вые обычаи -- так малолетки [с ходу] переняли и язык Архипелага  --
а это язык блатных, и философию Архипелага -- а чья ж это философия?
   Они взяли для себя из этой  жизни  всю  самую  бесчеловечную  суть,  весь
ядовитый гниющий сок -- и так  привычно,  будто  жидкость  эту,  эту,  а  не
молоко, сосали они еще младенцами.
   Они так быстро врастали в лагерную жизнь -- не за недели даже, а за  дни!
-- будто и не удивились ей, будто эта жизнь и не была им вовсе нова, а  была
естественным продолжением вчерашней вольной жизни.
   Они и на воле росли не в охлопочках, не в бархате:  не  дети  властных  и
обеспеченных  родителей  стригли  колосья,   набивали   карманы   картошкой,
опаздывали к заводской проходной и бежали из  ФЗО.  Малолетки  --  это  дети
трудящихся.  Они  и  на  воле  хорошо  понимали,  что  жизнь   строится   на
несправедливости. Но не вс„ там было обнажено до последней крайности, иное в
благопристойных одеждах, иное смягчено добрым словом матери.  На  Архипелаге
же малолетки увидели  мир,  каким  представляется  он  глазам  четвероногих:
только сила есть правота! только хищник  имеет  право  жить!  Так  видим  мы
Архипелаг и во взрослом возрасте, но мы способны  противопоставить  ему  наш
опыт, наши размышления, наши идеалы, и прочтенное нами до того дня! Дети  же
воспринимают Архипелаг с божественной воспримчивостью детства. И в несколько
[дней] дети становятся тут зверьми!  --  да  зверьми  худшими,  не  имеющими
этических представлений (глядя в покойные огромные глаза лошади  или  лаская
прижатые  уши  виноватой  собаки,  как  откажешь  им  в  этике?).  Малолетка
усваивает: если есть зубы слабей твоих -- вырывай из них кусок, он -- твой!
   Есть два основных вида содержания  малолеток  на  Архипелаге:  отдельными
детскими  колониями  (главным  образом  младших  малолеток,  кому   еще   не
исполнилось  пятнадцати  лет)  и  (старших  малолеток)   --   на   смешанных
лагпунктах, чаще с инвалидами и женщинами.
   Оба эти способа равно достигают развития животной злобности. И ни один из
них не освобождает малолеток от воспитания в духе воровских идеалов.
   Вот Юра Ермолов. Он рассказывает, что еще в 12 лет (в  1942  году)  видел
вокруг себя много мошенничества, воровства, спекуляции, и сам для  себя  так
рассудил жизнь: не крадет и не обманывает [только тот, кто боится]. А  я  --
не хочу ничего бояться! И, значит, буду красть и обманывать и  жить  хорошо.
Впрочем, на время его жизнь  пошла  вс„-таки  иначе.  Его  увлекло  школьное
воспитание в духе светлых примеров. Однако, раскусив Любимого Отца (лауреаты
и министры говорят, что это было непосильно!), он в 14 лет написал листовку:
"Долой Сталина! Да здравствует Ленин!" Тут-то его  и  схватили,  били,  дали
58-10 и посадили с малолетками-урками. И Юра Ермолов быстро усвоил воровской
закон. Спираль его существования стремительно наворачивала витки -- и уже  в
14 лет он выполнил сво„ "отрицание отрицания": вернулся к пониманию вороства
как высшего и лучшего в бытии.
   И что ж увидел он в детской колонии? "Еще больше  несправедливостей,  чем
на воле. Начальство и надзиратели живут  за  сч„т  государства,  прикрываясь
воспитательной системой. Часть пайка  малолеток  уходит  с  кухни  в  утробы
воспитателей.  Малолеток  бьют  сапогами,  держат  в  страхе.   чтобы   были
молчаливыми и послушными." (Тут надо пояснить, что па„к младших малолеток --
это не обычный лагерный па„к. Осудив малолеток на долгие годы, правительство
не перестало быть гуманным, оно не забыло, что эти  самые  дети  --  будущие
хозяева коммунизма. Поэтому им добавлено  в  пайку  и  молоко,  и  сливочное
масло, и настоящее  мясо.  Как  же  [воспитателям]  удержаться  от  соблазна
запустить черпак в кот„л малолеток? И как заставить малолеток молчать,  если
не сапогами? Может быть из выросших этих малолеток кто-нибудь расскажет  нам
еще историю помрачнее "Оливера Твиста"?)
   Самый  простой   ответ   на   одолевающие   несправедливости   --   твори
несправедливости и сам! Это -- самый легкий вывод, и он теперь надолго (а то
и навсегда) станет жизненным правилом малолеток.
