в других,  как
и в самой объемлющей  изо  всех,  мы  не  открыто  действуем  --  наслоенно,
смешанно -- и потому так успешно и потому так долго.
   Вдруг въезжает через кремл„вские ворота какой-то лихой человек верхом  на
козле, держится со значением, и никто не смеется над ним. Это кто же? почему
на козле? Дегтярев, он в прошлом -- ковбой *(13), потребовал себе лошадь, но
лошадей на Соловках мало, так дали ему козла. А за что  ему  честь?  --  Что
ковбой? Нет, он -- заведующий Дендрологическим  Питомником.  Они  выращивают
экзотические деревья. Здесь, на Соловках.
   Так с этого всадника на козле начинается соловецкая фантастика. Зачем  же
экзотические деревья на Соловках, где  простое  разумное  овощное  хозяйство
монахов -- и то уже загубили,  и  овощи  при  конце?  А  затем  экзотические
деревья при Полярном круге, что и Соловки,  как  вся  Советская  Республика,
преображают мир и строят  новую  жизнь.  Но  откуда  семена,  средства?  Вот
именно: на семена для Дендрологического  Питомника  деньги  есть,  нет  лишь
денег на питание рабочим лесоповала (питание идет еще не  по  нормам  --  по
средствам).
   А вот  --  археологические  раскопки?  Да,  у  нас  работает  Раскопочная
Комиссия. Нам важно знать сво„ прошлое.
   Перед Управлением лагеря -- клумба, и на ней выложен симпатичный слон,  а
на попоне его "У" -- значит У-СЛОН -- (Управление Соловецких Лагерей Особого
Назначения). И тот же ребус -- на соловецких бонах, ходящих как деньги этого
северного государства. Какой приятный домашний маскарад! Так вс„ очень  мило
здесь, Курилко-шутник нас только пугал? И вот свой журнал -- тоже "Слон"  (с
1924 г., первые номера на машинке, с No.  9  --  печатается  в  монастырской
типографии),  с  1925  г.  --  "Соловецкие  острова",  200  экз.  и  даже  с
приложением -- газетой "Новые  Соловки"  (разорвем  с  проклятым  монашеским
прошлым!). С 1926 г. -- подписка по всей стране  и  большой  тираж,  большой
успех! *(14) И над журналом -- верхоглядная  какая-то  цензура;  заключ„нные
(Глубоковский) пишут юмористические стишки о Тройке ГПУ  --  и  проходит!  И
потом их поют с эстрады соловецкого театра прямо в  лицо  приехавшему  Глебу
Бокому

   Обещали подарков нам куль
   Бокий, Фельдман, Васильев и Вуль...

-- и начальству нравится! (Да ведь лестно! Ты курса не кончил -- а тебя в историю лепят.) И припев:

   Всех, кто наградил нас Соловками, -Просим: приезжайте сюда сами!
   Посидите здесь годочков три иль пять -Будете с восторгом вспоминать!

-- хохочут! нравится! (Кто ж разгадает, что здесь -- пророчество?..)
   А обнаглевший Шепчинский, сын расстрелянного генерала,  вывешивает  тогда
лозунг над входными воротами:

   "Соловки -- рабочим и крестьянам!"

   (И тоже ведь пророчество! -- но это не нравится, разгадали и сняли.)
   На артистах драматической труппы -- костюмы,  сшитые  из  церковных  риз.
"Рельсы гудят". Фокстротирующие изломанные пары на сцене (гибнущий Запад) --
и победная красная кузница, нарисованная на заднике (Мы).
   Фантастический мир! Нет, шутил негодник Курилко!..
   А еще  же  есть  Соловецкое  Общество  Краеведения,  оно  выпускает  свои
отч„ты-исследования. О неповторенной архитектуре XVI  века  и  о  соловецкой
фауне здесь пишут с такой  обстоятельностью,  преданностью  науке,  с  такой
кроткой любовью к предмету, будто это досужие чудаки-уч„ные  притянулись  на
остров по научной страсти, а не арестанты, уже прошедшие Лубянку и  дрожащие
попасть на Секирную гору, под комары или к  оглоблям  лошади.  Да  в  тон  с
добродушными краеведами и сами звери и птицы соловецкие еще не  вымерли,  не
перестреляны, не изгнаны, даже не напуганы  --  еще  и  в  28-м  году  зайцы
доверчивым выводком выходят к самой обочине дороги и с любопытством  следят,
как ведут арестантов на Анзер.
   Как же случилось, что зайцев не перестреляли? Объясняют новичку: зверюшки
и птицы потому не боятся здесь, что есть приказ ГПУ: "[патроны  беречь!]  Ни
одного выстрела [иначе, как по заключ„нному!]"
