где-то новые лоскуты.
   Для кого номера были действительно самой дьявольской из здешних затей  --
это для истовых сектанток некоторых сект. Такие были в женском  лаготделении
близ станции Суслово (Камышлаг), -- женщин, сидевших за религию, там  вообще
была -- треть. Ведь прямо же вс„ предсказано Апокалипсисом:
   13, 16 -- ...положено будет начертание на правую руку или на чело их.
   И  эти  женщины  отказывались  носить  номера!  --  печать   сатаны!   не
соглашались  они  и  давать   свою   подпись   (сатане   же)   за   казенное
обмундирование.  Администрация  лагеря  (начальник  Управления  --   генерал
Григорьев, начальник ОЛПа майор Богуш) проявила достойную тв„рдость! --  она
велела  раздеть  этих  женщин  [до   сорочек],   [снять]   с   них   [обувь]
(надзирательницы-комсомолки вс„ сделали) --  чтобы  зима  помогла  принудить
бессмысленных фанатичек принять казенное обмундирование и нашить номера.  Но
и в мороз женщины ходили по зоне босиком и  в  сорочках,  а  не  соглашались
отдать душу сатане!
   И перед этим духом (конечно, реакционным, мы-то люди просвещ„нные, мы  бы
не стали так возражать против номеров!) --  администрация  сдалась,  вернула
сектанткам их носильные вещи -- и они надели их без номеров! (Елена Ивановна
Усова так и проходила все 10 лет  в  сво„м,  одежда  и  бель„  истлели  уже,
сползали с плеч -- но не могла бухгалтерия выдать ей  ничего  каз„нного  без
расписки!)
   Еще досаждали нам номера  тем,  что,  крупные,  они  легко  прочитывались
издали конвоем. Конвой всегда нас видел только на расстоянии, возможном  для
автоматной изготовки и выстрела, никого из нас по фамилиям,  разумеется,  не
знал, и, одинаково одетых, не различал бы если б не наши номера.  Теперь  же
конвоиры примечали, кто в колонне разговаривал, или путал пятерки,  или  рук
не держал назад, или поднял что-нибудь с земли -- и достаточно было  рапорта
начкара в лагерь, чтобы виновника ждал карцер.
   Конвой был еще одной силой, сжимающей воробышка нашей жизни в  жмых.  Эти
"краснопогонники", регулярные солдаты, эти сынки  с  автоматами  были  силой
т„мной, нерассуждающей, о нас не знающей, никогда не принимающей объяснений.
От нас к ним ничто не могло перелететь, от них к нам -- окрики,  лай  собак,
лязг затворов и пули. И всегда были правы они, а не мы.
   В Экибастузе на подсыпке железнодорожного полотна, где зоны нет,  а  есть
оцепление, один зэк в дозволенной черте ступил несколько шагов, чтобы  взять
свой хлеб из брошенной куртки -- а конвоир вскинулся и убил его. И  он  был,
конечно,  прав.  И  получить  мог  только  благодарность.  И,  конечно,   не
раскаивается по сей день. А мы ничем не выразили возмущения. И,  разумеется,
не писали никуда (да никто б нашей жалобы и не пропустил).
   19 января 1951 года наша колонна в  пятьсот  человек  подошла  к  объекту
АРМу. С одной стороны была зона, и тут уже не стояло солдат. Вот-вот  должны
были впускать нас в ворота. Вдруг заключ„нный Малой  (а  на  самом  деле  --
рослый широкоплечий парень) ни с того, ни с сего отделился от строя и как-то
задумчиво пош„л на начальника конвоя. Впечатление было, что он  не  в  себе,
что он сам не понимает, что' делает. Он не поднял  руки,  он  не  сделал  ни
одного угрожающего жеста,  он  просто  задумчиво  пош„л.  Начальник  конвоя,
франтоватый гаденький офицер -- перепугался и стал задом напер„д  бежать  от
Малого, что-то визгливо крича и  никак  не  умея  вынуть  пистолета.  Против
Малого быстро выдвинулся сержант-автоматчик и за  несколько  шагов  дал  ему
очередь в грудь и живот, тоже медленно отходя. И Малой, прежде  чем  упасть,
еще шага два продолжал сво„ медленное движение, а из  спины  его,  по  следу
невидимых пуль, вырвались видимые клочки ваты из телогрейки. Но  хотя  Малой
упал, а мы, вся остальная колонна, не шевельнулись, начальник конвоя так был
перепуган, что выкрикнул солдатам боевую команду, и со всех сторон захлопали
автоматы, полосуя чуть  выше  наших  голов,  застучал  пулем„т,  разв„рнутый
заранее на  позиции,  во  много  голосов,  состязаясь  в  истеричности,  нам
кричали: "Ложись! Ложись! Ложись!" И пули  пошли  ниже,  ниже,  в  проволоку
зоны. Мы, полтысячи, не бросились на стрелков, не смяли их, а все повалились
ничком и так, уткнувшись лицами в снег, в позорном, беспомощном положении, в
это крещенское утро дольше четверти часа лежали как овцы  --  всех  нас  они
шутя могли бы перестрелять и не несли бы ответа: ведь попытка к бунту!
