, не укажут  нам  и  моральных
оснований, чтобы их судить. Эта -- та  диалектика,  которой  владел  Анатоль
Франс, а нам она никак не да„тся. По Франсу вчерашний  мученик  сегодня  уже
неправ -- с той первой минуты, как кумачевая  рубаха  обляжет  его  тело.  И
наоборот. А в биографиях нашего революционного времени: если  на  мне  годок
поездили, когда я из жеребят  вышел,  так  на  всю  жизнь  теперь  называюсь
лошадью, хоть служу давно в извозчиках.
   От этих беспомощных эмигрантских  мумий  отличался  полковник  Константин
Константинович Ясевич. Вот для него с концом гражданской войны борьба против
большевизма очевидно не кончилась. Уж чем он там мог бороться, где и как  --
мне он не рассказывал. Но ощущение, что он  и  посейчас  в  строю.  У  него,
очевидно, был четкий ясный взгляд на окружающее, а от  отчетливой  жизненной
позиции -- и в теле постоянная крепость, упругость, деятельность.  Было  ему
не меньше шестидесяти, голова совершенно лыса, без волоска,  уж  он  пережил
следствие (ждет приговора, как все мы), и помощи, конечно, ниоткуда  никакой
-- а сохранил молодую, даже  розоватую  кожу,  из  всей  камеры  один  делал
утреннюю зарядку и оплескивался под краном (мы же  все  берегли  калории  от
тюремной пайки). Он не пропускал времени, когда  между  нарами  освобождался
проход -- и эти пять-шесть метров выхаживал, выхаживал чеканной  походкой  с
чеканным профилем, скрестив руки на груди и ясными  молодыми  глазами  глядя
мимо стен.
   И именно потому, что мы все изумлялись происходящему с нами, а  для  него
ничто из окружающего не противоречило его ожиданиям,  --  он  в  камере  был
совершенно одинок.
   Его поведение в тюрьме я соразмерил через год: снова я был в Бутырках и в
одной из тех же 70-х  камер  встретил  молодых  однодельцев  Ясевича  уже  с
приговорами по десять и пятнадцать лет. На папиросной бумажке был  отпечатан
приговор всей их группе, почему-то у них  на  руках.  Первый  в  списке  был
Ясевич, а приговор ему -- расстрел. Так вот что' он видел, предвидел  сквозь
стены непостаревшимися глазами, выхаживая от стола к  двери  и  обратно!  Но
безраскаянное сознание верности жизненного пути  давало  ему  необыкновенную
силу.
   Среди  эмигрантов  оказался  и  мой  ровесник  Игорь  Тронко.  Мы  с  ним
сдружились. Оба ослабелые, высохшие, желто-серая  кожа  на  костях  (почему,
правда, мы так поддавались? Я думаю от душевной растерянности.)  Оба  худые,
долговатые,  колеблемые  порывами  летнего  ветра  в  бутырских  прогулочных
дворах, мы  ходили  вс„  рядом  осторожной  поступью  стариков  и  обсуждали
параллели наших жизней. В один и тот же год мы родились с ним на юге России.
Еще сосали мы оба молоко, когда судьба полезла в свою  затасканную  сумку  и
вытянула мне короткую соломинку, а ему долгую. И вот колобок  его  закатился
за  море,  хотя  "белогвардеец"  его  отец  был  такой:   рядовой   неимущий
телеграфист.
   Для меня  было  остро-интересно  через  его  жизнь  представить  все  мое
поколение соотечественников, очутившихся там. Они росли при хорошем семейном
надзоре при  очень  скромных  или  даже  скудных  достатках.  Они  были  все
прекрасно воспитаны и по возможности хорошо образованы. Они росли,  не  зная
страха и подавления, хотя некоторый гн„т авторитета  белых  организаций  был
над ними, пока они не окрепли. Они выросли так, что пороки века,  охватившие
всю европейскую молодежь (высокая преступность, легкое  отношение  к  жизни,
бездумность, прожигание) их не коснулись -- это потому, что они росли как бы
под сенью неизгладимого несчастья их семей. Во всех странах, где они  росли,
-- только Россию они чли  своей  родиной.  Духовное  воспитание  их  шло  на
русской литературе, тем более любимой, что на ней и  обрывалась  их  родина,
что первичная физическая родина не стояла за ней. Современное печатное слово
было доступно им гораздо шире и  объемнее,  чем  нам,  но  именно  советские
издания до них доходили мало, и этот изъян они чувствовали всего острее,  им
казалось, что именно поэтому они не могут понять главного, самого высокого и
прекрасного о Советской России, а то, что доходит до  них,  есть  искажение,
ложь, неполнота. Представления о нашей подлинной  жизни  у  них  были  самые
бледные, но тоска по родине такая, что если бы в 41-м году  их  кликнули  --
они бы все повалили в Красную армию, и слаще даже для того,  чтобы  умереть,
чем выжить. В двадцать пять-двадцать семь лет эта молодежь уже представила и
твердо отстояла несколько точек зрения, все несовпадавшие с мнениями  старых
генералов  и  политиков.  Так,  группа  Игоря  была   "непредрешенцы".   Они
декларировали, что, не разделив с родиной  всей  сложной  тяжести  прошедших
десятилетий, никто не имеет права ничего решать о будущем  России,  ни  даже
что-либо предлагать, а только идти и силы  свои  отдать  на  то,  что  решит
народ.
   Много мы пролежали рядом на нарах. Я схватил, сколько мог, его мир, и эта
встреча открыла мне (а потом другие встречи подтвердили) представление,  что
отток значительной части духовных сил, происшедший в гражданскую войну, увел
от нас большую и важную ветвь русской культуры. И каждый, кто истинно  любит
е„, будет стремиться к воссоединению обеих ветвей -- метрополии и зарубежья.
Лишь тогда  она  достигнет  полноты,  лишь  тогда  обнаружит  способность  к
неущербному развитию.
   Я мечтаю дожить до того дня.