   Итак, все страхи были шуткой! Но --  "Разойдись!  Разойдись!"  --  кричат
среди бела дня на кремл„вском дворе, густом как  Невский,  --  трое  молодых
людей, хлыщеватых, с  лицами  наркоманов  (передний  не  дрыном,  но  стеком
разгоняет толпу заключ„нных) быстро под руки волокут опавшего,  с  обмякшими
ногами и руками человека в одном белье -- страшно  увидеть  его  [стекающее]
как жидкость лицо! -- волокут [под колокольню]. (Вон туда  под  арку,  в  ту
низенькую дверь, она -- в основании колокольни.) В эту маленькую  дверь  его
втискивают и в затылок стреляют -- там  дальше  крутые  ступеньки  вниз,  он
свалится, и даже можно 7-8 человек набить, а потом присылают вытянуть  трупы
и наряжают женщин (матери и жены ушедших  в  Константинополь;  верующие,  не
уступившие веры и не давшие оторвать от не„ детей) -- помыть ступени. *(15)
   Что ж, нельзя было ночью,  тихо?  А  зачем  же  тихо?  --  тогда  и  пуля
пропадает зря. В дневной густоте пуля  имеет  воспитательное  значение.  Она
сражает как бы десяток за раз.
   Расстреливали и иначе -- прямо на Онуфриевском  кладбище,  за  женбараком
(бывшим странноприимным домом для богомолок) -- и та дорога  мимо  женбарака
так и называлась [расстрельной]. Можно было видеть, как зимою по  снегу  там
ведут человека босиком в одном белье (это не для пытки! это чтоб не  пропала
обувь и обмундирование!) с руками, связанными проволокою за спиной *(16)  --
а осужденный гордо, прямо держится и одними губами, без  помощи  рук,  курит
последнюю в жизни папиросу. (По этой манере узнают офицера. Тут  ведь  люди,
прошедшие семь лет фронтов. Тут мальчишка  18-летний,  сын  историка  В.  А.
Потто, на вопрос нарядчика о профессии пожимает  плечами:  "Пулем„тчик".  По
юности лет и в жаре гражданской войны он не успел приобрести другой.)
   Фантастический  мир!  Это  сходится  так   иногда.   Многое   в   истории
повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания, короткие по времени, и
по месту. Таков наш НЭП. Таковы и ранние Соловки.
   Очень малое число чекистов (да и то,  может  быть,  полуштрафных),  всего
20-40 человек приехали сюда, чтобы  держать  в  повиновении  тысячи,  многие
тысячи. (Сперва ждали меньше, но  Москва  слала,  слала,  слала.  За  первые
полгода, к декабрю 1923 г., уже собралось больше 2000 заключ„нных. А в  1928
г. в одной только 13-й роте (роте общих работ) крайний в строю  при  расч„те
отвечал: "376-й! Строй по десяти!"  --  значит,  3760  человек,  и  такая  ж
крупная была 12-я рота, а еще больше "17-я рота" -- общие кладбищенские ямы.
А кроме Кремля были уже командировки --  Савватиево,  Филимоново,  Муксалма,
Троицкая,  "Зайчики"  (Заяцкие  острова).  К  1928  г.  было   тысяч   около
шестидесяти). И сколько  среди  них  "пулем„тчиков",  многолетних  природных
вояк? А с 1926-го уже валили и мат„рые уголовники  всех  сортов.  И  как  же
удержать их, чтоб они не восстали?
   Только [[ужасом]]! Только Секиркой! жердочками! комарами! проволо'чкой по
пням! дневными расстрелами! Москва  гонит  этапы,  не  считаясь  с  местными
силами, -- но Москва ж и не ограничивает своих чекистов никакими  фальшивыми
правилами: вс„, что сделано для порядка -- то сделано, и  ни  один  прокурор
действительно никогда не ступит на соловецкую землю.
   А второе -- накидка газовая со стеклярусом:  эра  равенства  --  и  Новые
Соловки!  Самоохрана  заключ„нных!  Самонаблюдение!  Самоконтроль!   Ротные,
взводные,  отдел„нные  --  все  из  своей  среды.  И   самодеятельность,   и
саморазвлечение!
   А под ужасом и под стеклярусом -- какие люди? кто? Исконные  аристократы.
Кадровые военные. Философы. Уч„ные. Художники. Артисты. Лицеисты.  *(17)  По
воспитанию, по традициям -- слишком горды, чтобы показать подавленность  или
страх, чтобы выть, чтобы жаловаться на судьбу даже друзьям. Признак хорошего
тона -- вс„ с улыбкой, даже идя на расстрел. Будто вся эта полярная  ревущая
морем тюрьма --  небольшое  недоразумение  на  пикнике.  Шутить.  Высмеивать
тюремщиков.
