. В  перебежках  между  сосен
запутались и легли рядом двое, и уже не понимая точно, стреляли в кого-то  и
куда-то. Автоматы у обоих  --  советские.  Патронами  делились,  друг  друга
похваливали, матерились  на  замерзающую  смазку  автомата.  Наконец  совсем
перестало подавать, решили они закурить, сбросили с голов белые капюшоны  --
и тут разглядели орла и звездочку на шапках друг у друга. Вскочили! Автоматы
не стреляют! Схватили и, мордуя ими как  дубинками,  стали  друг  за  другом
гоняться: уж тут не политика и не родина-мать, а простое пещерное недоверие:
я его пожалею, а он меня убьет.
   В Восточной Пруссии в нескольких шагах от меня провели по обочине  тройку
пленных власовцев, а по шоссе как раз грохотала Т-тридцать  четверка.  Вдруг
один из пленных вывернулся, прыгнул и ласточкой  шлепнулся  под  танк.  Танк
увильнул, но все же раздавил его краем гусеницы. Раздавленный еще извивался,
красная пена шла на губы. И можно было  его  понять!  Солдатскую  смерть  он
предпочитал повешению в застенке.
   Им не оставлено  было  выбора.  Им  нельзя  было  драться  иначе.  Им  не
оставлено было выхода биться  как-нибудь  побережливее  к  себе.  Если  один
"чистый" плен уже признавался у нас непрощаемой изменой родине, то что' ж  о
тех, кто взял оружие  врага?  Поведение  этих  людей  с  нашей  пропагандной
топорностью объяснялось: 1) предательством (биологически? текущим в  крови?)
и 2) трусостью. Вот уж только не трусостью! Трус  ищет  где  есть  поблажка,
снисхождение. А во "власовские" отряды вермахта  их  могла  привести  только
последняя  крайность,  только  запредельное  отчаяние,   только   неутолимая
ненависть к советскому режиму, только презрение к  собственной  сохранности.
Ибо знали они: здесь не мелькнет им ни полоски  пощады!  В  нашем  плену  их
расстреливали, едва только слышали первое разборчивое русское слово изо рта.
В русском плену, также как и в немецком, хуже всего приходилось русским.
   Эта война вообще нам открыла, что хуже всего на земле быть русским.
   Я со стыдом вспоминаю, как при освоении (то есть,  разграбе)  бобруйского
котла я шел  по  шоссе  среди  разбитых  и  поваленных  немецких  автомашин,
рассыпанной трофейной роскоши, -- и  из  низинки,  где  погрязли  утопленные
повозки и машины, потерянно бродили немецкие битюги  и  дымились  костры  из
трофеев же, услышал вопль о помощи: "Господин  капитан!  Господин  капитан!"
Это чисто по-русски кричал мне о защите пеший в немецких брюках, выше  пояса
нагой, уже весь окровавленный  --  на  лице,  груди,  плечах,  спине,  --  а
сержант-особист, сидя на лошади, погонял его перед собою кнутом и наседанием
лошади. Он полосовал его по голому телу кнутом, не давая  оборачиваться,  не
давая звать на помощь, гнал  его  и  бил,  вызывая  из  кожи  новые  красные
ссадины.
   Это была  не  пуническая,  не  греко-персидская  война!  Всякий,  имеющий
власть,  офицер  любой  армии  на  земле  должен  был  остановить  бессудное
истязание. Любой -- да, а -- нашей?..  При  лютости  и  абсолютности  нашего
разделения человечества? (Если [не с нами], [не наш] и т. д. --  то  достоин
только презрения и уничтожения.) Так вот, я СТРУСИЛ защищать власовца  перед
особистом, я НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ И НЕ СДЕЛАЛ, Я ПРОШЕЛ МИМО, КАК БЫ НЕ СЛЫША --
чтоб эта признанная всеми  чума  не  перекинулась  на  меня  (а  вдруг  этот
власовец какой-нибудь сверхзлодей?.. а вдруг особист обо мне  подумает..?  а
вдруг..?) Да проще того, кто знает обстановку тогда в армии --  стал  ли  бы
еще этот особист слушать армейского капитана?
   И со зверским  лицом  особист  продолжал  стегать  и  гнать  беззащитного
человека как скотину.
   Эта картина навсегда перед  мною  осталась.  Это  ведь  --  почти  символ
Архипелага, его на обложку книги можно помещать.
