енам  доносительства  --  редкое  явление!  Фастенко  не  ошибся,
заключив о "настроении рабочего класса".) Правда, император прибегал пр этом
к невинным уловкам: намекал, что у него есть сильная рука  в  правительстве;
обещая своим сторонникам служебные командировки для сплочения  монархических
сил на местах.
   Шли месяцы. Император доверился еще двум девушкам  в  гараже.  И  уж  тут
осечки не было -- девушки оказались на идейной высоте! Сразу защемило сердце
Виктора Алексеевича, чувствуя беду. В воскресенье после Благовещенья он  шел
по  рынку,  манифест  неся  при   себе.   Один   старый   рабочий   из   его
единомышленников, встретился ему и сказал:  "Виктор!  Сжег  бы  ты  пока  ту
бумагу, а?" И остро почувствовал  Виктор:  да,  рано  написал!  надо  сжечь!
"Сейчас сожгу, верно." И пошел домой жечь. Но приятных два молодых  человека
окликнули его тут же, на базаре: "Виктор Алексеевич! Подъедемте с нами!" И в
легковой привезли его на Лубянку. Здесь так спешили и так  волновались,  что
не обыскали по обычному ритуалу, и был момент -- император едва не уничтожил
своего манифеста в уборной. Но решил, что  хуже  затягают:  где  да  где?  И
тотчас на лифте подняли его к генералу и полковнику, и генарал  своей  рукой
вырвал из оттопыренного кармана манифест.
   Однако,  довольно  оказалось  одного  допроса,  чтобы   Большая   Лубянка
успокоилась: вс„ оказалось нестрашно. Десять  арестов  по  гаражу  автобазы.
Четыре по гаражу Наркомнефти. Следствие передали уже  подполковнику,  и  тот
похохатывал, разбирая воззвание:
   -- Вот вы тут пишете, ваше величество:  "моему  министру  земледелия  дам
указание  к  первой  же  весне  распустить  колхозы"  --  но  как  разделить
инвентарь? У  вас  тут  не  разработано...  Потом  пишете:  "усилю  жилищное
строительство и расположу каждого по соседству с местом его работы... повышу
зарплату рабочим..."  А  из  каких  шишей,  ваше  величество?  Ведь  денежки
придется на станочке печатать? Вы же [займы] отменяете!.. Потом вот: "Кремль
снесу с лица земли." Но где вы расположите свое  собственное  правительство?
Например, устроило бы вас здание Большой  Лубянки?  Не  хотите  ли  походить
осмотреть?..
   Позубоскалить  над  императором   всероссийским   приходили   и   молодые
следователи. Ничего, кроме смешного, они тут не заметили.
   Не всегда могли удержаться от улыбки и мы в камере. "Так вы же нас в 53-м
не забудете, надеюсь?" -- говорил З-в, подмигивая нам.
   Все смеялись над ним...
   Виктор  Алексеевич,  белобровый,  простоватый,  с  намозоленными  руками,
получив вареную картошку от своей злополучной матери Палагеи, угощал нас, не
деля на твое и мое: "Кушайте, кушайте, товарищи..."
   Он застенчиво улыбался. Он отлично  понимал,  как  это  несвоевременно  и
смешно -- быть императором всероссийским. Но что делать, если выбор  Господа
остановился на н„м?!
   Вскоре его забрали из нашей камеры. *(24)



   Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась.
   Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, еще чуть ли не  был  второй
день Пасхи, праздники перекрещивались. Следователи все гуляли в  Москве,  на
следствие никого не водили. В тишине слышно было, как кто-то против  чего-то
стал протестовать. Его отвели  из  камеры  в  бокс  (мы  слухом  чувствовали
расположение всех дверей) и при открытой  двери  бокса  долго  били  там.  В
нависшей  тишине  отчетливо  слышен  был  каждый   удар   в   мягкое   и   в
захлебывающийся рот.
   Второго мая Москва лупила тридцать залпов,  это  значило  --  европейская
столица. Их две осталось невзятых -- Прага и Берлин, гадать  приходилось  из
двух.
   Девятого мая принесли обед вместе  с  ужином,  как  на  Лубянке  делалось
только на 1-е мая и 7-е ноября.
   По этому мы только и догадались о конце войны.
   Вечером отхлопали еще один  салют  в  тридцать  залпов.  Невзятых  столиц
больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют -- кажется, в сорок
залпов -- это уж был конец концов.
   Поверх намордника нашего окна,  и  других  камер  Лубянки,  и  всех  окон
московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники  и  бывшие  фронтовики,  на
расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо.
   Борис Гаммеров -- молоденький  противотанкист,  уже  демобилизованный  по
инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный  со  студенческой
компанией, сидел этот вечер в многолюдной  бутырской  камере,  где  половина
была пленников и фронтовиков.  Последний  этот  салют  он  описал  в  скупом
восьмистишьи, в самых обыденных строках: как уже легли на  нарах,  накрывших
шинелями;  как  проснулись  от  шума;  приподняли  головы,   сощурились   на
намордник: а, салют; легли

   "И снова укрылись шинелями".