   Но вот интересно! --  вступая  в  борьбу  жестокого  мира,  малолетки  не
борются друг против друга! Друг  во  друге  --  не  видят  они  врагов!  Они
вступают в эту борьбу [коллективом], дружиной! Ростки  социализма?  внушение
воспитателей? -- ах, не бормочите, лепетуны!  Это  снисходит  на  них  закон
воровского мира! Ведь воры -- дружны, ведь у воров -- дисциплина и Паханы. А
малолетки -- это воровские пионеры, они усваивают заветы старших.
   О,  конечно,  их  усиленно  воспитывают!  Приезжают  воспитатели  --  три
зв„здочки, четыре зв„здочки -- читают  им  лекции  о  Великой  Отечественной
войне, о бессмертном  подвиге  нашего  народа,  о  фашистских  зверствах,  о
солнечной сталинской заботе о детях, о  том,  каков  должен  быть  советский
человек. Но Великое Учение об  Обществе,  построенное  на  одной  экономике,
никогда не знавшее психологии, не знает  и  того  простого  психологического
закона, что всякое повторение пять и шесть раз -- уже вызывает недоверие,  а
свыше  того  --  отвращение.  Малолеткам  отвратительно  то,  что   когда-то
втолковывали им учителя, а сейчас ворующие  с  кухни  воспитатели.  (И  даже
патриотическая речь офицера  из  воинской  части:  "Ребята!  Вам  доверяется
пороть парашюты. Это драгоценный  шелк,  имущество  Родины,  старайтесь  его
беречь!" -- не имеет успеха. Гонясь  за  перевыполнением  и  дополнительными
кашами, малолетки изрезают весь шелк в негодные клочья. --  Кривощеково.)  И
изо всех этих семян только семена ненависти -- вражда к  Пятьдесят  Восьмой,
превосходство над врагами народа -- усваиваются ими.
   Это понадобится им дальше, в общих лагерях. А пока среди них  нет  врагов
народа. Юра Ермолов -- такой же  свой  малолетка,  он  давно  сменил  глупый
политический закон на мудрый воровской. Никто не  может  не  перевариться  в
этой каше! Никакой мальчик не может остаться особой личностью  --  он  будет
растоптан, разорван,  разъят,  если  сейчас  же  не  заявит  себя  воровским
пионером. И все принимают эту неизбежную  присягу...  (Читатель!  Подставьте
туда -- ВАШИХ детей...)
   В детских колониях -- кто враг малолеток? Надзиратели  и  воспитатели.  С
ними и борьба!
   Малолетки отлично знают свою силу. Первая их сила -- сплоч„нность, вторая
-- безнаказанность. Это извне они втолкнуты сюда по взрослому закону,  здесь
же, на Архипелаге, их охраняет священное табу. "Молоко,  начальничек!  Отдай
молоко!" -- вопят они, и барабанят в двери камеры, ломают нары, бьют  стекла
--  вс„,  что  было  бы  названо  у  взрослых  вооруженным  восстанием   или
экономическим саботажем. Им ничего не грозит! Им сейчас принесут молоко!
   Вот ведут под строгим конвоем колонну малолеток  по  городу,  кажется  --
даже стыдно так серь„зно охранять малышей. А не тут-то было! Они сговорились
-- свист!! -- и кто хочет,  бегут  в  разные  стороны!  Что  делать  конвою?
Стрелять? В кого именно? Да можно ли  в  детей?..  На  том  и  кончились  их
тюремные сроки! Сразу лет сто пятьдесят убежало от государства. Не  нравится
быть смешным? -- не арестовывай детей!
   Будущий романист (тот, кто детство пров„л  среди  малолеток)  опишет  нам
множество затей малолеток, как они озоровали в  колониях,  мстили  и  гадили
воспитателям. При кажущейся строгости их  сроков  и  внутреннего  режима,  у
малолеток из безнаказанности развивается большая дерзость.
   Вот один из их хвалебных рассказов о себе. Зная  обычный  образ  действий
малолеток, я вполне ему верю.  К  медицинской  сестре  в  колонии  прибегают
взволнованные испуганные ребятишки, зовут е„ к тяжело заболевшему  товарищу.
Забыв о предосторожности, она быстро отправляется с ними  в  их  большую  --
человек на сорок -- камеру. И тут  начинается  муравьиная  работа!  --  одни
баррикадируют дверь и держат оборону, другие десятком рук срывают  с  сестры
вс„ надетое, валят е„, те садятся ей на руки, те на ноги, и теперь,  кто  во
что горазд, насилуют е„, целуют, кусают. И стрелять в  них  не  положено,  и
никто е„ не отобьет, пока сами не отпустят, поруганную и плачущую.