   Вот и Слон на деньгах и на клумбе. Вот и коз„л вместо коня. И если уж 7-я
рота артистическая, то ротный  у  не„  --  Кунст.  Если  Берри-Ягода  --  то
начальник ягодосушилки. Вот и шутки над простофилями, цензорами журнала. Вот
и песенки. Ходит и посмеивается Георгий Михайлович  Осоргин:  "Comment  vous
portez-vous *(18) на этом острову'?" -- "А` lager comme a' lager". -(Вот эти
шуточки, эта подч„ркнутая независимость аристократического  духа  --  они-то
больше всего и раздражают  полузверячих  соловецких  тюремщиков.  И  однажды
Осоргин назначен к расстрелу. И  в  этот  самый  день  сошла  на  соловецкую
пристань его молодая (он  и  сам  моложе  сорока)  жена!  И  Осоргин  просит
тюремщиков:  не  омрачать  жене  свидания.  Он  обещает,  что  не  даст   ей
задержаться  долее  тр„х  дней,  и  как  только  она  уедет  --  пусть   его
расстреляют. И вот  что'  значит  это  самообладание,  которое  за  анафемой
аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли:
три дня непрерывно с женой -- и не дать ей догадаться! Ни в одной  фразе  не
намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться  глазам!  Лишь  один  раз
(жена жива и вспоминает теперь),  когда  гуляли  вдоль  Святого  озера,  она
обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. -- "Что с тобой?" --
"Ничего", -- прояснился он тут же. Она могла еще остаться -- он  упросил  е„
уехать. Когда пароход отходил от пристани -- он уже раздевался к расстрелу.)
   Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских дня,  как
и другие случаи, показывают, насколько  соловецкий  режим  еще  не  стянулся
панцырем системы. Такое впечатление, что [воздух] Соловков странно  смешивал
в себе уже крайнюю жестокость с почти еще добродушным непониманием:  к  чему
это  вс„  ид„т?  какие  соловецкие  черты  становятся  зародышами   великого
Архипелага, а каким суждено на первом взросте и засохнуть? Вс„-таки не  было
еще у соловчан общего  тв„рдого  такого  убеждения,  что  вот  зажжены  печи
полярного Освенцима и топки его открыты для всех, привез„нных однажды  сюда.
(А ведь было-то так!..) Тут сбивало  еще,  что  сроки  у  всех  были  больно
коротки: редко десять лет, и пять не так часто, а то вс„ три да три. Еще  не
понималась эта кошачья игра  закона:  придавить  и  выпустить,  придавить  и
выпустить. И это патриархальное непонимание -- к чему вс„ ид„т? -- не  могло
остаться совсем без влияния и на охранников из  заключ„нных,  и  может  быть
слегка и на тюремщиков.
   Как  ни  ч„тки  были  строки  всюду   выставленного,   объявленного,   не
скрываемого классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный
удел врага, -- но этого уничтожения каждого конкретного двуногого  человека,
имеющего волосы, глаза,  рот,  шею,  плечи  --  вс„-таки  нельзя  было  себе
представить. Можно было поверить, что уничтожаются [классы],  но  [люди]  из
этих классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами  русских  людей,
выросших в других, великодушных и расплывчатых  понятиях,  как  перед  плохо
подобранными очками,  строки  жестокого  учения  никак  не  прочитывались  в
точности.  Недавно,  кажется  прошли  месяцы  и  годы  открыто  объявленного
террора, -- а вс„-таки нельзя было поверить!
   Сюда, на первые  острова  Архипелага,  передалась  и  неустойчивость  тех
п„стрых лет,  середины  20-х  годов,  когда  и  по  всей  стране  еще  плохо
понималось: вс„ ли уже запрещено? или напротив, только  теперь-то  и  начн„т
разрешаться? Еще так верила Русь в восторженные фразы! -- и только  немногие
сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет вс„ перешиблено.
   Повреждены пожаром купола -- а кладка  вечная...  Земля,  возделанная  на
краю света -- и вот разоряемая. Изменчивый  цвет  беспокойного  моря.  Тихие
оз„ра. Доверчивые животные. Беспощадные люди. И к Бискайскому заливу улетают
на зиму альбатросы со  всеми  тайнами  первого  острова  Архипелага.  Но  не
расскажут на беспечных пляжах, но никому в Европе не расскажут.