   Слаб человек, слаб. В конце концов и самые упрямые из  нас  хотели  в  ту
весну прощения, готовы были многим поступиться за кусочек жизни  еще.  Ходил
такой анекдот: "Ваше последнее слово, обвиняемый!" "Прошу послать меня  куда
угодно, лишь бы там была советская  власть!  И  --  солнце..."  Советской-то
власти нам  не  грозило  лишиться,  грозило  лишиться  солнца...  Никому  не
хотелось в крайнее Заполярье, на цынгу, на дистрофию. И  особенно  почему-то
цвела в камерах легенда об  Алтае.  Те  редкие,  кто  когда-то  там  был,  а
особенно -- кто там и не был, навевали сокамерникам  певучие  сны:  что'  за
страна Алтай! И сибирское раздолье, и  мягкий  климат.  Пшеничные  берега  и
медовые реки. Степь и горы. Стада  овец,  дичь,  рыба.  Многолюдные  богатые
деревни... *(15)
   Ах, спрятаться бы в эту тишину! Услышать чистое звонкое  пение  петуха  в
незамутненном воздухе! Погладить добрую серьезную  морду  лошади!  И  будьте
прокляты, все великие проблемы, пусть колотится  о  вас  кто-нибудь  другой,
поглупей. Отдохнуть там от следовательской матерщины и нудного  разматывания
всей твоей жизни, от грохота тюремных замков, от  сп„ртой  камерной  духоты.
Одна' жизнь нам дана, одна маленькая короткая! -- а мы преступно суем е„ под
чьи-то пулеметы или лезем с ней, непорочной, в грязную свалку политики. Там,
на Алтае, кажется жил бы в самой низкой и темной избушке  на  краю  деревни,
подле леса. Не за хворостом и не за грибами -- так бы  просто  вот  пошел  в
лес, обнял бы два ствола: милые мои! ничего мне не надо больше!..
   И сама та весна призывала к милосердию: весна  окончания  такой  огромной
войны! Мы видели, что нас,  арестантов,  текут  миллионы,  что  еще  большие
миллионы встретят нас в лагерях. Не может  же  быть,  чтобы  стольких  людей
оставили в тюрьме после величайшей мировой победы! Это просто для  острастки
нас сейчас держат, чтобы помнили лучше. Конечно, будет великая  амнистия,  и
всех нас распустят скоро. Кто-то клялся даже, что сам читал  в  газете,  как
Сталин, отвечая некоему  американскому  корреспонденту  (а  фамилия?  --  не
помню...) сказал, что будет у нас после войны такая амнистия, какой не видел
свет. А кому-то и следователь САМ верно говорил, что  будет  скоро  всеобщая
амнистия. (Следствию были выгодны эти слухи, они ослабляли нашу волю: черт с
ним, подпишем, все равно не надолго.)
   Но -- [на милость разум нужен]. Это -- для  всей  нашей  истории,  и  еще
надолго.
   Мы не слушали тех немногих трезвых из нас, кто  каркал,  что  никогда  за
четверть столетия амнистии политическим не  было  --  и  никогда  не  будет.
(Какой-нибудь камерный знаток из стукачей еще  выпрыгивал  в  ответ:  "Да  в
1927-м году, к десятилетию Октября, все тюрьмы были пустые,  на  них  [белые
флаги висели]!" Это потрясающее видение белых флагов на  тюрьмах  --  почему
белых?  --  особенно  поражало  сердца.  *(16)  Мы   отмахивались   от   тех
рассудительных из  нас,  кто  разъяснял,  что  именно  потому  и  сидим  мы,
миллионы, что кончилась война: на фронте мы более не нужны, в тылу опасны, а
на далеких стройках без нас  не  ляжет  ни  один  кирпич.  (Нам  не  хватало
самоотречения вникнуть если не в злобный, то хотя бы в простой хозяйственный
расчет Сталина: кто ж  это  теперь,  демобилизованный,  захотел  бы  бросить
семью, дом и ехать на Колыму, на Воркуту, в Сибирь, где нет еще ни дорог, ни
домов? Это была уже почти  задача  Госплана:  дать  МВД  контрольные  цифры,