   Интерес к женскому телу развивается у мальчиков вообще рано, а в  камерах
малолеток он еще сильно раскаляется красочными рассказами  и  похвальбою.  И
они не упускают случая разрядиться. Вот эпизод. Среди бела  дня  на  виду  у
всех  сидят  в  кривощекинской  зоне  (1-й  лагпункт)  четверо  малолеток  и
разговаривают с малолеткой же Любой из переплетного цеха. Она в ч„м-то резко
им возражает. Тогда мальчики вскакивают и высоко взд„ргивают е„ за ноги. Она
оказывается в беспомощном положении: руками опираясь о землю, и юбка спадает
ей на голову. Мальчики держат е„ так  и  свободными  руками  ласкают.  Потом
опускают не грубо. Она ударяет их? убегает от них? Нет, садится  по-прежнему
и продолжает спорить.
   Это уже -- малолетки лет по шестнадцати, это -- зона взрослая, смешанная.
(Это -- в ней тот самый барак на 500 женщин, где все  соединения  происходят
без завешиваний и куда малолетки с важностью ходят как мужчины.)  В  детских
колониях малолетки трудятся четыре часа, а четыре должны  учиться  (впрочем,
вся эта уч„ба --  тухта).  С  переводом  во  взрослый  лагерь  они  получают
10-часовой рабочий день, только уменьшенные трудовые нормы, а нормы  питания
-- те же, что у взрослых. Их переводят сюда лет шестнадцати, но недоедание и
неправильное развитие в лагере и до лагеря, прида„т им в этом  возрасте  вид
маленьких щуплых детей, отста„т их рост, и ум их, и  их  интересы.  По  роду
работы их содержат здесь иногда  отдельными  бригадами,  иногда  смешивая  в
общую бригаду со стариками-инвалидами. Здесь и спрашивают с них "облегч„нный
физический", а попросту детский туземный труд.
   После детской колонии обстановка  сильно  изменилась.  Уже  нет  детского
пайка, на который зарился надзор -- и поэтому надзор переста„т быть  главным
врагом. Появились какие-то старики, на которых можно испробовать свою  силу.
Появились женщины, на которых можно проверить свою взрослость.  Появились  и
настоящие живые воры, мордатые лагерные штурмовики, которые охотно руководят
и мировоззрением малолеток и их тренировками в воровстве. Учиться у  них  --
заманчиво, не учиться -- невозможно.
   Для [вольного] читателя слово "воры" может быть звучит укоризненно? Тогда
он ничего не понял! Это слово произносится в блатном мире, как в  дворянской
среде "рыцарь", и даже еще  уважительнее,  не  в  полный  голос,  как  слово
священное. Стать достойным вором когда-нибудь -- это мечта малолетки, это --
стихийный напор их дружины. Да и самому самостоятельному среди них

   Юноше, обдумывающему жить„,

не найти жребия верней.

   Как-то на ивановской пересылке ночевал я в  камере  малолеток.  Рядом  со
мной на нарах оказался худенький мальчик старше пятнадцати,  кажется  Слава.
Мне показалось, что весь обряд малолеток  он  выполняет  как-то  изневольно,
будто вырастя из него или устало. Я подумал: вот этот  мальчик  не  погиб  и
умнее, он от них скоро отстанет. Мы разговорились.  Мальчик  был  из  Киева,
кто-то из родителей у него умер, кто-то бросил его. Слава начал воровать еще
перед войной, лет девяти, воровал и "когда наши пришли", и после войны, и  с
задумчивой невес„лой улыбкой, такой ранней для пятнадцати лет, объяснил мне,
что и в дальнейшем собирается жить только воровством. "Вы знаете,  --  очень
разумно обосновывал он, -- рабочей профессией кроме хлеба и воды  ничего  не
заработаешь. А у меня [детство] было плохое, я хочу хорошо  пожить."  --  "А
что ты делал при немцах?" -- спросил я, восполняя два обойденных им года  --
два года оккупации Киева. Он покачал головой: "При немцах я работал. Что вы,
разве при немцах можно было воровать? Они за это на месте расстреливали."
