глядываясь,  я  признавал  теперь  жалкими  советы
спецнарядчика с Красной Пресни -- "не попасть на [общие] любой ценой". Цена,
платимая нами, показалась несоразмерной покупке.
   Тюрьма разрешила во мне способность писать,  и  этой  страсти  я  отдавал
теперь вс„ время, а казенную работу нагло перестал тянуть. Дороже  тамошнего
сливочного масла и сахара мне стало -- распрямиться.
   И нас, нескольких, "распрямили" -- на этап в Особый лагерь.
   Везли нас туда долго -- три месяца (на лошадях в ХIХ веке можно быстрей).
Везли нас так долго, что эта дорога стала как бы периодом жизни, кажется, за
эту дорогу я даже характером изменился и взглядами.
   Путь наш выдался какой-то  бодрый,  веселый,  многозначительный.  В  лица
толкался нам свежий крепчающий ветерок -- каторги и свободы. Со всех  сторон
подбывали люди и случаи, убеждавшие, что правда за нами! за нами!  за  нами!
-- а не за нашими судьями и тюремщиками.
   Знакомые Бутырки  встретили  нас  раздирающим  женским  криком  из  окна,
наверное,  одиночки:  "Спасите!  Помогите!  Убивают!   Убивают!"   И   вопль
захлебнулся в надзирательских ладонях.
   На бутырском "вокзале" нас перемешали с новичками 49-го года  посадки.  У
них у всех были смешные сроки -- не обычные [десятки], а [четв„ртные]. Когда
на многочисленных перекличках они должны были отвечать о конце своего срока,
то  звучало  издевательством:  --  "октября   тысяча   девятьсот   семьдесят
четвертого!" "февраля тысяча семьдесят пятого!"
   Отсидеть столько -- казалось нельзя. Надо было кусачки добывать -- резать
проволоку.
   Самые  эти  двадцатипятилетние   сроки   создавали   новое   качество   в
арестантском мире. Власть выпалила по нам вс„, что могла. Теперь слово  было
за арестантами -- слово свободное,  уже  нестесн„нное,  неугрожаемое  --  то
самое слово, которого всю жизнь не было у нас и которое так  необходимо  для
прояснения и сплочения.
   Уж мы сидели в столыпине, когда из станционного репродуктора на Казанском
вокзале услышали о начале корейской войны.  В  первый  же  день  до  полудня
пройдя  сквозь  прочную  линию  обороны  южнокорейцев  на   10   километров,
северокорейцы уверяли, что на них напали. Последний придурковатый  фронтовик
мог разобраться, что напал именно тот, кто продвинулся в первый день.
   Эта корейская война тоже возбудила нас. Мятежные, мы просили  бури!  Ведь
без бури, ведь без бури,  ведь  без  бури  мы  были  обреч„ны  на  медленное
умирание!..
   За Рязанью красный солнечный восход  с  такой  силой  бил  через  оконные
слепыши "вагон-за'ка", что молодой конвоир в коридоре против  нашей  реш„тки
щурился от солнца. Конвой был как конвой: в купе  натолкал  нас  по  полтора
десятка, кормил сел„дкой, но, правда, приносил и воды и выпустил на  оправку
вечером и утром, и не о ч„м нам было бы с ним спорить, если б  этот  парен„к
не бросил неосторожно, да даже и без злости совсем, что мы -- враги народа.
   И тут поднялось! Из купе нашего и соседнего стали ему лепить:
   "Мы -- враги народа, а почему в колхозе жрать нечего?"
   " Ты-то вон сам  деревенский,  по  лицу  видно,  небось  на  сверхсрочную
останешься, псом цепным, землю пахать не верн„шься?"
   "Если мы -- враги, что ж вы воронки перекрашиваете! И возили б открыто!"
   "Эй, сынок! У меня двое таких, как ты, с войны не вернулись, а я -- враг,
да?"
   Ничто подобное уже давно-давно не летало через наши реш„тки!  Кричали  мы
вс„ вещи самые простые, слишком зримые, чтоб их опровергнуть.
   К растерявшемуся пареньку подошел  сержант-сверхсрочник,  но  не  поволок
никого в карцер, не  стал  записывать  фамилий,  а  пробовал  помочь  своему
солдату отбиться. И в этом тоже нам чудились признаки нового времени -- хотя
какое уж там "новое" время в 1950-м! -- нет, признаки тех новых отношений  в
тюремном мире, которые создавались новыми  сроками  и  новыми  политическими
лагерями.