   Теми самыми шинелями -- в глине траншей, в  пепле  костров,  в  рвани  от
немецких осколков.
   Не для нас была та Победа. Не для нас -- та весна.


   1. КПЗ (ДПЗ) -- Камеры (Дом) предварительного  заключения.  То  есть,  не
там, где отбывают срок, а где проходят следствие.

   2. Александр Должин.

   3. А точней 156  см  на  209  см.  Откуда  это  известно?  Это  торжество
инженерного расчета и сильной души, не сломленной Сухановкой -- это посчитал
Ал-др Д. Он не давал себе сойти с ума  и  пасть  духом,  для  того  старался
больше считать. В Лефортово он считал шаги, переводил их  на  километры,  по
карте вспоминал, сколько километров от  Москвы  до  границы,  сколько  потом
через всю Европу, сколько через весь  Атлантический  океан.  Он  имел  такой
стимул: мысленно вернуться домой в Америку; и за год  лефортовской  одиночки
спустился на дно Атлантики, как его взяли в Сухановку. Здесь,  понимая,  что
мало кто об этой  тюрьме  расскажет  (наш  рассказ  --  весь  от  него),  он
изобретал, как ему вымерить камеру. На дне тюремной миски  он  прочел  дробь
10/22 и догадался, что "10" означает диаметр дна, а "22" -- диаметр развала.
Затем он из полотенца вытянул ниточку, сделал метр и так все замерил.  Потом
он стал изобретать, как можно спать [[стоя]], упершись коленом  в  стулик  и
чтоб надзирателю казалось, что глаза  твои  открыты.  Изобрел  --  и  только
поэтому не сошел с ума. (Рюмин держал его месяц на бессоннице.)

   4. Если в Большом Доме в  ленинградскую  блокаду  --  то,  может  быть  и
людоедов: кто ел человечину, торговал человеческой печенью из прозекторской.
Их, почему-то держали в МГБ вместе с политическими.

   5.  Разные  притеснительные  меры,  в  дополнение  к   старым   тюремным,
изобретались во Внутренних тюрьмах ГПУ-НКВД-КГБ постепенно. Кто сидел тут  в
начале 20-х годов не знали этой меры, да  и  свет  на  ночь  тогда  тушился,
по-людски. Но свет стали держать с  логическим  обоснованием:  чтобы  видеть
заключ„нных во всякую минуту ночи (а когда для осмотра  зажигали,  так  было
еще хуже). Руки же велено было держать поверх одеяла якобы для  того,  чтобы
заключ„нный не мог удавиться под одеялом и так уклониться  от  справедливого
следствия. При опытной проверке оказалось, что человеку зимой всегда хочется
руку эту спрятать, угреть -- и потому мера окончательно утвердилась.

   6. Е„ "Воспоминания о Блоке."

   7. Я робею сказать, но перед семидесятыми годами века эти люди как  будто
выныривают вновь. Это удивительно. На это почти и нельзя было надеяться.

   8. Внутренняя тюрьма -- т.е., собственно ГБ.

   9. Кто из нас из школьной истории, из "Краткого  курса"  не  узнал  и  не
зазубрил, что этот "провокационно-подлый манифест" был  издевательством  над
свободой, что царь распорядился: "мертвым -- свободу, живых --  под  арест"?
Но эпиграмма эта лжива. По манифесту: разрешались ВСЕ  политические  партии,
созывалась Дума, и амнистия давалась честная  и  предельно  широкая  (другое
дело, что вынужденная), а именно: по ней освобождались ни много, ни мало как
ВСЕ политические без изъятия, независимо от срока  и  вида  наказания.  Лишь
уголовные оставались сидеть. Сталинская же амнистия 7 июля 1945  г.  (правда
она не была вынужденной)  поступила  как  раз  наоборот:  всех  политических
оставила [[сидеть]].