   Фантастический мир... И одна из главных недолговечных фантазий: управляют
лагерной жизнью -- белогвардейцы! Так что Курилко был -- неслучаен.
   Это вот как. Во вс„м Кремле -- единственный вольный чекист:  дежурный  по
лагерю. Караулы у ворот (вышек нет), наблюдательные  засады  по  островам  и
поимка беглецов -- у охраны.  В  охрану  кроме  вольных  набираются  бытовые
убийцы,  фальшивомонетчики,  другие  уголовники  (но  не  воры).   Но   кому
заниматься всей внутренней организацией,  кому  вести  Адмчасть,  кто  будут
ротные и отделенные? Не священники же, не сектанты, не нэпманы, не уч„ные да
и не студенты (студентов не так мало здесь, а студенческая фуражка на голове
соловчанина -- это вызов, дерзость, заметка и заявка на расстрел). Это лучше
всего смогли бы бывшие военные.  А  какие  ж  тут  военные,  если  не  белые
офицеры?
   Так -- без сговора  и  вряд  ли  по  стройному  замыслу  --  складывается
соловецкое сотрудничество чекистов и белогвардейцев!
   Где же принципиальность  тех  и  других?  Удивительно?  Поразительно?  --
только тому удивительно, кто привык  к  анализу  классово-социальному  и  не
умеет иначе. Но тому аналисту вс„  на  свете  удивительно,  ибо  никогда  не
вливаются мир и человек в его заранее подставленные желобочки.
   А соловецкие тюремщики и ч„рта возьмут на службу, раз не дают им  красных
штатов. Положено: заключ„нным самоконтролироваться (самоугнетаться). И  кому
ж тут лучше поручить?
   А вечным офицерам, "военным косточкам" -- ну  как  не  взять  организацию
хоть и лагерной жизни (лагерного угнетения) в свои руки? Ну как  подчиниться
и смотреть, что кто-то возьм„тся неумеючи и шалопутно? Что погоны  делают  с
человеческим сердцем -- мы уже в этой книге толковали. (Вот погодите, прид„т
время и красных командиров сажать -- и как повалят в самоохрану, как за этой
вертухайской винтовкой потянутся, лишь бы доверили!.. Я писал уже: а  кликни
Малюта Скуратов нас?..). Ну, и такое должно было быть у белогвардейцев: а-а,
вс„ равно пропали, и [вс„ пропало], так и море по колено! И еще такое:  "чем
хуже, тем лучше", поможем вам  обуютить  такие  зверские  Соловки,  каких  в
[нашей] России сроду не бывало -- пусть о вас слава дурная  ид„т.  И  такое:
наши все согласились, а я что -- поп, чтобы на склад бухгалтером?
   И вс„ же главная соловецкая фантазия еще не в том была, а: заняв Адмчасть
Соловков, белогвардейцы стали [бороться] с  чекистами!  Ваш,  де  лагерь  --
снаружи, а наш -- внутри. И кому где работать, и кого куда отправить --  это
Адмчасти дело. Мы наружу не лезем, а вы не лезьте к нам.
   Как бы не так! -- именно внутри-то и должен  быть  лагерь  весь  просло„н
стукачами Информационно-Следственной Части! Это была первая и грозная сила в
лагере -- ИСЧ. (И оперуполномоченные тоже были -- из заключ„нных, вот  венец
[самонаблюдения!]) И с  ней-то  взялась  бороться  белогвардейская  АЧ!  Все
другие [[части]] -- Культурно-Воспитательная,  Санитарная,  которые  столько
будут значить в дальнейших лагерях, тут  были  хилы  и  жалки.  Прозябала  и
ЭкономЧасть во главе с Н. Френкелем  --  заведывала  "торговлей"  с  внешним
миром  и  несуществующей  "промышленностью";  еще  не  прометились  пути  е„
восхода. Две силы боролись -- ИСЧ и АЧ. Это  с  Кемперпункта  начиналось:  к
отдел„нному подошел новоприбывший поэт Ал. Ярославский  и  зашептал  ему  на
ухо. Отдел„нный, отчеканивая слова по-военному, рявкнул:  "Был  [тайным]  --
станешь [явным!]"
   У Информационно-Следственной Части -- Секирка,  карцеры,  доносы,  личные
дела заключ„нных, от них зависели и досрочные освобождения  и  расстрелы,  у
них -- цензура  писем  и  посылок.  У  Адмчасти  --  назначения  на  работу,
перемещения по острову и этапы.