   И все это они предчувствовали, предзнали  --  а  нашивали-таки  на  левый
рукав немецкого мундира  щит  с  бело-сине-красной  окантовкой,  андреевским
полем и буквами РОА. *(10) Жители оккупированных областей презирали  их  как
немецких на„мников, немцы -- за их русскую кровь.  Жалкие  их  газетки  были
обработаны немецким цензурным тесаком: Великогермания  да  фюрер.  И  оттого
оставалось  власовцам  биться  на  смерть,  а  на  досуге  водка  и   водка.
ОБРЕЧЕННОСТЬ -- вот что было их существование все годы войны  и  чужбины,  и
никакого выхода никуда.
   Гитлер и его окружение, уже отовсюду отсутупая, уже накануне гибели,  вс„
не  могли  преодолеть  своего  стойкого  недоверия   к   отдельным   русским
формированиям, решиться на целостные русские дивизии, на  тень  независимой,
не подчиненной им России. Лишь в треске последнего крушения, в  ноябре  1944
г., был разрешен  (в  Праге)  поздний  спектакль:  созыв  объединяющего  все
национальные  группы  "комитета  освобождения  народов  Росии"   и   издание
манифеста (по-прежнему ублюдочного, ибо в н„м не разрешалось мыслить  Россию
вне Германии и вне нацизма). Председателем комитета стал  Власов.  Только  с
осени 1944 года и стали формироваться  собственно  власовские  цельнорусские
дивизии. *(11) Вероятно, мудрые немецкие политики предполагали,  что  тут-то
русские рабочие (ost-овцы) и хлынут разбирать оружие. Да  уж  Красная  армия
стояла на Висле и на Дунае... И как  будто  в  насмешку,  чтобы  подтвердить
дальновидность самых недальновидных немцев,  эти  власовские  дивизии  своим
первым и последним независимым действием нанесли удар... по немцам! Уже  при
общем развале, уже без согласования с Oberkomando,  Власов  к  концу  апреля
собрал свои две с половиной дивизии под Прагу. Тут узналось, что  эсесовский
генерал Штейнер готовится уничтожить чешскую столицу, в целом виде не отдать
е„. И Власов скомандовал своим дивизиям перейти на сторону восставших чехов.
И всю обиду, горечь, злость, какую накопили на немцев  подневольные  русские
груди за эти жестокие и бестолковые три года, выпустили теперь  в  нападении
на немцев:  с  неожиданной  стороны  вышибли  их  из  Праги.  (Все  ли  чехи
разобрались  потом,  [[какие]]  русские  спасли  им  город?  У  нас  история
искажена, и говорят, что Прагу спасли советские войска, хотя они бы не могли
успеть.)
   А затем  власовская  армия  стала  отступать  в  сторону  американцев,  к
Баварии: вся надежда их только и была на союзников  --  что  они  пригодятся
союзникам и тогда осветится смыслом их долгое висение в немецкой  петле.  Но
американцы встретили их вооруженной стеной и принудили сдаться  в  советские
руки, как и предусмотрено было Ялтинской конференцией. А  в  том  же  мае  в
Австрии такой же лояльный союзнический шаг (из обычной скромности у  нас  не
оглашенный) совершил и Черчилль: он передал советскому командованию  казачий
корпус в 90 тысяч человек, *(12) да еще много обозов -- старых, малых и баб,
не желавших возвращаться на родные казачьи реки. (Великий  муж,  памятниками
которому со временем покроется вся Англия, распорядился  и  этих  отдать  на
смерть.)
   Помимо создаваемых спешно власовских дивизий немало русских подразделений
так и продолжало закисать в глуби немецкой армии, под неотличимыми немецкими
мундирами. Они кончали войну на разных участках и по-разному.
   За несколько дней до моего ареста попал под власовские пули и я.  Русские
были и в окруженном нами восточно-прусском котле. В одну из  ночей  в  конце
января их часть пошла  на  прорыв  на  запад  через  наше  расположение  без
артподготовки, молча. Сплошного фронта не было, они быстро углубились, взяли
в клещи мою высунутую вперед звукобатарею, так что я едва успел вытянуть  е„
по последней оставшейся дороге. Но потом я вернулся за  подбитой  машиной  и
перед рассветом видел, как, накопясь в маскхалатах на  снегу,  они  внезапно
поднялись, бросились  с  "ура"  на  огневые  позиции  152-го  миллиметрового
дивизиона у Адлиг Швенкиттен и забросали двенадцать тяжелых пушек гранатами,
не дав сделать ни выстрела. Под их трассирующими пулями наша последняя кучка
бежала три километра снежною целиной до моста через речушку Пассарге. Там их
остановили.