   10. После сталинской амнистии, как будет еще рассказано,  амнистированных
передерживали по два-три месяца,  понуждали  вс„  так  же  [[вкалывать]],  и
никому это не казалось незаконным.

   11. Вскоре после Фастенко вернулся на родину и  канадский  знакомец  его,
бывший матрос-пот„мкинец, бежавший  в  Канаду  и  ставший  там  обеспеченным
фермером. Этот пот„мкинец продал дочиста свою ферму и скот, и с деньгами и с
новеньким  трактором  приехал  в  родной  край  помогать  строить   заветный
социализм. Он вписался в одну  из  первых  коммун  и  сдал  ей  трактор.  На
тракторе работали кто попало, как попало и быстро  его  загубили.  А  самому
пот„мкинцу вс„ увиделось решительно не тем, как представлялось  за  двадцать
лет.  Распоряжались  люди,  которые  не  имели  бы  права  распоряжаться,  и
приказывали делать то, что рачительному фермеру была  дикая  бессмыслица.  К
тому ж он и  телом  здесь  подобрался,  и  одеждой  износился,  и  мало  что
оставалось от канадских долларов, смен„нных на бумажные рубли. Он взмолился,
чтоб отпустили его-то с семьей, перес„к границу не богаче чем когда-то бежал
с "Пот„мкина", океан переехал, как и  тогда  матросом  (на  билет  не  стало
денег), а в Канаде начал жизнь снова батраком.

   12.  Плеханов  --  "Открытое  письмо  к  петроградским  рабочим"  (газета
"Единство" 28.10.17)

   13. Излюбленный мотив  Сталина:  каждому  арестованному  однопартийцу  (и
вообще бывшему революционеру)  приписывать  службу  в  царской  охранке.  От
нестерпимой  подозрительности?   Или...   по   внутреннему   чувству?..   по
аналогии?..

   14. Большой прорез в  двери  камеры,  отпадающий  в  столик.  Через  него
разговаривают, выдают пищу и предлагают подписываться на тюремных бумагах.

   15. В мое время это слово уже распространилось. Говорили, что  это  пошло
от надзирателей-украинцев: "стой, та нэ вэртухайсь!" Но уместно вспомнить  и
английское "тюремщик = turnkеу -- "верти ключ". Может быть и у нас  вертухай
-- тот кто вертит ключ?

   16. Где этого не было? Наша  всенародная  долголетняя  несытость.  И  все
дележи в армии проходили так же. И  немцы  наслушавшись  из  своих  траншей,
передразнивали: "Кому? -- Политруку!"

   17. Скоро привезут сюда из Берлина биолога Тимофеева-Рессовского, мы  уже
упоминали о н„м. Ничто, кажется, так не оскорбит его  на  Лубянке,  как  это
переплескивание на пол. Он увидит в этом  разящий  признак  профессиональной
незаинтересованности тюремщиков (как и всех нас) в делаемом  нами  деле.  Он
умножит 27 лет стояния Лубянки на 730 раз в году и на 111  камер  --  и  еще
долго будет горячиться, что оказалось легче  два  миллиона  сто  восемьдесят
восемь тысяч раз перелить кипяток на пол и столько же раз придти с тряпкой и
протереть, чем сделать ведра с носиками.

   18. Достался этому обществу  неравнодушный  к  крови  кусочек  московской
земли: пересеча Фуркасовский, близ дома Ростопчина, растерзан был в 1812  г.
неповинный Верещагин, а по  ту  сторону  ул.  Б.  Лубянки  жила  (и  убивала
крепостных) душегубица Салтычиха. ("По Москве" -- под ред. Н. А.  Гейнике  и
др., М., изд. Сабашниковых, 1917, стр. 231.)

   19.  Сузи  обо  мне  потом  вспомнит  так:  странная  смесь  марксиста  и
демократа. Да, диковато у меня тогда соединялось.

   20. Эту конвенцию мы признали только в 1955  году.  Впрочем,  в  дневнике
1915 г. Мельгунов записывает СЛУХИ, что Россия не  пропускает  помощи  своим
пленным в Германию и они там живут хуже всех союзных -- чтобы не было СЛУХОВ
о  хорошей  жизни  пленных  и  не  сдавались  бы  охотно  в  плен.  Какая-то
преемственность идей -- есть. (С. П. Мельгунов -- Воспоминания  и  дневники,
вып. 1, Париж, 1964, стр. 199 и 203)

   21. Конечно, наше следствие не принимало таких резонов. Какое  право  они
имели хотеть жить, когда литерные семьи в советском тылу и без  того  хорошо
жили? Никакого уклонения от взятия немецкого карабина за этими  ребятами  не
признавали. За их шпионскую игру им клепали тягчайшую 58-6 да  еще  диверсию
через намерение. Это значило: держать, пока не околеют.