   Спор наш стал принимать вид  истинного  состязания  аргументов.  Мальчики
оглядывали нас и уже не решались называть врагами  народа  никого  из  этого
купе и никого из соседнего. Они пытались  выдвигать  против  нас  что-то  из
газет, из политграмоты -- но не разумом, а слухом почувствовали,  что  фразы
звучат фальшиво.
   "Смотри, ребята! Смотри в окно! -- подали им от нас. -- Вон  вы  до  чего
Россию довели!"
   А за окнами тянулась такая гнилосоломная, покосившаяся, ободранная, нищая
страна (рузаевской дорогой, где иностранцы не  ездят),  что  если  бы  Батый
увидел е„ такой загаженной -- он бы е„ и заво„вывать не стал.
   На тихой станции Торбеево по перрону прошел старик в  лаптях.  Крестьянка
старая остановилась против нашего окна со спущенною рамой  и  через  реш„тку
окна и через внутреннюю реш„тку долго, неподвижно  смотрела  на  нас,  тесно
сжатых на верхней полке.  Она  смотрела  тем  извечным  взглядом,  каким  на
"несчастненьких" всегда смотрел наш народ. По щекам е„ стекали редкие слезы.
Так стояла корявая, и так смотрела, будто сын е„ лежал промеж  нас.  "Нельзя
смотреть, мамаша", -- негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не повела.
А рядом с ней стояла девочка лет десяти с белыми ленточками в  косичках.  Та
смотрела очень строго, даже скорбно не по летам, широко-широко открыв  и  не
мигая глаз„нками. Так смотрела, что, думаю, засняла нас навек.  Поезд  мягко
тронулся -- старуха подняла ч„рные персты и истово неторопливо  перекрестила
нас.
   А на  другой  станции  какая-то  девка  в  горошковом  платье,  очень  не
стесн„нная и не пугливая, подошла к  нашему  окну  вплотную  и  бойко  стала
спрашивать, по какой мы статье и сроки какие. "Отойди"  --  зарычал  на  не„
конвойный, ходивший по платформе. "А что' ты мне сделаешь? Я и  сама  такая!
На' вот пачку папирос передай ребятам!"  --  и  достала  пачку  из  сумочки.
(Мы-то уж догадались, девка эта [отсидевшая]. Сколько из них,  бродящих  как
вольные, уже прошли обучение в Архипелаге!) "Отойди! Посажу!" -- выскочил из
вагона помначкар. Она посмотрела с презрением на его сверхсрочный лоб.  "Шел
бы ты на..., му...к!" Подбодрила  нас:  "...  на  них  кладите,  ребята!"  И
удалилась с достоинством.
   Вот так мы и ехали, и не думаю,  чтобы  конвой  чувствовал  себя  конвоем
народным. Мы ехали -- и вс„ больше зажигались и в правоте своей, и  что  вся
Россия с нами, и что подходит время кончать, кончать это заведение.
   На Куйбышевской пересылке, где мы [загорали] больше месяца, тоже настигли
нас чудеса. Из окон соседней камеры  вдруг  раздались  истеричные,  истошные
крики блатных (у них и  скуление  какое-то  противно-визгливое):  "Помогите!
Выручайте! Фашисты бьют! Фашисты!"
   Вот где невидаль! -- "фашисты" бьют блатных? Раньше всегда было наоборот.
   Но скоро камеры пересортировывают, и мы узнаем: еще пока  дива  нет.  Еще
только первая ласточка -- Павел Боронюк, грудь как жернов, руки  --  коряги,
всегда готовые и к рукопожатию и к удару, сам ч„рный,  нос  орлиный,  скорее
похож на грузина, чем на украинца.  Он  --  фронтовой  офицер,  на  зенитном
пулем„те выдержал поединок  с  тремя  "Мессерами";  представлялся  к  Герою,
отклон„н Особым Отделом; посылался в штрафную, вернулся с орденом; сейчас --
[десятка], по новой поре -- "детский срок".
   Блатных  он  успел   уже   раскусить   за   то   время,   что   ехал   из
новоград-волынской тюрьмы, и уже дрался с ними.  А  тут  в  соседней  камере
сидел на верхних нарах и мирно играл в шахматы. Вся камера была -- Пятьдесят
Восьмая, но администрация подкинула двоих блатарей. Небрежно куря Беломор  и
идя очистить себе [законное] место на нарах у окна, Фиксатый пошутил: "  Ну,
так и знал, опять к бандитам посадили!" Наивный Велиев, еще не видавший  как
следует блатарей, захотел его подбодрить: "Да нет Пятьдесят Восьмая. А  ты?"