   Вскоре я был арестован, и вот перед парадом Победы мы теперь  все  вместе
сидели на бутырских нарах, я докуривал после них и они после меня, и  вдвоем
с кем-нибудь мы выносили жестяную шестиведерную парашу.
   Многие "власовцы", как и "шпионы на час", были молодые люди,  этак  между
1915 и 1922 годами рождения, то самое "племя молодое незнакомое", которое от
имени Пушкина поспешил приветствовать суетливый Луначарский. Большинство  их
попало в военные формирования той же волной случайности,  какою  в  соседнем
лагере их товарищи попадали в шпионы -- зависело от приехавшего вербовщика.
   Вербовщики глумливо разъясняли им -- глумливо, если б то не было истиной!
-- "Сталин от вас отказался!", "Сталину на вас наплевать!"
   Советский закон поставил их вне себя еще прежде, чем они  поставили  себя
вне советского закона.
   И они -- записывались... Одни  --  чтоб  только  вырваться  из  смертного
лагеря. Другие -- в расчете перейти к партизанам (и  переходили!  и  воевали
потом за партизан! -- но по сталинской мерке это нисколько  не  смягчало  их
приговора).  Однако  в  ком-то  же  и  заныл  позорный  сорок  первый   год,
ошеломляющее поражение после многолетнего  хвастовства;  и  кто-то  же  счел
первым виновником вот этих нечеловеческих лагерей -- Сталина. И вот они тоже
потянулись заявить о себе, о своем грозном опыте; что они  --  тоже  частицы
России и хотят влиять на е„ будущее, а не быть игрушкой чужих ошибок.
   Но еще горше посмеялась над ними судьба, еще худшими пешками они стали. С
тупым верхоглядством и самомнением дозволяли им немцы лишь умирать  за  свой
Рейх, но не дозволяли думать о независимой русской судьбе.
   А до союзников было  две  тысячи  в„рст  --  и  еще  каковы  окажутся  те
союзники?..
   Слово "власовец" у нас  звучит  подобно  слову  "нечистоты",  кажется  мы
оскверняем рот одним только  этим  звучанием  и  поэтому  никто  не  дерзнет
вымолвить двух трех фраз с подлежащим "власовец".
   Но так не пишется история. Сейчас четверть века спустя, когда большинство
их погибло в лагерях, а  уцелевшие  доживают  на  крайнем  севере,  я  хотел
страницами этими напомнить, что для мировой  истории  это  явление  довольно
небывалое: чтобы несколько сот тысяч  молодых  людей  *(13)  в  возрасте  от
двадцати до тридцати подняли оружие на свое Отечество в союзе со злейшим его
врагом. Что, может, задуматься надо: кто ж больше виноват  --  эта  молодежь
или седое Отечество? Что биологическим предательством этого не объяснить,  а
должны быть причины общественные.
   Потому что, как старая пословица говорит: [от корма кони не рыщут].
   Вот так представить:  поле  --  и  рыщут  в  н„м  неухоженные  оголодалые
обезумевшие кони.



   А еще в ту весну много сидело в камерах русских эмигрантов.
   Это выглядело почти как во сне: возвращение канувшей истории. Давно  были
дописаны и запахнуты тома гражданской  войны,  решены  е„  дела,  внесены  в
хронологию учебников  е„  события.  Деятели  белого  движения  уже  были  не
современники  наши  на  земле,  а  призраки  растаявшего  прошлого.  Русская
эмиграция,  рассеянная  жесточе  колен   израилевых,   в   нашем   советском
представлении если и тянула еще где свой век, -- то таперами  в  поганеньких
ресторанах,   лакеями,   прачками,   нищими,   морфинистами,   кокаинистами,
домирающими трупами. До войны 1941 года  ни  по  каким  признакам  из  наших
газет, из высокой  беллетристики,  из  художественной  критики  нельзя  было
представить (и наши сытые мастера  не  помогали  нам  узнать),  что  Русское
Зарубежье  --  это  большой  духовный  мир,  что  там  развивается   русская
философия, там Булгаков, Бердяев, Лосский,  что  русское  искусство  полонит
мир, там Рахманинов, Шаляпин, Бенуа, Дягилев, Павлова, казачий  хор  Жарова,
там ведутся глубокие исследования  Достоевского  (в  ту  пору  у  нас  вовсе
про'клятого), что существует небывалый писатель Набоков-Сирин, что  еще  жив
Бунин и что-то же пишет эти двадцать лет, издаются  художественные  журналы,
ставятся спектакли, собираются съезды землячеств, где звучит русская речь, и
что эмигранты-мужчины не утеряли способности брать в жены эмигранток-женщин,
а те рожать им детей, значит наших ровесников.