   Адмчасть выявляла стукачей для отправки их на этап. Стукачей ловили,  они
убегали, прятались в помещении ИСЧ, их настигали и там,  взламывали  комнаты
ИСЧ, выволакивали и тащили на этап. *(19)
   (Их  отправляли   на   Кондостров,   на   лесозаготовки.   Фантастичность
продолжалась и там: разоблаченные  и  потерянные  выпускали  на  Кондострове
стенгазету "Стукач" и с печальным юмором "разоблачали" друг друга дальше  --
уже в "задроченности" и др.)
   Тогда ИСЧ заводила [дела] на старателей Адмчасти,  увеличивала  им  срок,
отправляла на Секирку. Но осложнялась е„ деятельность тем, что  обнаруженный
сексот по истолкованию тех лет  (ст.  121  УК:  "разглашение...  должностным
лицом сведений, не подлежащих оглашению" -- и независимо от того, по его  ли
намерению это разглашение произошло, и насколько он [должностное])  считался
преступником -- и  не  могла  уже  ИСЧ  защищать  и  выручать  провалившихся
стукачей. Попался -- сам и виноват. Кондостров был почти узаконен.
   Вершиной "военных действий" между ИСЧ и АЧ был случай в  1927  г.,  когда
белогвардейцы ворвались в ИСЧ, взломали несгораемый шкаф,  оттуда  изъяли  и
огласили полные списки стукачей -- отныне потерянных преступников!  Затем  с
каждым годом Адмчасть слабела: бывших офицеров становилось вс„ меньше, а вс„
больше уголовников ставилось туда (например "чубаровцы"  --  по  нашумевшему
ленинградскому процессу насильников). И постепенно была одолена.
   Да с 30-х годов начиналась и новая лагерная  эра,  когда  и  Соловки  уже
стали не Соловки, а рядовой "исправительно-трудовой лагерь". Всходила ч„рная
звезда  идеолога  этой  эры  Нафталия  Френкеля,  и  стала  высшим   законом
Архипелага его формула:
   "От заключ„нного нам надо взять вс„ в первые три месяца -- а потом он нам
не нужен!"



   Да где ж те Савватий с Германом и Зосимой? Да кто ж это придумал --  жить
под Полярным Кругом, где скот не водится, рыба не ловится, хлеб и  овощи  не
растут?
   О, мастера по разорению цветущей земли! Чтобы так быстро --  за  год,  за
два -- привести образцовое монастырское хозяйство  в  полный  и  необратимый
упадок! Как же это удалось? Грабили и вывозили? Или доконали вс„ на месте? И
тысячи имея незанятых рук -- ничего не уметь добыть из земли!
   Только вольным -- молоко, сметана, да свежее мясо,  да  отменная  капуста
отца Мефодия. А заключ„нным -- гнилая треска,  сол„ная  или  сушеная;  худая
баланда с перловой или пшенной крупой  без  картошки,  никогда  ни  щей,  ни
борщей. И вот  --  цынга,  и  даже  "канцелярские  роты"  в  нарывах,  а  уж
[общие]... С дальних командировок возвращаются "этапы на  карачках"  (так  и
ползут от пристани на четыр„х ногах).
   Из денежных (из дому) переводов можно использовать в месяц  9  рублей  --
есть лар„к в Часовне Германа.
   А посылка -- в месяц одна, е„ вскрывает ИСЧ, и если не  дашь  им  взятки,
объявят, что многое из присланного тебе [не  положено],  например  крупа.  В
Никольской церкви и в Успенском соборе растут нары -- до четыр„хэтажных.  Не
просторней жив„т 13-я рота у Преображенского собора в  примыкающем  корпусе.
Вот у этого входа представьте стиснутую толпу: три с половиной тысячи  валят
к себе, возвращаясь с работы. В кубовую за кипятком -- очереди по  часу.  По
субботам  вечерние  проверки  затягиваются  глубоко  в  ночь  (как   прежние
богослужения...)
   За санитарией, конечно, очень  следят:  насильственно  стригут  волосы  и
обривают бороды (так же и всем священникам сряду). Еще --  обрезают  полы  у
длинной одежды (особенно у ряс), ибо в них-то главная зараза. (У чекистов --
шинели до земли). Правда, зимою никак не выбраться в баню с ротных  нар  тем
больным и старым, кто сидит в белье и в мешках, вши их  одолевают.  (М„ртвых
прячут под нары, чтобы получить на них лишнюю пайку -- хотя это и  невыгодно
живым: с холодеющего трупа вши переползают на теплых, оставшихся). В  Кремле
есть плохая санчасть с плохой больницей,  а  в  глуби  Соловков  --  никакой
медицины.
   (Исключение только  --  Голгофско-Распятский  скит  на  Анзере,  штрафная
командировка, где лечат... убийством. Там,  в  Голгофской  церкви,  лежат  и
ум