сколько посадить.) Амнистии! великодушной и широкой амнистии ждали и жаждали
мы! Вот, говорят, в Англии даже в годовщины коронаций, то есть  каждый  год,
амнистируют!
   Была амнистия многим политическим и в день  трехсотлетия  Романовых.  Так
неужели же теперь, одержав победу масштаба века и  даже  больше,  чем  века,
сталинское правительство будет так мелочно мстительно,  будет  памятливо  на
каждый оступ и оскольз каждого маленького своего подданного?..
   Простая истина, но и  е„  надо  выстрадать:  благословенны  не  победы  в
войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения  нужны  --
народу. После побед хочется еще побед, после поражения хочется свободы --  и
обычно е„ добиваются. Поражения нужны народам, как страдания  и  беды  нужны
отдельным людям:  они  заставляют  углубить  внутреннюю  жизнь,  возвыситься
духовно.
   Полтавская победа была несчастьем для России: она потянула за  собой  два
столетия великих напряжений, разорений, несвободы -- и новых, и новых  войн.
Полтавское поражение было спасительно для  шведов:  потеряв  охоту  воевать,
шведы стали самым процветающим и свободным народом в Европе. *(17)
   Мы  настолько  привыкли  гордиться  нашей  победой  над  Наполеоном,  что
упускаем:  именно  благодаря  ей  освобождение  крестьян  не  произошло   на
полстолетия  раньше;  именно   благодаря   ей   укрепившийся   трон   разбил
декабристов. (Французская же оккупация не была для  России  реальностью.)  А
Крымская война, а японская, а германская --  все  приносили  нам  свободы  и
революции.
   В ту весну мы верили в амнистию -- но вовсе не были в  этом  оригинальны.
Поговорив со старыми арестантами, постепенно выясняешь: эта жажда милости  и
эта вера в милость никогда не покидает серых тюремных стен.  Десятилетие  за
десятилетием разные потоки арестантов всегда ждали и  всегда  верили:  то  в
амнистию, то в новый кодекс, то в общий пересмотр  дел  (и  слухи  всегда  с
умелой осторожностью поддерживались [Органами]).  К  сколько-нибудь  кратной
годовщине Октября, к ленинским годовщинам и к дням Победы,  ко  дню  Красной
армии или дню Парижской Коммуны, к каждой новой сессии  ВЦИК,  к  закончанию
каждой пятилетки, к каждому пленуму Верховного Суда  --  к  чему  только  не
приурочивало  арестанстское  воображение  это  ожидаемое  нисшествие  ангела
освобождения! И чем  дичей  были  аресты,  чем  гомеричнее,  умоисступленнее
широта арестанстких потоков, -- тем больше они рождали не трезвость, а  веру
в амнистию!
   Все источники света можно в той или иной степени  сравнивать  с  Солнцем.
Солнце же несравнимо ни с чем. Так и все ожидания в мире можно сравнивать  с
ожиданием амнистии, но ожидания амнистии нельзя сравнить ни с чем.
   Весной 1945 года каждого новичка,  приходящего  в  камеру,  прежде  всего
спрашивали: что он слышал об амнистии? А если двоих-троих брали из камеры  С
ВЕЩАМИ, -- камерные знатоки тотчас же сопоставляли их ДЕЛА  и  умозаключали,
что это -- самые [легкие], их разумеется взяли  освобождать.  [Началось!]  В
уборной и в бане, арестантских почтовых  отделениях,  всюду  наши  активисты
искали следов и  записей  об  амнистии.  И  вдруг  в  знаменитом  фиолетовом
выходном  вестибюле  бутырской  бани  мы  в  начале  июля  прочли  громадное
пророчество мылом по фиолетовой поливанной плитке гораздо выше  человеческой
головы (становились значит, друг другу  на  плечи,  чтоб  только  дольше  не
стерли):