   22. Он рассказывал, как тучный Щербаков приезжая в  свое  Информбюро,  не
любил видеть людей, и из комнат, через  которые  он  должен  был  проходить,
сотрудники все выметались. Кряхтя от жирности, он  нагибался  и  отворачивал
угол ковра. И горе было всему Информбюро, если там обнаруживалась пыль.

   23. С той малой ошибкой, что спутал шоф„ра с ездоком, вещий старик  почти
ведь и не ошибся!

   24. Когда меня знакомили с Хрущевым в 1962-м году, у  меня  язык  чесался
сказать: "Никита Сергеевич! А у нас ведь с вами общий знакомый есть".  Но  я
сказал ему другую, более нужную фразу, от бывших арестантов.


   Глава 6. Та весна

   В июне 1945 года каждое утро и  каждый  вечер  в  окна  Бутырской  тюрьмы
доносились медные звуки оркестров откуда-то изнедалека -- с Лесной улицы или
с Новослободской. Это были вс„ марши, их начинали заново и заново.
   А  мы  стояли  у  распахнутых,  но   непротягиваемых   окон   тюрьмы   за
мутно-зелеными намордниками из стекло-арматуры  и  слушали.  Маршировали  то
воинские части? или трудящиеся с удовольствием отдавали шагистике  нерабочее
время? -- мы не знали, но слух уже пробрался и к нам, что к большому  параду
Победы, назначенному на 22 июня -- четвертую годовщину начала войны.
   Камням, которые  легли  в  фундамент,  кряхтеть  и  вдавливаться,  не  им
увенчивать здание. Но даже почетно лежать в фундаменте  отказано  тем,  кто,
бессмысленно покинутый, обреченным лбом и обреченными ребрами принял  первые
удары этой войны, отвратив победу чужую.

   "Что' изменнику блаженства звуки?.."

   Та весна 45 года в  наших  тюрьмах  была  преимущественно  весна  русских
[пленников].  Они  шли  через  тюрьмы  Союза  необозримыми  плотными  серыми
косяками, как океанская сельдь. Первым углом такого косяка явился  мне  Юрий
Е. А теперь я весь,  со  всех  сторон  был  охвачен  их  слитным,  уверенным
движением, будто знающим свое предначертание.
   Не одни пленники проходили те камеры -- лился поток  всех,  побывавших  в
Европе: и эмигранты  гражданской  войны;  и  оst'овцы  новой  германской;  и
офицеры Красной Армии, слишком резкие и далекие в выводах, так что опасаться
мог Сталин, чтоб они не задумали принести из европейского похода европейской
свободы, как уже сделали за сто двадцать лет до них. Но вс„-таки больше было
моих ровесников, не моих даже, а [ровесников Октября] -- тех, кто  вместе  с
Октябрем родился, кто в 1937-м, ничем не смущаемый,  валил  на  демонстрации
двадцатой годовщины, и чей возраст к началу войны как раз составил  кадровую
армию, разметанную в несколько недель.
   Так тюремная томительная весна под марши Победы стала  расплатной  весной
моего поколения.
   Это нам над люлькой пели: "Вся власть советам!" Это мы загорелою  детской
ручонкой тянулись к ручке пионерского горна и на  возглас  "Будьте  готовы!"
салютовали "Всегда готовы!" Это мы  в  Бухенвальд  проносили  оружие  и  там
вступали в компартию. И мы же теперь оказались в  черных  за  одно  то,  что
вс„-таки остались жить. *(1)
   Еще когда  мы  разрезали  Восточную  Пруссию,  видел  я  понурые  колонны
возвращающихся пленных -- единственные при  горе,  когда  радовались  вокруг
все, -- и уже тогда их безрадостность ошеломляла меня, хоть я еще не разумел
е„ причины. Я соскакивал,  подходил  к  этим  добровольным  колоннам  (зачем
колоннам? почему они строились? ведь их никто  не  заставлял,  военнопленные
всех наций возвращались разбродом! А наши  хотели  прийти  как  можно  более
покорными...) Там на мне были капитанские погоны, и под погонами  да  и  при
дороге было не узнать:  почему  ж  они  так  все  невеселы?  Но  вот  судьба
завернула и меня вослед этим пленникам,  я  уже  шел  с  ними  из  армейской
контрразведки во фронтовую, во фронтовой послушал  их  первые,  еще  неясные
мне, рассказы, потом развернул мне это все Юрий Е., а теперь,  под  куполами
кирпично-красного Бутырского замка, я ощутил,  что  эта  история  нескольких
миллионов русских пленных пришивает меня навсегда, как булавка таракана. Моя
собственная история попадания в тюрьму показалась  мне  ничтожной,  я  забыл
печалиться о сорванных погонах. Там, где  были  мои  ровесники,  там  только
случайно не был я. Я понял, что долг мой -- подставить  плечо  к  уголку  их
общей тяжести -- и нести до последних, пока не задавит. Я так ощутил теперь,
будто вместе с этими ребятами и я попал в плен на Соловьевской переправе,  в
Харьковском мешке, в  Керченских  каменоломнях;  и,  руки  назад,  нес  свою
советскую гордость за проволоку концлагеря; и на морозе часами выстаивал  за
черпаком остывшей [кавы] (кофейного эрзаца) и оставался трупом на земле,  не
доходя котла; в офлаге N 68 (Сувалки) рыл руками и крышкою  от  котелка  яму
колоколоподобную (кверху уже), чтоб зиму не на открытом  плацу  зимовать;  и
озверевший пленный подползал ко мне умирающему грызть мое  еще  не  остывшее
мясо под локтем; и с каждым новым днем обостренного  голодного  сознания,  в
тифозном бараке и у проволоки  соседнего  лагеря  англичан  --  ясная  мысль
проникала в мой умирающий мозг: что Советская  Россия  отказалась  от  своих
издыхающих детей. "России гордые сыны", они нужны были ей, пока