   И во взрослых лагерях малолетки сохраняют главную черту своего  поведения
-- дружность  нападения  и  дружность  отпора.  Это  делает  их  сильными  и
освобождает от ограничений. В их сознании нет никакого  контрольного  флажка
между дозволенным и недозволенным, и  уже  вовсе  никакого  представления  о
добре и зле. Для них то вс„ хорошо, чего они хотят, и то вс„ плохо,  что  им
мешает. Наглую нахальную манеру держаться они усваивают потому, что  это  --
самая выгодная в лагере форма  поведения.  Притворство  и  хитрость  отлично
служат им  там,  где  не  может  взять  сила.  Малолетка  может  прикинуться
иконописным отроком, он растрогает вас до  сл„з,  пока  его  товарищи  будут
сзади потрошить ваш мешок. Всей своей злопамятной дружиной они  кого  хочешь
доймут местью, -- и, чтоб не связываться с этой  ордой,  никто  не  помогает
жертве. Цель достигнута --  соперники  разъединены,  и  малолетки  бросаются
сворою на одного. И они непобедимы! Их налетает  так  много  сразу,  что  не
успеешь их заметить, различить, запомнить. Не хватит рук и ног  отбиться  от
них.
   Вот по рассказу  А.  Ю.  Сузи  несколько  картинок  со  2-го  (штрафного)
Кривощекинского лагпункта Новосиблага. Жизнь в громадных  (на  500  человек)
полут„мных землянках, вкопанных в землю  на  полтора  метра.  Начальство  не
вмешивается в жизнь зоны (уже ни лозунгов, ни лекций).  Засилие  блатарей  и
малолеток. На работу почти  не  выводят.  Соответствующее  и  питание.  Зато
избыток времени.
   Вот несут из хлеборезки под конвоем своих бригадников хлебный ящик. Перед
самым  ящиком  малолетки  затевают  мнимую  драку,  толкают  друг  друга   и
опрокидывают ящик. Бригадники бросаются поднимать пайки с земли. Из двадцати
они успевают подхватить только четырнадцать.  "Дравшихся"  малолеток  уже  и
помина нет.
   Столовая на этом лагпункте --  досчатая  пристройка,  негодная  сибирской
зимой. Баланду и пайку надо донести по морозу от кухни до землянки -- метров
150. Для стариков-инвалидов это -- опасная тяжелая операция.  Пайка  всунута
глубоко за пазуху, мерзнущие  руки  вцепились  в  котелок.  Но  внезапно,  с
бесовской быстротой, налетают со стороны двое-трое  малолеток.  Они  сбивают
старика с ног, в шесть рук его обшаривают и уносятся вихрем. Пайка отобрана,
баланда пролилась, валяется пустой  котелок,  старик  силится  подняться  на
колени. (А другие зэки видят  --  и  спешат  обойти  опасное  место,  спешат
свою-то пайку донести до землянки.) Чем слабей  жертва  --  тем  беспощаднее
малолетки. Вот у совсем слабого старика отнимают пайку в открытую,  рвут  из
пальцев. Старик плачет, умоляет отдать: "Я с голоду умру!" -- "А тебе и  вс„
равно скоро подыхать, какая разница!" -- Вот наладились  малолетки  нападать
на инвалидов в пустом холодном  помещении  перед  кухней,  где  вечно  снует
народ. Шайка валит жертву на землю, садится на руки,  на  ноги,  на  голову,
обшаривая все карманы, берут махорку, деньги и исчезают.
   Крупный крепкий латыш Мартинсон имеет неосторожность появиться в  зоне  в
кожаных   коричневых   шнуровых   высоких   сапогах   английского   летчика,
зашнурованных через крючки на высоту всей голени. Он даже на ночь не снимает
их с ног. И он уверен в своей силе. Но вот его подстерегают  чуть  прилегшим
на помост в столовой, на него мгновенно налетает шайка и  так  же  мгновенно
улетает -- и сапог нет! Все шнурки перерезаны  и  сапоги  сд„рнуты.  Искать?
Куда там! Сейчас же через надзирателя (!) сапоги отправляют за  зону  и  там
продают за высокую цену. (Чего только не сплавляют малолетки за зону! Всякий
раз, когда, пожалев их юность, лагерное начальство  да„т  им  чуть  получшее
обувку или од„жу, или какие-нибудь жалкие лепешки  матрасов,  отобранные  от
Пятьдесят Восьмой, --  в  несколько  дней  это  вс„  загоняется  за  махорку
вольным, а малолетки снова ходят в продранном и спят на голых нарах.)
   Довольно неосторожному  вольняшке  зайти  в  зону  с  собакой  и  на  миг
отвернуться -- шкуру своей собаки к вечеру он может купить за зоной:  собака
вмиг отманена, зарезана, ободрана и испечена.