   "Ура!! 17-го июля амнистия!" *(18)

   Сколько ж у нас было ликования! ("Ведь  если  б  не  знали  точно  --  не
написали бы!")  Вс„,  что  билось,  пульсировало,  переливалось  в  теле  --
останавливалось от удара радости, что вот откроется дверь...
   Но -- НА МИЛОСТЬ РАЗУМ НУЖЕН...
   В середине же июля одного старика из нашей камеры коридорный  надзиратель
послал мыть уборную и там с глазу на глаз (при свидетелях бы он не  решился)
спросил, сочувственно глядя на его седую голову: "По какой статье, отец?" --
"По пятьдесят восьмой!" -- обрадовался старик,  по  кому  плакали  дома  три
поколения. "Не подпадаешь..." -- вздохнул надзиратель. Ерунда! --  решили  в
камере. -- Надзиратель просто неграмотный.
   В той камере был молодой киевлянин Валентин (не помню фамилии) с большими
по-женски  прекрасными  глазами,  очень  напуганный   следствием.   Он   был
безусловно провидец, может быть в тогдашнем возбужденном  состоянии  только.
Не однажды он проходил утром по камере и  показывал:  сегодня  тебя  и  тебя
возьмут, я видел во сне. И их брали! Именно их! Впрочем душа  арестанта  так
склонна к мистике что восприниемает провидение почти без удивления.
   27-го июля Валентин подошел ко мне: "Александр! Сегодня мы  с  тобой".  И
рассказал мне сон со всеми атрибутами тюремных  снов:  мостик  через  мутную
речку, крест. Я стал собираться и не зря: после утреннего кипятка нас с  ним
вызвали. Камера провожала нас шумными добрыми пожеланиями,  многие  уверяли,
что мы идем на волю (из сопоставления наших [легких] дел так получилось).
   Ты можешь искренне не верить этому, не разрешать себе верить,  ты  можешь
отбиваться насмешками, но пылающие клещи,  горячее  которых  нет  на  земле,
вдруг да обомнут, вдруг да обомнут твою душу: а если правда?..
   Собрали нас человек двадцать из разных камер и повели сначала в баню  (на
каждом жизненном изломе арестант прежде  всего  должен  пройти  [баню]).  Мы
имели там время, часа полтора,  предаться  догадкам  и  размышлениям.  Потом
распаренных,  принеженных  --   провели   изумрудным   садиком   внутреннего
бутырского двора, где оглушающе пели  птицы  (а  скорее  всего  одни  только
воробьи), зелень же деревьев отвыкшему глазу  казалась  непереносимо  яркой.
Никогда мой глаз не воспринимал с такой  силой  зелени  листьев,  как  в  ту
весну! И ничего в жизни не видел я более близкого к божьему  раю,  чем  этот
бутырский садик, переход по асфальтовым дорожкам которого никогда не занимал
больше тридцати секунд! *(19)
   Привели  в  бутырский  [вокзал]  (место  приема  и  отправки  арестантов;
название очень меткое, к тому ж  главный  вестибюль  там  похож  на  хороший
вокзал), загнали в просторный большой бокс. В  н„м  был  полумрак  и  чистый
свежий воздух: его единственное маленькое окошко располагалось высоко и  без
намордника. А выходило оно в  тот  же  солнечный  садик,  и  через  открытую
фрамугу нас оглушал птичий щебет, и в просвете фрамуги качалась ярко-зеленая
веточка, обещавшая всем нам свободу и дом. (Вот! И в боксе таком хорошем  ни
разу не сидели! -- не случайно!)
   А все мы числились за ОСО! *(20)  И  так  выходило,  что  все  сидели  за
безделку.
   Три часа нас никто не трогал, никто не открывал двери. Мы ходили, ходили,
ходили по боксу и, загонявшись, садились на плиточные скамьи. А веточка  вс„
помахивала, вс„ помахивала за щелью, и осатанело перекликались воробьи.
   Вдруг загрохотала дверь, и одного из нас, тихого бухгалтера лет  тридцати
пяти, вызвали. Он вышел. Дверь заперлась. Мы еще усиленнее забегали в  нашем
ящике, нас выжигало.
   Опять грохот. Вызвали другого, а того впустили. Мы кинулись  к  нему.  Но
это был не он! Жизнь лица его остановилась. Разверстые глаза его были слепы.
Неверными движениями он шатко передвигался по гладкому полу  бокса.  Он  был
контужен? Его хлопнули гладильной доской?
   -- Что'? Что'? -- замирая спрашивали мы. (Если он еще не с электрического
стула, то  смертный  приговор  ему  во  всяком  случае  объявлен.)  Голосом,
сообщающим о конце Вселенной, бухгалтер выдавил:
   -- Пять!! Лет!!!
   И опять загрохотала дверь -- так быстро  возвращались,  будто  водили  по
легкой надобности в уборную. Этот вернулся, сияя. Очевидно его освобождали.
   -- Ну? Ну? -- столпились мы с вернувшейся  надеждой.  Он  замахал  рукой,
давясь от смеха:
   -- Пятнадцать лет!
   Это было слишком вздорно, чтобы так сразу поверить.


