лонжюмо выполнял какие-то хозяйственные обязанности. Одновременно учил
французский язык, озирался -- и вот его потянуло дальше, смотреть мир. Перед
войной он переехал в Канаду, стал там рабочим, побывал в Соединенных штатах.
Раздольный устоявшийся быт этих стран поразил  Фастенко:  он  заключил,  что
никакой пролетарской революции там никогда не будет и даже вывел,  что  вряд
ли она там и нужна.
   А тут в  России  произошла  --  прежде,  чем  ждали  е„  --  долгожданная
революция, и все возвращались, и вот еще одна революция.  Уже  не  ощущал  в
себе Фастенко прежнего порыва к этим  революциям.  Но  вернулся,  подчиняясь
тому же закону, который гонит птиц в перел„тах. *(11)
   Тут много в Фастенко я еще не мог понять. Для  меня  в  н„м  едва  ли  не
главное и самое удивительное было то, что он лично знал Ленина,  сам  же  он
вспоминал это вполне прохладно. (Мое настроение было тогда такое:  кто-то  в
камере назвал Фастенко по  одному  отчеству,  без  имени,  то  есть  просто:
"Ильич, сегодня парашу ты выносишь?" Я вскипел, обиделся, это показалось мне
кощунством, и не только в таком сочетании слов, но вообще кощунство называть
кого бы то ни было Ильичем кроме единственного человека на земле!). От этого
и Фастенко еще не мог многого мне объяснить, как бы хотел.
   Он говорил мне ясно по-русски: "Не сотвори себе кумира!" А я не понимал!
   Видя мою восторженность, он настойчиво и не один раз повторял мне: "Вы --
математик, вам грешно забывать  Декарта:  вс„  подвергай  сомнению!  [[вс„]]
подвергай сомнению!" Как это"все"? Ну, не [[вс„]] же! Мне казалось: я и  так
уж достаточно подверг сомнению, довольно!
   Или говорил: "Старых политкаторжан почти  не  осталось,  я  --  из  самых
последних. Старых каторжан всех уничтожили, а общество наше разогнали еще  в
тридцатые годы". -- "А почему?" -- "Чтоб мы не собирались, не обсуждали".  И
хотя эти простые слова, сказанные спокойным тоном, должны  были  возопить  к
небу, выбить ст„кла -- я  воспринимал  их  только  как  еще  одно  злодеяние
Сталина. Трудный факт, но -- без корней.
   Это совершенно определенно что не вс„,  входящее  в  наши  уши,  вступает
дальше в сознание. Слишком не подходящее к нашему настроению теряется --  то
ли в ушах, то ли после ушей, но теряется.  И  вот  хотя  я  отчетливо  помню
многочисленные рассказы Фастенко, -- его рассуждения  осели  в  моей  памяти
смутно. Он называл мне разные книги, которые очень советовал когда-нибудь на
воле достать и прочесть. Сам уже, по возрасту  и  здоровью,  не  рассчитывая
выйти живым, он находил удовольствие надеяться, что я когда-нибудь эти мысли
охвачу. Записывать было невозможно, запоминать и без этого хватило многое за
тюремную жизнь, но имена, прилегавшие  ближе  к  моим  тогдашним  вкусам,  я
запомнил: "Несвоевременные мысли" Горького  (я  очень  тогда  высоко  ставил
Горького! -- ведь  он  всех  русских  классиков  превосходил  тем,  что  был
пролетарским) и "Год на  родине"  Плеханова.  И  когда  теперь  я  нахожу  у
Плеханова под датой 28  октября  1917  года:  "...не  потому  огорчают  меня
события последних дней, чтобы я не хотел торжества рабочего класса в России,
а именно потому  что  я  призываю  его  всеми  силами  души...  <приходится>
вспомнить замечания Энгельса, что для рабочего класса не может быть большего
исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда
он к этому еще не готов"; <этот захват> "заставит отступить  его  далеко  от
позиций, завоеванных в феврале и марте  нынешнего  года..."  *(12),  я  ясно
восстанавливаю, что вот так думал и Фастенко.
   Когда он вернулся в Россию, его, в уважение к старым подпольным заслугам,
усиленно выдвигали, и он мог занять важный пост, -- но он  не  хотел  этого,
взял скромную должность в издательстве "Правды", потом еще  скромней,  потом
перешел в трест "Мосгороформление" и там работал совсем уж незаметно.
   Я удивлялся: почему такой уклончивый путь? Он непонятно отвечал: "Старого
пса к цепи не приучишь".