"А я -- растратчик, уч„ный человек!"  Согнав  двоих,  блатари  бросили  свои
мешки на законные места, и пошли вдоль камеры просматривать  чужие  мешки  и
придираться. И Пятьдесят Восьмая -- нет!  она  еще  не  была  нова,  она  не
сопротивлялась. Шестьдесят мужчин покорно  ждали,  пока  к  ним  подойдут  и
ограбят. Есть завораживающее какое-то действие в этой наглости  блатных,  не
допускающих встретить сопротивления. (Да и расч„т, что начальство всегда  за
них.) Боронюк продолжал как будто переставлять фигуры, но уже ворочал своими
грозными глазищами и соображал, как драться. Когда один блатной  остановился
против него, он свешенной ногой с  размаху  двинул  ему  ботинком  в  морду,
соскочил, схватил  прочную  деревянную  крышку  параши  и  второго  блатного
оглушил этой крышкой по голове. Так и стал поочередно бить их этой  крышкой,
пока она разлетелась -- а крестовина там была из  бруска-сороковки.  Блатные
перешли к жалости, но нельзя отказать, что в их воплях был и  юмор,  смешную
сторону они не упускали: "Что ты делаешь? [Крестом] бьешь!" "Ты ж  здоровый,
что' ты [человека] обижаешь?" Однако, зная им цену, Боронюк продолжал  бить,
и тогда-то один из блатарей  кинулся  кричать  в  окно:  "Помогите!  Фашисты
бьют!"
   Блатари этого так не забыли, несколько раз потом угрожали Боронюку:  "[От
тебя трупом пахнет]! Вместе поедем!" Но не нападали больше.
   И с [суками] тоже было вскоре столкновение у нашей  камеры.  Мы  были  на
прогулке, совмещенной с оправкой, надзирательница  послала  [суку]  выгонять
наших  из  уборной,  тот  гнал,  но  его   высокомерие   (по   отношению   к
"политическим"!) возмутило молоденького, нервного,  только  что  осужд„нного
Володю Гершуни, тот стал  суку  од„ргивать,  сука  свалил  паренька  ударом.
Прежде  бы   так   и   проглотила   это   Пятьдесят   Восьмая,   сейчас   же
Максим-азербайджанец (убивший своего предколхоза) бросил в  суку  камень,  а
Боронюк двинул его по  челюсти,  тот  полосанул  Боронюка  ножом  (помошники
надзора ходят с ножами, это у нас неудивительно) и бежал под защиту надзора,
Боронюк гнался за ним. Тут всех  нас  быстро  загнали  в  камеру,  и  пришли
тюремные офицеры -- выяснить [кто] и пугать новыми сроками за  бандитизм  (о
[суках] родных у эмведистов всегда сердце болит). Боронюк кровью  налился  и
выдвинулся сам: "Я этих сволочей бил и буду бить, пока жив!". Тюремный [кум]
предупредил, что нам, контрреволюционерам,  гордиться  нечем,  а  безопасней
держать язык за зубами. Тут выскочил  Володя  Гершуни,  почти  еще  мальчик,
взятый с первого курса -- не однофамилец, а родной племянник  того  Гершуни,
начальника боевой группы эсеров. "Не смейте звать нас  контрреволюционерами!
-- по-петушиному закричал он куму.  --  Это  уже  прошло.  Сейчас  мы  опять
ре-волю-ционеры! только против советской власти!"
   Ай, до чего ж весело! Вот дожили! И тюремный кум лишь морщится и супится,
вс„ глотает. В карцер никого не берут, офицеры-тюремщики бесславно уходят.
   Оказывается, можно так жить в  тюрьме?  --  драться?  огрызаться?  громко
говорить то, что думаешь? Сколько же мы лет терпели нелепо! Добро того бить,
кто плачет! Мы плакали -- вот нас и били.
   Теперь в этих новых  легендарных  лагерях,  куда  нас  везут,  где  носят
номера, как у нацистов, но где будут, наконец, одни политические,  очищенные
от бытовой слизи -- может быть, там и начн„тся такая жизнь? Володя  Гершуни,
черноглазый, с матово-бледным заостр„нным лицом, говорит  с  надеждой:  "Вот
приедем в лагерь, разб„ремся, [с кем идти]". Смешной  мальчик!  Он  серьезно
предполагает, что застанет там сейчас оживл„нный  многооттеночный  партийный
разброд, дискуссии, программы, подпольные встречи? "С кем идти"!  Как  будто
нам  оставили  этот  выбор!  Как  будто  за  нас   не   решили   составители
республиканских в„рсток на арест и составители этапов.