   Краше нет воровства и разбоя! -- они и кормят, они и веселы. Но и простая
разминка, бескорыстная забава и беготня нужны молодому телу. Если уж дали им
молотки сколачивать снарядные ящики,  --  они  машут  ими  непрестанно  и  с
удовольствием (даже девочки) вколачивают гвозди во что попало,  в  столы,  в
стены, во пни. Они постоянно борются друг с другом -- и не для того  только,
чтоб опрокинуть хлебный ящик, они и действительно борются и бегают  друг  за
другом по нарам и по проходам. Нужды нет, что они бегут по ногам, по  вещам,
что-то опрокинули, что-то испачкали, кого-то разбудили,  кого-то  сшибли  --
они играют!
   Так играют и всякие дети, но на обычных детей есть  вс„  же  родители  (в
нашу эпоху -- не более, чем  "вс„  же"),  есть  какая-то  управа,  их  можно
остановить, пронять, наказать, отправить в другое место, -- в лагере это вс„
невозможно. Пронять малолеток словами -- просто  нельзя,  человеческая  речь
вырабатывалась не для них,  их  уши  не  впускают  ничего,  не  нужного  им.
Раздраженные старики начинают одергивать их руками -- малолетки  забрасывают
стариков тяжелыми предметами. В чем не находят малолетки забавы! -- схватить
у инвалида гимнастерку и играть в перекидашки -- заставить  его  бегать  как
ровесника. Он обиделся, ушел? -- так он е„ и не увидит! продали  за  зону  и
прокурили! (Теперь к нему же и подойдут невинно: "Папаша, дай  закурить!  Да
ладно, не сердись. Чего ж ты ушел, не ловил?").
   Взрослым людям, отцам и дедам, эти буйные  забавы  малолеток  в  лагерной
тесноте может быть надсаднее и оскорбительнее,  чем  их  разбой  и  голодная
жадность. Это оказывается одним из самых чувствительных  унижений:  пожилому
человеку быть приравненным к пацану, да если бы на равных! -- нет,  отданным
на произвол пацанов.
   Малолетки  безумышленны,  они  вовсе  не   думают   оскорбить,   они   не
притворяются: они действительно [никого за людей не считают], кроме  себя  и
старших воров! Они так ухватили мир! -- и теперь держатся за  это.  Вот  при
съ„ме с работы они вбиваются  в  колонну  взрослых  зэков,  измученных,  еле
стоящих, погрузившихся в какое-то оцепенение или в  воспоминания.  Малолетки
расталкивают колонну не потому, что им надо стать первыми -- это  ничего  не
да„т, а просто так, для забавы.  Они  шумно  разговаривают,  постоянно  всуе
поминают Пушкина ("Пушкин взял", "Пушкин съел"), матерятся в Бога, в  Христа
и в Богородицу, выкрикивают любую брань  о  половых  извращениях,  никак  не
стесняясь пожилых женщин, стоящих тут, а  тем  более  молодых.  За  короткое
лагерное время они достигли высочайшей свободы [от] общества!  --  Во  время
долгих проверок в зоне малолетки гоняются друг за другом, торпедируя  толпу,
валя одних людей на других ("Что, мужик, на дороге стал?"), или бегают  друг
за другом вокруг человека как вокруг дерева, тем  удобнее  дерева,  что  еще
можно им заслоняться, дергать, шатать, рвать в разные стороны.
   Это и в вес„лую-то минуту оскорбительно, но когда переломлена вся  жизнь,
человек заброшен в дал„кую  лагерную  яму,  чтобы  погибнуть,  уже  голодная
смерть распространяется в н„м, мрак стоит в его глазах, -- нельзя  подняться
выше себя и посочувствовать юнцам, что так  беззатейливы  их  игры  в  таком
унылом месте. Нет, пожилых измученных людей охватывает злоба, они кричат им:
"Чтоб вас  чума  взяла,  зме„ныши!"  "Падлюки!  Бешеные  собаки!"  "Чтоб  вы
подохли!" "Своими  бы  руками  их  задушил"  "Хуже  фашистов  зверь„!"  "Вот
напустили нам на погибель!" (И столько вложено в эти  крики  инвалидов,  что
если бы слова убивали -- они бы убили.) Да! Так и кажется, что их  напустили
нарочно! -- потому что и долго думая, лагерные распорядители не изобрели  бы
бича тяжелей. (Как в удачной шахматной партии все комбинации вдруг  начинают
вязаться сами, а мнится, что -- задолго гениально придуманы,  так  и  многое
удалось в нашей Системе на лучшее изнурение человеков.) Так и  кажется,  что
по  христианской  мифологии  вот  такими  должны