   Такие мы были подавленные жалкие рабы на  первом  и  втором  году  особых
лагерей -- и о периоде этом довольно сказано в "Иване Денисовиче".
   Как же это сложилось?  Почему  многие  тысячи  этой  скотинки,  Пятьдесят
Восьмой, -- но ведь [политических] же, ч„рт возьми?  Но  ведь  теперь-то  --
отдел„нных,   выделенных,   собранных   вместе   --   теперь-то,    кажется,
политических? -- вели себя так ничтожно? так покорно?
   Эти лагеря и не могли [начаться] иначе. И угнет„нные, и угнетатели пришли
из ИТЛ'овских лагерей, и десятилетия рабской и господской традиции стояли  и
за теми и за другими. Образ жизни и образ мыслей переносился вместе с живыми
людьми, они притепляли и поддерживали его друг в друге, потому что ехали  по
несколько сот человек с одного лаготделения. На новое место они привозили  с
собой всеобщую внуш„нную уверенность, что в лагерном мире  человек  человеку
-- крыса и людоед, и не бывает иначе. Они привозили в себе интерес  к  одной
лишь своей судьбе и полное равнодушие к судьбе общей. Они ехали,  готовые  к
беспощадной борьбе за захват бригадирства, за  теплые  придурочьи  места  на
кухне, в хлеборезке, в капт„рках, в бухгалтерии и при КВЧ.
   Но когда на новое место едет одиночка, он в своих  расч„тах  [устроиться]
там может полагаться только на случайную удачу  и  на  свою  бессовестность.
Когда же долгим этапом, две-три-четыре недели везут в одном вагоне,  моют  в
одних пересылках, ведут в одном строю уже довольно сталкивавшихся лбами, уже
хорошо оценивших друг в друге и бригадирский кулак, и  умение  подползать  к
начальству,  и  умение  кусать  из-за  угла,  и  умение   тянуть   "налево",
[отворачивая] от работяг, -- когда вместе этапируют  уже  спевшееся  [кубло]
придурков, -- естественно, им не предаваться свободолюбивым мечтам, а дружно
перенести эстафету рабства, сговориться, как они будут захватывать  ключевые
посты в новом лагере, оттесняя  придурков  из  других  лагерей.  А  работяги
т„мные, вполне смирившиеся со своей корявой т„мной  судьбой,  сговариваются,
как им на новом месте составить бригаду получше  да  подпасть  под  сносного
бригадира.
   И все эти люди бесповоротно забыли не только то, что  каждый  из  них  --
человек, и нес„т в себе Божий огонь, и способен на высшую участь, но  забыли
даже, что спину можно бы и разогнуть, что  простая  свобода  есть  такое  же
право человека, как воздух, что все они -- так называемые [политические],  и
вот теперь остаются промеж себя.
   Правда, толика блатных вс„-таки среди них была: отчаявшись удержать своих
любимцев от частых побегов (82-я статья УК давала за побег  только  до  двух
лет, а у воров бывали уже десятки и сотни наплюсованных, отчего ж не бежать,
коли некому унять?) власти решились клепать  им  за  побег  58-14,  то  есть
экономический саботаж.
   Таких блатных ехало в Особые лагеря в общем очень мало,  в  каждом  этапе
горстка, но, по их кодексу, вполне  достаточно,  чтобы  вести  себя  дерзко,
нагло, ходить в комендантах с палками (как те два азербайджанца  в  Спасске,
зарубленные  потом)  и  помогать  придуркам  утверждать  на  новых  островах
Архипелага   вс„    то    же    ч„рно-гов„нное    знамя    рабских    подлых
истребительно-трудовых лагерей.