   Представление об эмигрантах было  выработано  в  нашей  стране  настолько
ложное, что если бы произвести массовый опрос:  за  кого  были  эмигранты  в
испанской войне? а во второй мировой? -- все бы одним вздохом  ответили:  за
Франко! за Гитлера! В нашей стране и сейчас-то не знают, что гораздо  больше
белоэмигрантов воевало за республиканцев. Что и власовские дивизии и казачий
корпус фон-Панневица ("красновский") были созданы из  советских  граждан,  а
вовсе не эмигрантов --  те  к  Гитлеру  не  шли,  и  остались  средь  них  в
отчужденном одиночестве Мережковский и Гиппиус, взявшие сторону  Гитлера.  В
виде анекдота -- и даже не в виде его: порывался  Деникин  идти  воевать  за
Советский Союз против Гитлера, и Сталин одно время едва не собирался вернуть
его на родину (не как боевую силу,  очевидно,  а  как  символ  национального
объединения). Во  время  оккупации  Франции  множество  русских  эмигрантов,
старых и молодых, примкнули к движению Сопротивления, а  после  освобождения
Парижа валом валили в советское посольство  подавать  заявления  на  родину.
Какая б Россия ни была -- но Россия!  --  вот  был  их  лозунг,  и  так  они
доказали, что и раньше не лгали о любви к ней. (В тюрьмах  45-46  годов  они
были едва ли не счастливы, что  эти  решетки  и  эти  надзиратели  --  свои,
русские; они с удивлением смотрели, как советские мальчишки  чешут  затылки:
"И на черта мы вернулись? Что нам в Европе было тесно?")
   Но по той самой сталинской логике,  по  которой  должен  был  сажаться  в
лагерь всякий советский человек, поживший за границей, -- как же  могли  эту
участь обминуть эмигранты? С Балкан, из центральной Европы,  из  Харбина  их
арестовывали тотчас по приходу советских войск, брали с квартир и на улицах,
как своих. Брали пока только мужчин и то пока не всех, а заявивших как-то  о
себе в политическом смысле. (Их семьи позже этапировали на места  российских
ссылок, а чьи и так оставили в Болгарии, в Чехословакии.) Из  Франции  их  с
почетом, с цветами принимали в советские граждане, с комфортом доставляли на
родину, а загребали уже тут.  --  Более  затяжно  получилось  с  эмигрантами
шанхайскими -- туда руки не  дотягивались  в  45-м  году.  Но  туда  приехал
уполномоченный  от  советского  правительства  и  огласил  Указ   Президиума
Верховного Совета: прощение всем эмигрантам! Ну, как не поверить?  не  может
же правительство лгать! (Был ли  такой  указ  на  самом  деле,  не  был,  --
[Органов] он во всяком  случае  не  связывал.)  Шанхайцы  выразили  восторг.
Предложено им было брать столько вещей и такие, какие хотят (они  поехали  с
автомобилями, это родине пригодится), селиться в Союзе  там,  где  хотят;  и
работать, конечно, по любой специальности. Из Шанхая  их  брали  пароходами.
Уже судьба пароходов была разная: на некоторых почему-то совсем не  кормили.
Разная судьба была и  от  порта  Находки  (одного  из  главных  перевалочных
пунктов ГУЛага). Почти всех грузили  в  эшелоны  из  товарных  вагонов,  как
заключ„нных, только еще не было строгого конвоя и собак.  Иных  довозили  до
каких-то обжитых мест, до городов,  и  действительно  на  2-3  года  пускали
пожить. Других сразу эшелоном в лагерь, где-нибудь в Заволжье  разгружали  в
лесу с высокого откоса вместе с белыми  роялями  и  жардиньерками.  В  48-49
годах еще уцелевших дальневосточных ре-эмигрантов досаживали наподскр„б.
   Девятилетним  мальчиком  я  охотнее,  чем  Жюля  Верна,  читал  синенькие
книжечки В. В. Шульгина, мирно продававшиеся тогда в наших книжных  киосках.