ь под танки, пока еще можно было поднять их в атаку. А взяться кормить их в плену? Лишние едоки. И лишние свидетели позорных поражений.
   Иногда мы хотим солгать,  а  Язык  нам  не  да„т.  Этих  людей  объявляли
изменниками, но в языке примечательно ошибались -- и судьи, и  прокуроры,  и
следователи. И сами осужд„нные, и весь народ, и газеты повторили и закрепили
эту ошибку, невольно выдавая правду, их хотели объявить изменниками  РодинЕ,
но никто не говорил и  не  писал  даже  в  судебных  материалах  иначе,  как
"изменники Родины".
   Ты сказал! Это были не изменники [[ей]],  а  [[е„]]  изменники.  Не  они,
несчастные, изменили Родине, но расчетливая  Родина  изменила  им  и  притом
ТРИЖДЫ.
   Первый  раз  бездарно  она  предала  их  на  поле   сражения   --   когда
правительство, излюбленное Родиной, сделало вс„, что  могло,  для  проигрыша
войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию на разгром, разобрало
танки  и  артиллерию,  лишило  толковых   генералов   и   запретило   армиям
сопротивляться. *(2) Военнопленные -- это и были именно те, чьими телами был
принят удар и остановлен вермахт.
   Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену.
   И теперь третий раз  бессовестно  она  их  предала,  заманив  материнской
любовью ("Родина простила! Родина зовет!") и накинув удавку уже на  границе.
*(3)
   Кажется, сколько мерзостей совершалось и видено у нас за тысячу  сто  лет
нашего государственного  существования!  --  но  была  ли  среди  них  такая
многомиллионная  подлость:  предать  своих   воинов   и   объявить   их   же
предателями?!
   И как легко мы исключили их  из  своего  счета:  изменил?  --  позор!  --
списать! Да [списал] их еще до нас наш Отец: цвет  московской  интеллигенции
он бросил в вяземскую мясорубку с берданками 1866-го  года,  и  то  одна  на
пятерых. (Какой  Лев  Толстой  развернет  нам  [[это]]  Бородино?)  А  тупым
переползом  жирного  короткого  пальца  Великий  Стратег  переправил   через
Керченский  пролив  в  декабре  41-го  года  --  бессмысленно,  для   одного
эффектного новогоднего сообщения -- СТО ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ наших ребят  --  едва
ли не столько, сколько было всего русских под Бородиным -- и  всех  без  боя
отдал немцам.
   И вс„-таки почему-то не он -- изменник, а -- они.
   (И как легко мы поддаемся предвзятым кличкам, как  легко  мы  согласились
считать этих преданных -- изменниками! В одной из бутырских камер был  в  ту
весну старик Лебедев, металлург, по званию профессор, по наружности -- дюжий
мастеровой