   Экибастузский лагерь был создан за год до нашего приезда -- в 1949  году,
и вс„ тут так и сложилось по подобию прежнего, как оно было принесено в умах
лагерников и начальства. Были комендант, помкоменданта  и  старшие  бараков,
кто кулаками, кто доносами изнимавшие своих подданных. Был  отдельный  барак
придурков, где на вагонках и за чаем дружески решались судьбы целых объектов
и бригад. Были (благодаря  особому  устройству  финских  бараков)  отдельные
[кабины] в каждом бараке, которые  занимались,  по  чину,  одним  или  двумя
привилегированными зэками. И нарядчики били в шею, и бригадиры -- по  морде,
и надзиратели -- пл„тками. И подобрались наглые мордастые  повара.  И  всеми
капт„рками  завладели  свободолюбивые  кавказцы.  А   прорабские   должности
захватила группка проходимцев, которые считались все инженерами.  А  стукачи
исправно и безнаказанно носили свои доносы в оперчасть. И, год назад начатый
с палаток, лагерь имел уже и каменную тюрьму -- однако еще не достроенную  и
потому  сильно  переполненную:   очереди   в   карцер   с   уже   выписанным
постановлением приходилось ожидать по месяцу и по два --  беззаконие,  да  и
только! -- очередь в карцер! (Мне был присужд„н карцер, так я и не  дождался
очереди.)
   Правда, за этот год уже  поблекли  блатные  (точнее  суки,  поскольку  не
пренебрегали лагерными постами). Уже  как-то  почувствовалось,  что  нет  им
настоящего размаха -- нет блатной молод„жи, пополнения, не скачет  никто  на
цирлах. Что-то у них не  срабатывало.  Комендант  Магеран,  когда  начальник
режима представлял его выстроившемуся лагерю, еще пытался смотреть с мрачной
бодростью; но уже неуверенность владела им,  и  скоро  бесславно  сошла  его
звезда.
   На наш этап, как и на всякий  новый,  был  сделан  натиск  уже  в  первой
при„мной бане. Банщики, парикмахеры и  нарядчики  были  напряжены  и  дружно
налетали на каждого, кто пытался сделать хотя бы  робкое  возражение  против
рваного белья, или холодной воды, или порядка прожарки. Они только  и  ждали
таких возражений и налетали сразу  несколько,  как  псы,  нарочито,  кричали
повышенно громко: "Здесь вам не Куйбышевская пересылка!"  и  совали  к  носу
откормленные  кулаки.  (Это  психологически  очень  верно.   Голый   человек
десятикратно беззащитен против одетых. И если новый этап припугнуть в первой
бане, он будет уже и в лагерной жизни ущемлен).
   Тот  самый  студент  Володя  Гершуни,  который  предполагал   в   лагере,
осмотревшись, понять, "с кем идти", был в первый же день поставлен укреплять
лагерь -- копать яму под столб освещения. Он  был  слаб,  не  одолел  нормы.
Помбыт Батурин, из сук, тоже притихающий, но еще не притихщий,  обозвал  его
[пиратом] и ударил в лицо. Гершуни бросил лом и вовсе уш„л от ямки. Он пош„л
в комендатуру и объявил: "сажайте, на работу  больше  не  пойду,  пока  ваши
пираты дерутся" (его этот "пират" особенно обидел  с  непривычки).  Посадить
его не отказались, он отсидел в два при„ма 18 суток  карцера  (делается  это
так: сперва выписывается 5 или 10 суток,  а  потом  по  окончании  срока  не
освобождают, ждут, чтобы заключ„нный начал  протестовать  и  ругаться  --  и
тут-то "законно" [втирают] ему второй карцерный срок). После карцера ему, за
буйство, выписали еще два месяца БУРа, то есть, в той же тюрьме  сидеть,  но
получать горячее, пайку по выработке и ходить на  известковый  завод.  Видя,
что погрязает вс„ глубже, Гершуни пытался спастись теперь через санчасть, он
еще не  знал  цену  е„  начальнице  мадам  Дубинской.  Он  предполагал,  что
предъявит  сво„  плоскостопие  и  его  освободят  от  далеких  хождений   на
известковый. Но его и в санчасть  отказались  вести,  экибастузский  БУР  не
нуждался в  амбулаторном  при„ме.  Чтобы  вс„-таки  туда  попасть,  Гершуни,
наслушавшись, как надо протестовать, по разводу остался  на  нарах  в  одних
кальсонах. Надзиратели "Полундра" (психованный бывший  морячок)  и  Коненцов
стащили его за ноги с нар и так,  в  кальсонах,  поволокли  на  развод.  Они
волокли, а он руками хватался за лежащие там камни, подготовленные к кладке,
-- чтобы удержаться за них. Уж Гершуни согласен был на известковый и  только
кричал "дайте брюки надеть!" -- но его волокли. На  вахте,  задерживая  весь
четыр„хтысячный развод, этот слабый мальчик кричал: "Гестаповцы! Фашисты!" и
отбивался, не давая надеть наручников. Вс„ же Полундра  и  Коненцов  согнули
ему голову до земли, и  надели  наручники,  и  теперь  толкали  идти.  Их  и
начальника режима лейтенанта Мачеховского не  смущало,  смущало  почем  мого
Гершуни -- как это он через весь поселок пойдет в кальсонах. И он  отказался
идти! Рядом стоял курносый собаковод-конвоир.  Запомнилось  Володе,  как  он
тихо ему буркнул: "Ну, что бушуешь, становись в колонну. Посидишь у  костра,
неужто работать будешь?" И крепко держал свою собаку,  которая  из  рук  его
рвалась, чтобы достичь Володиного горла,  она  же  видела,  что  этот  пацан
сопротивляется голубым погонам! Володю сняли с развода, повели назад, в БУP.