   Понимая, что сделать ничего нельзя, Фастенко по-человечески просто  хотел
остаться целым. Он уже перешел на тихую маленькую  пенсию  (не  персональную
вовсе, потому что это влекло бы за собой напоминание, что он был  близок  ко
многим расстрелянным) -- и так бы он, может, дотянул до  1953  года.  Но  на
беду арестовали его соседа по квартире -- вечно пьяного беспутного  писателя
Л. С-ва, который в пьяном виде где-то  похвалялся  пистолетом.  Пистолет  же
есть обязательный террор, а Фастенко  с  его  давним  социал-демократическим
прошлым -- уж вылитый террорист.  И  вот  теперь  следователь  [клепал]  ему
террор, а заодно, разумеется, службу во французкой и канадской  разведке,  а
значит и осведомителем царской охранки. *(13) И в 1945 году  за  свою  сытую
зарплату сытый следователь совершенно серьезно листал архивы  провинциальных
жандармских управлений, и писал совершенно серьезные  протоколы  допросов  о
конспиративных кличках, паролях, явках и собраниях 1903-го года.
   А старушка-жена  (детей  у  них  не  было)  в  разрешенный  десятый  день
передавала Анатолию Ильичу доступные  ей  передачи:  кусочек  черного  хлеба
граммов  на  триста  (ведь  он  покупался  на  базаре  и  стоил  сто  рублей
килограмм!), да дюжину вареных облупленных (а на  обыске  еще  и  проколотых
шилом) картофелин. И вид этих убогих --  действительно  святых!  --  передач
разрывал сердце.
   Столько заслужил человек за шестьдесят три года честности и сомнений.



   Четыре койки в нашей камере еще оставляли посередине проходец со  столом.
Но через несколько дней после меня подбросили нам пятого и  поставили  койку
поперек.
   Новичка ввели за час до подъема, за тот самый сладко-мозговой часочек,  и
трое из нас не подняли голов, только Крамаренко соскочил, чтобы  разживиться
табачком  (и,  может  быть,   материалом   для   следователя).   Они   стали
разговаривать шопотом, мы  старались  не  слушать,  но  не  отличить  шопота
новичка было нельзя: такой громкий, тревожный, напряженный и даже близкий  к
плачу, что можно было понять --  нерядовое  горе  вступило  в  нашу  камеру.
Новичок спрашивал, многим ли дают расстрел. Вс„ же, не поворачивая головы, я
[оттянул] их, чтобы тише держались.
   Когда же по подъему мы дружно вскочили  (залежка  грозила  карцером),  то
увидели -- генерала! То есть, у него не было  никаких  знаков  различия,  ни
даже споротых или свинченных, ни даже петлиц, -- но дорогой  китель,  мягкая
шинель, да вся фигура и лицо! -- нет, это был несомненный  генерал,  типовой
генерал,  и  даже  непременно  полный  генерал,  а   не   какой-нибудь   там
генерал-майор. Невысок он был, плотен, в корпусе очень широк, в плечах, а  в
лице значительно толст, но эта наеденная толстота ничуть  не  придавала  ему
доступного добродушия, а -- значимость, принадлежность к высшим. Завершалось
его лицо -- не сверху, правда, а снизу -- бульдожьей челюстью, и здесь  было
средоточие его энергии, воли, властности, которые и  позволили  ему  достичь
таких чинов к середовым годам.
   Стали знакомиться, и  оказалось,  что  Л.  В.  З-в  --  еще  моложе,  чем
выглядит, ему в  этом  году  только  исполнится  тридцать  шесть  ("если  не
расстреляют), а еще удивительней: никакой он не генерал, даже не полковник и
вообще не военный а -- [инженер]!
   Инженер?! Мне пришлось воспитываться как раз  в  инженерной  среде,  и  я
хорошо помню инженеров двадцатых годов: этот открыто  светяшийся  интеллект,
этот  свободный  и  необидный   юмор,   эта   легкость   и   широта   мысли,
непринужденность переключения из одной инженерной области в другую, и вообще
от техники -- к обществу, к искусству. Затем -- эту воспитанность,  тонкость
вкусов; хорошую речь, плавно согласованную и без сорных словечек;  у  одного
-- немножко музицирование; у другого -- немножко живопись; и всегда  у  всех
-- духовная печать на лице.
   С начала 30-х годов я утерял связь с этой средой. Потом -- война.  И  вот
передо мной стоял -- [инженер]. Из тех, кто пришел на смену уничтоженным.
   В одном превосходстве ему было нельзя отказать: он был  гораздо  сильнее,
нутрянее [[тех]]. Он сохранил крепость плеч и рук, хотя они давно  ему  были
не нужны. Освобожденный  от  тягомотины  вежливости,  он  взглядывал  круто,
говорил неоспоримо, даже не ожидая, что могут быть возражения.  Он  и  вырос
иначе, чем [[те]], и работал иначе.