Это был голос из мира, настолько решительно канувшего, что  с  самой  дивной
фантазией нельзя было предположить: не пройдет  и  двадцати  лет,  как  шаги
автора и мои шаги невидимым пунктиром  пересекутся  в  беззвучных  коридорах
Большой Лубянки. Правда, с  ним  самим  мы  встретились  не  тогда,  еще  на
двадцать лет позже, но ко многим эмигрантам, старым и молодым, я имел  время
присмотреться весной 45-го года.
   С  ротмистром  Борщом  и  полковником  Мариюшкиным  мне  пришлось  вместе
побывать на медосмотре, и жалкий вид их голых сморщенных темно-желтых уже не
тел, а мощей, так и остался  перед  моими  глазами.  Их  арестовали  в  пяти
минутах перед гробом, привезли в Москву за несколько тысяч километров и  тут
в 1945 году серьезнейшим способом провели следствие об... их  борьбе  против
советской власти в 1919 году!
   Мы   настолько   уже   привыкли   к   нагромождению   следственносудебных
несправедливостей, что перестали различать их ступени. Этот ротмистр и  этот
полковник были кадровыми военными царской русской армии. Им было  уже  обоим
лет за сорок, и в армии они уже отслужили лет по  двадцать,  когда  телеграф
принес сообщение, что в Петрограде  свергли  императора.  Двадцать  лет  они
прослужили под царской  присягой,  теперь  скрепя  сердце  (и,  может  быть,
внутренне  бормоча:  "сгинь,   рассыпься!"),   присягнули   еще   Временному
правительству. Больше никто им не предлагал  никому  присягать,  потому  что
всякая армия развалилась. Им не понравились порядки, когда срывали погоны, и
офицеров убивали, и естественно, что они объединились с  другими  офицерами,
чтобы против этих порядков сражаться. Естественно было Красной армии  биться
с ними и  сталкивать  их  в  море.  Но  в  стране,  где  есть  хоть  зачатки
юридической мысли -- какие же основания СУДИТЬ их,  да  еще  через  четверть
века? (Вс„ это время они жили как частные лица: Мариюшкин до самого  ареста,
Борщ правда оказался в казачьем обозе в Австрии, но именно не в  вооруженной
части, а в обозе среди стариков и баб.)
   Однако, в 1945 году в центре нашей юрисдикции их обвинили:  в  действиях,
направленных к [свержению] власти рабоче-крестьянских советов; в вооруженном
[вторжении] на советскую территорию  (т.  е.,  в  том,  что  они  не  уехали
немедленно из России, которая была из  Петрограда  объявлена  советской);  в
оказании помощи  международной  буржуазии  (которой  они  сном  и  духом  не
видели);  в  службе  у  контрреволюционных  правительств  (т.  е.  у   своих
генералов, которым они всю жизнь подчинялись). И все эти пункты (1-2-13)  58
-- й статьи принадлежали уголовному кодексу принятому...  в  1926  году,  то
есть через 6-7  лет  ПОСЛЕ  ОКОНЧАНИЯ  гражданской  войны!  (Классический  и
бессовестный пример [обратного] действия  закона!)  Кроме  того  статья  2-я
кодекса указывала, что он распространяется [лишь] на граждан, задержанных на
территории РСФСР. Но десница ГБ выдергивала совсем  НЕ-граждан  и  изо  всех
стран Европы и Азии! *(14) А уж о [давности] мы и  не  говорим:  о  давности
гибко было предусмотрено, что к 58-й она  не  применяется.  ("[Зачем  старое
ворошить?]..") Давность применяется только  к  своим  доморощенным  палачам,
уничтожавшим  соотечественников  многократно  больше,  чем  вся  гражданская
война.
   Мариюшкин хоть ясно вс„ помнил, рассказывал подробности об  эвакуации  из
Новороссийска. А Борщ впал как бы в детство и простодушно лепетал,  как  вот
он Пасху праздновал на Лубянке: всю Вербную и всю  Страстную  ел  только  по
полпайки, другую откладывая и постепенно подменяя черствые свежими. И так на
разговление скопилось у него семь паек, и три дня Пасхи он пировал.
   Я не знаю, какими именно  белогвардейцами  были  они  оба  в  гражданскую
войну: теми  исключительными,  которые  без  суда  вешали  каждого  десятого
рабочего и пороли крестьян, или не теми,  солдатским  большинством.  Что  их
сегодня следовали и судили здесь -- не доказательство и соображение. Но если
с той поры четверть  столетия  они  прожили  не  почетными  пенсионерами,  а
бездомными изменниками -- то вс„-таки, пожалуй