Pуки в наручниках за спиной стягивало ему вс„ больнее,  а  надзиратель-казак
держал за горло и тыкал коленом под вздох. Потом бросили его на пол,  кто-то
сказал профессионально-деловито: "Так' его бейте, чтоб у...лся!" и его стали
бить сапогами, попадая и по виску, пока он не потерял сознания.  Через  день
вызвали  к  оперуполномоченному  и  стали  мотать  ему  [дело]  о  намерении
[террора] -- ведь, когда волокли его, он хватался за камни! Зачем?
   На другом разводе так же сопротивлялся идти Твердохлеб,  он  и  голодовку
объявил -- на сатану  работать  не  будет!  Презирая  его  голодовку  и  его
забастовку, тащили и его силком, только из простого барака, и Твердохлеб мог
дотянуться и бить ст„кла. Разбиваемые ст„кла резко звенели на всю [линейку],
мрачно аккомпанируя счету нарядчиков и надзирателей.
   Аккомпанируя тягучему однообразному тону  наших  дней,  недель,  месяцев,
лет.
   И никакого просвета не предвиделось. Не задумано было  просвета  в  плане
МВД, когда эти лагеря создавались.
   Мы, четверть  сотни  новоприбывших,  большей  частью  западные  украинцы,
сбились в одну бригаду и удалось договориться с нарядчиками иметь  бригадира
из своих -- того же Павла  Боронюка.  Получилась  из  нас  бригада  смирная,
работящая    (западных    украинцев,    недавно    от    земли,    еще    не
коллективизированной, не подгонять надо было, а впору, пожалуй, удерживать!)
Дней несколько  мы  считались  чернорабочими,  но  скоро  объявились  у  нас
каменщики-мастера, а другие взялись подучиться,  и  так  мы  стали  бригадой
каменщиков. Кладка получалась хорошо. Начальство это заметило, и сняло нас с
жилого объекта -- с постройки домов для вольных, оставило в  зоне.  Показали
бригадиру кучу камней у БУРа -- тех  самых,  за  которые  цеплялся  Гершуни,
пообещали, что камни с карьера будут подвозить непрерывно. И объяснили,  что
тот БУР, который стоит, это только половина БУРа, а нужно теперь  пристроить
такую же вторую половину, и это сделает наша бригада.
   Так, на позор наш, мы стали строить тюрьму для себя.
   Стояла долгая сухая осень -- за весь сентябрь и за  половину  октября  не
выпало ни дождика. Утром бывало тихо,  потом  поднимался  ветер,  к  полудню
крепчал, к вечеру стихал опять. Иногда этот ветер был постоянен  --  он  дул
тонко, щемяще  и  особенно  давал  чувствовать  эту  щемящую  ровную  степь,
открывающуюся нам даже с лесов Бура  --  ни  поселок  с  первыми  заводскими
зданиями, ни военный городок конвоя, ни тем более наша еще проволочная  зона
не закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной  ровности  и
безнадежности этой степи, по которой только  первый  рядок  едва  ошкуренных
телефонных столбов пош„л на северо-восток к Павлодару.  Иногда  ветер  вдруг
брался  крутой,  за  час  надувал  холоду  из  Сибири,  заставлял   натянуть
телогрейки и еще бил и бил  в  лицо  крупным  песком  и  мелкими  камушками,
которые м„л по степи. Да уж  не  обойтись,  проще  повторить  стихотворение,
которое я написал в те дни на кладке БУРа.

   КАМЕНЩИК.

   Вот -- я каменщик. Как у поэта сложено,
   Я из камня дикого кладу тюрьму.
   Но вокруг -- не город. Зона. Огорожено.
   В чистом небе коршун реет настороженно.