   Отец его пахал землю в самом полном и настоящем смысле. Леня З-в  был  из
растрепанных  темных  крестьянских  мальчишек,  о   гибели   чьих   талантов
сокрушались и Белинский и Толстой. Ломоносовым он не был и сам бы в Академию
не пришел, но талантлив -- а пахать бы землю и ему, если б не  революция,  и
зажиточным бы был, потому что живой, толковый, может вышел бы и в купчишки.
   По советскому времени он пошел  в  комсомол,  и  это  его  комсомольство,
опережая другие таланты, вырвало из безвестности, из  низости,  из  деревни,
пронесло ракетой через рабфак и подняло в Промышленную  Академию.  Он  попал
туда в 1922 году  --  ну  как  раз  когда  гнали  стадами  в  ГУЛаг  [[тех]]
инженеров. Надо было срочно выращивать  своих  --  сознательных,  преданных,
стопроцентных,  и  не  так  даже  делающих  самое  дело,  как   --   воротил
производства, собственно -- советских бизнесменов.  Такой  был  момент,  что
знаменитые  [командные  высоты]  над  еще  несозданной  промышленностью   --
пустовали. И судьба его набора была -- занять их.
   Жизнь З-ва стала -- цепь успехов, гирляндой накручиваемая к вершине.  Эти
изнурительные годы -- с 1929-го по 1933-й, когда гражданская война в  стране
велась не тачанками, а овчарками, когда вереницы умирающих с голоду  плелись
к железнодорожным станциям в надежде уехать в город, где колосится хлеб,  но
билетов им не давали, и уехать они не умели -- и  покорным  зипунно-лапотным
человеческим повалом умирали под заборами станций, -- в  это  время  З-в  не
только  не  знал,  что  хлеб  горожанам  выда„тся  по  карточкам,  но   имел
[студенческую] стипендию в  девятьсот  рублей  (чернорабочий  получал  тогда
шестьдесят). За деревню, отряхнутую прахом с ног, у него не  болело  сердце:
его новая жизнь вилась уже тут, среди победителей и руководителей.
   Побыть рядовым десятником он не успел: ему  сразу  подчинялись  инженеров
десятки, а рабочих тысячи, он был  главным  инженером  больших  подмосковных
строительств. С начала войны он имел, разумеется,  бронь,  эвакуировался  со
своим гла'вком в Алма-Ату и здесь ворочал еще бо'льшими  стройками  на  реке
Или, только работали у него теперь заключ„нные. Вид этих серых людишек очень
мало  его  занимал  тогда  --  не  наводил  на  размышления,  не  приковывал
приглядываться. Для этой блистательной орбиты, по которой  он  н„сся,  важны
были только цифры выполнения ими плана,  и  З-ву  достаточно  было  наказать
объект, лагпункт, прораба -- а  уж  там  они  своими  средствами  добивались
выполнения норм; по сколько часов там работали, на  каком  пайке  --  в  эти
частности он не вникал.
   Военные годы в глубоком тылу были лучшими в жизни З-ва! Такое извечное  и
всеобщее свойство войны: чем больше собирает она горя на одном  полюсе,  тем
больше радости высвобождается на другом.  У  З-ва  была  не  только  челюсть
бульдога, но быстрая сметчивая деловая хватка. Он сразу умело вошел в  новый
военный ритм народного хозяйства: вс„ для победы, рви и давай, а  война  вс„
спишет! Одну только  уступку  войне  он  сделал:  отказался  от  костюмов  и
галстуков и, вливаясь в защитный цвет, сшил себе хромовые  сапожки,  натянул
генеральский китель -- вот этот, в котором пришел теперь к нам. Так было  --
модно, общо, не  вызывало  раздражения  инвалидов  или  упрекающих  взглядов
женщин.
   Но чаще смотрели  на  него  женщины  иными  взглядами;  они  шли  к  нему
подкормиться, согреться, повеселиться.  Лихие  деньги  протекали  через  его
руки, расходный бумажник пузырился у него как бочонок, червонцы шли  у  него
за копейки, тысячи -- за рубли, З-в их не жалел, не копил, не  считал.  Счет
он вел только женщинам, которых перепускал и особо --  которых  откупоривал,
этот счет был его спортом. Он уверял нас в камере, что на  двести  девяносто
какой-то прервал его арест, досадно не допустив до трех сотен. Так как время
было военное, женщины -- одинокие, а у него кроме  власти  и  денег  --  еще
распутинская мужская сила, то, пожалуй,  можно  было  ему  поверить.  Да  он
охотно готов