   В нашей длинной-предлинной камере --  бывшей  конюшне,  где  вместо  двух
рядов ясель установились две полосы двухэтажных нар, в проходе столбишки  из
кривоватых стволов подпирают старенькую крышу, чтоб не рухнула, а окошки  по
длинной стене тоже типично-конюшенные, чтоб только  сена  не  заложить  мимо
ясель (и еще эти окошки загорожены намордниками) -- в нашей  камере  человек
сто двадцать, и кого только не набер„тся. Больше  половины  --  прибалтийцы,
люди необразованные, простые мужики: в Прибалтике ид„т вторая чистка, сажают
и  ссылают  всех,  кто  не  хочет  добровольно  идти  в  колхозы,  или  есть
подозрение, что не захочет. Затем немало западных украинцев --  ОУН  'овцев,
*(1) и тех, кто дал им раз переночевать и кто  накормил  их  раз.  Затем  из
Российской Советской Федеративной -- меньше новичков, больше  [повторников].
Ну и, конечно, сколько-то иностранцев.
   Всех нас везут в одни и те же лагеря (узнаем у  нарядчика  --  в  Степной
лагерь). Я всматриваюсь в тех, с кем свела судьба, и  стараюсь  вдуматься  в
них.
   Особенно прилегают к моей душе эстонцы и литовцы. Хотя я сижу с  ними  на
равных правах, мне так стыдно перед ними, будто посадил их я. Неиспорченные,
работящие, верные слову, недерзкие -- за что и они втянуты на перемол под те
же проклятые лопасти? Никого не трогали, жили тихо, устроенно и нравственнее
нас -- и вот виноваты в том, что хочется нам кушать,  виноваты  в  том,  что
живут у нас под локтем и отгораживают от нас море.
   "Стыдно быть русским!" -- воскликнул  Герцен,  когда  мы  душили  Польшу.
Вдвое стыдней мне сейчас перед этими незабиячливыми беззащитными народами.
   К латышам у меня отношение сложнее. Тут -- рок  какой-то.  Ведь  они  это
сами сеяли.
   А украинцы? Мы давно не говорим -- "украинские националисты", мы  говорим
только "бендеровцы", и это слово стало  у  нас  настолько  ругательным,  что
никто и не думает разбираться в сути. (Еще  говорим  --  "бандиты"  по  тому
усвоенному нами правилу, что все в мире, кто убивает за нас --  "партизаны",
а все, кто убивает нас -- "бандиты",  начиная  с  тамбовских  крестьян  1921
года.)
   А суть та, что хотя когда-то, в Киевский  период,  мы  составляли  единый
народ, но с тех пор его разорвало, и веками шли врозь и  вкось  наши  жизни,
привычки, языки. Так называемое "воссоединение"  было  очень  трудной,  хотя
может быть и искренней чьей-то попыткой вернуться к  прежнему  братству.  Но
плохо потратили мы три века с тех пор. Не было в России таких деятелей,  кто
б задумался, как свести дородна' украинцев и  русских,  как  сгладить  рубец
между ними. (А если б не было рубца,  так  не  стали  бы  весной  1917  года
образовываться украинские комитеты и Рада потом.)
   Большевики до прихода к власти приняли вопрос без затруднений. В "Правде"
7  июня  1917  года  Ленин  писал:  "мы  рассматриваем  Украину   и   другие
невеликорусские области как аннексированные русским царем и  капиталистами".
Он написал это, когда уже существовала Центральная Рада. А 2 ноября 17  года
была принята "Декларация прав народов России" -- ведь не в шутку же? ведь не
в обман заявили, что [имеют] право народы России на  самоопределение  вплоть
до отделения? Полугодом позже советское правительство [просило] кайзеровскую
Германию посодействовать Советской России в заключении  мира  и  определении
точных границ с Украиной -- и 14 июня 1918 г. Ленин  подписал  такой  мир  с
гетманом Скоропадским.  Тем  самым  он  показал,  что  вполне  примирился  с
отделением  Украины  от  России  --  даже  если  Украина  будет   при   этом
монархической!
   Но странно. Едва только пали немцы перед Антантой  (что  не  могло  иметь
влияния на [принципы] нашего отношения к Украине!), за ними пал и гетман,  а
наших сил„нок оказалось побольше,  чем  у  Петлюры  (вот  еще  ругательство:
"петлюровцы". А это были украинские горожане  и  крестьяне,  которые  хотели
устроиться жить без нас) -- мы сейчас же перешли признанную нами  границу  и
навязали единокровным братьям свою власть. Правда, еще 15-20  лет  потом  мы
усиленно и даже с нажимом играли на украинской [мове] и внушали братьям, что
они совершенно независимы и могут от нас отделиться, когда  угодно.  Но  как
только  они  захотели  это  сделать  в   конце   войны,   мы   объявили   их
"бендеровцами", стали ловить, пытать, казнить  и  отправлять  в  лагеря.  (А
"бендеровцы", как и "петлюровцы", это вс„ те же украинцы, которые  не  хотят
чужой власти. Узнав, что Гитлер не нес„т им обещанной свободы, они и  против
Гитлера воевали всю войну, но мы об этом молчим, это так же  невыгодно  нам,
как Варшавское восстание 1944 г.)