   Ветер по степи!!. И нет в степи прохожего,
   Чтоб спросить меня: кладу -- [кому?]
   Стерегут колючкою,  псами,  пулем„тами  -Мало!  Им  еще  в  тюрьме  нужна
тюрьма...
   Мастерок в руке. Размеренно работаю,
   И влеч„т работа по себе сама.
   Был майор. Стена не так [развязана].
   Первых посадить нас обещал.
   Только ль это! Слово вольно сказано.
   На тюремном деле -- галочка проказою,
   Что-нибудь фигурной скобкой сообща.
   Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
   За стеной стена растет, меж стенами стена...
   Шутим, закурив у ящика растворного,
   Ждем на ужин -- хлеба, [каш] добавка вздорного -А с лесов, меж  камня  --
камер ямы ч„рные,
   Чьих-то близких мук немая глубина.
   И всего-то нить у них одна -- автомобильная
   Да с гуденьем проводов недавние столбы...
   Боже мой! Какие мы бессильные!
   Боже мой! Какие мы рабы!

   Рабы! Не потому даже, что, боясь угроз  майора  Максименко,  клали  камни
вперехлест и цементу честно, чтобы нельзя было  легко  эту  стену  разрушить
будущим узникам. А потому что, действительно, хотя мы  не  выполняли  и  ста
процентов нормы -- бригаде, клавшей тюрьму, выписывались [дополнительные], и
мы не швыряли их майору в лицо, а съедали.  А  товарищ  наш  Володя  Гершуни
сидел в уже отстроенном крыле БУРа. А Иван Спасский, без всяких  проступков,
за какую-то неведомую галочку, уже сидел в режимке.  И  из  нас  еще  многим
предстояло посидеть в этом самом БУРе, в этих самых камерах, которые мы  так
аккуратно над„жно выкладывали. И в  самое  время  работы,  когда  мы  быстро
поворачивались с раствором и камнями,  вдруг  раздались  выстрелы  в  степи.
Скоро  к  вахте  лагеря,  близ  нас,  подъехал  воронок  (самый   настоящий,
городской, он состоял в штате конвойной  части,  только  на  боках  не  было
расписано для сусликов "Пейте советское шампанское!"). Из воронка вытолкнули
четверых -- избитых, окровавленных; двое спотыкались, одного тянули;  только
первый, Иван Воробьев, ш„л гордо и зло.
   Так провели беглецов под нашими  ногами,  под  нашими  подмостьями  --  и
завели в правое, уже готовое крыло БУРа.
   А мы -- клали камни...
   Побег! Что' за отчаянная смелость! -- не имея гражданской одежды, не имея
еды, с пустыми руками -- пройти  зону  под  выстрелами  --  и  бежать  --  в
открытую безводную бесконечную голую степь!  Это  даже  не  замысел  --  это
вызов, это гордый способ самоубийства. И вот на какое сопротивление только и
способны самые сильные и смелые из нас!
   А мы... клад„м камни.
   И обсуждаем. Это -- уже второй побег за месяц. Первый тоже не удался,  но
тот был глуповатый. Василий Брюхин (прозванный "Блюхер"), инженер Мутьянов и
еще один бывший польский офицер выкопали в мехмастерских под  комнатой,  где
работали, яму в один кубометр, с запасом еды засели туда и перекрылись.  Они
наивно рассчитывали, что вечером, как обычно, с рабочей зоны снимут  охрану,
они вылезут и пойдут. Но ведь на съ„ме не  досчитались  троих,  а  проволока
вокруг вся цела -- и оставили  охрану  на  несколько  суток.  За  это  время
наверху ходили люди приводили собаку  --  и  скрывшиеся  подносили  ватку  с
бензином к щели, отбивая собаке нюх. Трое суток они сидели не  разговаривая,
не шевелясь, с руками и ногами переплет„нными,  скорченными,  потому  что  в
одном кубометре трое -- наконец, не выдержали и вышли.
   Приходят в зону бригады и  рассказывают,  как  бежала  группа  Воробьева:
рвала зону грузовиком.
   Еще неделя. Мы клад„м камни. Уже очень ясно вырисовывается  второе  крыло
БУРа -- вот будут уютные  карцерочки,  вот  одиночки,  вот  тамбурочки,  уже
нагородили мы в малом объеме множество камня, а его  вс„  везут  и  везут  с
карьера:  камень  даровой,  руки  даровые  там  и   здесь,   только   цемент
государственный.
   Проходит  неделя,  достаточное   время   четыр„м   тысячам   экибастузцев
помыслить, что побег -- безумие, что он не дает ничего.  И  --  в  такой  же
сол