   1. Уцелевшие бухенвальдские узники ЗА ТО И САЖАЛИСЬ в  наши  лагеря:  как
это ты мог уцелеть в лагере уничтожения? Тут что-то нечисто!

   2. Теперь, через 27 лет, уже всплыла первая честная работа об этом (П. Г.
Григоренко -- Письмо в журнал "Вопросы истории КПСС" -- Самиздат,  1968),  а
дальше они умножатся -- не все же свидетели умерли,  --  и  скоро  никто  не
назовет правительства Сталина иначе как правительством безумия и измены.

   3. Один из главных  военных  преступников,  бывший  начальник  разведупра
РККА,  генерал-полковник  Голиков  теперь  руководил  заманом   и   заглотом
репатриированных.

   4. Об этом более общо пишет Витковский (по тридцатым годам): удивительно,
что лже-вредители, понимая, что сами они никакие не вредители,  высказывали,
что военных и священников [[трясут]] правильно. Военные, зная про себя,  что
они не служили иностранным разведкам и не разрушали  Красной  армии,  охотно
верили, что  инженеры  --  вредители,  а  священники  достойны  уничтожения.
Советский человек, сидя в тюрьме, рассуждал так: я-то лично невиновен, но  с
ними, с врагами годятся всякие методы.  Урок  следствия  и  урок  камеры  не
просветляли таких людей, они и осужд„нные  вс„  сохраняли  ослепление  ВОЛИ:
веру во всеобщие заговоры, отравления, вредительства, шпионаж.

   5. В нашей критике установлено писать, что Шолохов  в  своем  бессмертном
рассказе "Судьба человека" высказал горькую правду об  "этой  стороне  нашей
жизни", "открыл" проблему. Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще  очень
слабом рассказе, где бледны и неубедительны военные страницы  (автор  видимо
не знает последней  войны),  где  стандартно-лубочно  до  анекдота  описание
немцев (и только  жена  героя  удалась,  но  она  --  чистая  христианка  из
Достоевского), -- в этом рассказе о судьбе военнопленного ИСТИННАЯ  ПРОБЛЕМА
ПЛЕНА СКРЫТА ИЛИ ИСКАЖЕНА:
   1) Избран самый некриминальный случай плена -- без памяти, чтобы  сделать
его "бесспорным", обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти,  как
было с большинством -- что' и как тогда?)
   2) Главная проблема плена представлена не в том, что родина нас покинула,
отреклась, прокляла (об этом у Шолохова вообще ни слова)  и  именно  [[это]]
созда„т безвыходность, -- а в том, что там среди нас  выявляются  предатели.
(Но уж если это главное, то покопайся и объясни, откуда они  через  четверть
столетия после революции, поддержанной всем народом?)
   3) Сочинен фантастически-детективный побег  из  плена  с  кучей  натяжек,
чтобы не возникла обязательная, неуклонная процедура  приема  пришедшего  из
плена: СМЕРШ -- Проверочно-Фильтрационный  лагерь.  Соколова  не  только  не
сажают за колючку, как велит инструкция, но -- анекдот! -- он  еще  получает
от полковника месяц отпуска! (т. е. свободу выполнять [[задание]] фашистской
разведки? Так загремит [[туда же]] и полковник!)

   6. Иосиф Тито еле увернулся от этой участи. А Попов и Танеев, сподвижники
Димитрова по лейпцигскому процессу, оба схватили срок. Для самого  Димитрова
Сталин готовил другую участь.

   7. Впрочем, когда пленники и  [[знали]],  они  поступали  часто  так  же.
Василий Александров п