   Почему нас так раздражает украинский национализм, желание  наших  братьев
говорить и детей воспитывать, и вывески писать на своей [мове]? Даже  Михаил
Булгаков (в "Белой гвардии") поддался здесь неверному чувству. Раз уж мы  не
слились до конца, раз уж мы разные в чем-то (довольно того, что это  ощущают
[они], меньшие!) -- очень горько! но раз уж это так?  раз  упущено  время  и
больше всего упущено в 30-е и 40-е годы, обострено-то больше  всего  не  при
царе, а после царя! -- почему нас так раздражает их желание отделиться?  Нам
жалко одесских пляжей? черкасских фруктов?
   Мне больно писать об этом: украинское и русское соединяются у  меня  и  в
крови, и в сердце и в мыслях.  Но  большой  опыт  дружественного  общения  с
украинцами в лагерях открыл мне, [как] у них наболело. Нашему  поколению  не
избежать заплатить за ошибки старших.
   Топнуть ногой и крикнуть "мо„!" -- самый простой путь. Неизмеримо трудней
произнести: "кто хочет жить -- живите!" Нельзя и в конце ХХ века жить в  том
воображаемом  мире,  в  котором  голову  сломил  наш   последний   недалекий
император. Как ни удивительно, но не сбылись предсказания Передового Учения,
что национализм увядает. В век атома и кибернетики он почему-то  расцв„л.  И
подходит время нам, нравится или не нравится, -- платить по всем векселям  о
самоопределении, о независимости -- самим платить, а не ждать, что будут нас
жечь на кострах, в реках топить и обезглавливать. Великая ли  мы  нация,  мы
должны доказать не огромностью территории, не числом подопечных народов,  --
но величием поступков. И глубиною вспашки того, что нам останется за вычетом
земель, которые жить с нами не захотят.
   С Украиной будет чрезвычайно больно. Но надо знать их общий накал сейчас.
Раз не уладилось за века -- значит, выпало  проявить  благоразумие  нам.  Мы
обязаны отдать решение им самим -- федералистам или сепаратистам, кто из них
кого убедит. Не уступить -- безумие и жестокость. И чем мягче, чем терпимее,
чем  разъяснительнее  мы  будем  сейчас,  тем  больше  надежды  восстановить
единство в будущем.
   Пусть поживут, попробуют. Они быстро ощутят, что не все проблемы решаются
отделением. *(2)
   Мы почему-то долго жив„м в этой длинно-конюшенной камере, и нас вс„ никак
не отправят в наш Степлаг. Да мы и не торопимся: нам  весело  здесь,  а  там
будет -- только хуже.
   Без новостей нас не оставляют -- каждый день приносят какую-то  газет„нку
половинного размера, мне доста„тся читать е„ всей камере вслух, и я читаю е„
с [выражением], там есть что выразить.
   В эти дни как раз исполняются десятилетия [освобождения] Эстонии,  Латвии
и Литвы. Кое-кто понимает по-русски, переводит остальным (я делаю паузы),  и
те воют, просто воют со всех нар, нижних и  верхних,  услышав,  какая  в  их
странах впервые в истории установилась свобода и процветание. За  каждым  из
этих прибалтов (а их во всей пересылке добрая треть) остался разор„нный дом,
и хорошо, если еще семья, а то и семья другим этапом едет в ту же Сибирь.
   Но  больше  всего,  конечно,  волновали  пересылку  сообщения  из  Кореи.
Сталинский  блицкриг  там  сорвался.  Уже  скликались  добровольцы  ООН.  Мы
воспринимали Корею как  Испанию  третьей  мировой  войны.  (Да  наверно  как
репетицию Сталин е„ и задумал.) Эти солдаты ООН особенно  нас  воодушевляли:
что за знамя! -- кого оно не объединит? Прообраз будущего всечеловечества!
   Так тошно нам было, что мы не могли подняться выше своей тошноты.  Мы  не
могли так мечтать, так согласиться: пусть мы погибнем, лишь были бы целы все
те, кто сейчас из благополучия равнодушно смотрит на нашу  гибель.  Нет,  мы
жаждали бури!
   Удивяться: