А надзиратели, как носящие форму  МВД,  претендуют  быть  выше
простых вольных. А еще обязательно есть женщины, попрекаемые  всеми  за  то,
что без них пропали бы одинокие мужики.  А  еще  есть  женщины,  замыслившие
иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной  вахте,  когда  знают,  что
будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол
есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"
   А еще есть над пос„лком оперативное наблюдение, есть свой [кум],  и  свои
стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков и кто это продавал
лагерное обмундирование за углом барака.
   И уж конечно меньше, чем где бы то  ни  было  в  Союзе,  есть  у  жителей
прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей -- как  Крепости.
У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет,  третьи  сами  сидели  в
лагере,  четв„ртые   --   члены   семьи,   и   так   все   эти   независимые
расконвоированные граждане еще послушнее, чем заключ„нные, окрику человека с
винтовкой, еще безропотнее против человека с револьвером. Видя  их,  они  не
вскидывают гордой головы "не имеете права!", а сжимаются и гнутся -- как  бы
прошмыгнуть.
   И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира  так  уверенно  реет
над просторами Архипелага со всем  его  прилагерным  миром,  так  переда„тся
каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина)  с  девочкой,
летящая красноярской трассой  на  свидание  к  мужу  в  лагерь,  по  первому
требованию сотрудников МВД в самол„те да„т обшарить, обыскать себя и раздеть
догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых).

   Но если кто-нибудь скажет теперь,  что  нет  печальнее  этих  прилагерных
окрестностей и что прилагерный мир -- клоака, мы ответим: кому как.
   Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в  1932  году
три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с  родной  Колымы  был
послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом  Ленинграде  был,  и  прив„з
семье ярких тканей, и вс„ ж много лет  потом  жаловался  землякам  и  зэкам,
присланным из Ленинграда:
   -- Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..


   1. Прошла сталинская эпоха, веяло разными т„плыми и холодными ветрами, --
а многие бывшие зэки  так  и  не  уехали  из  прилагерного  мира,  из  своих
медвежьих мест, и правильно сделали. Там они хоть полулюди, здесь не были бы
и ими. Они останутся там до смерти, приживутся и дети как коренные.

   2. Если вахтеры находили и там, -- то вс„ же никакого рапорта  начальству
не следовало: комсомольцы-охранники вместо того предпочитали трофейную водку
выпить сами.

   3. Большая выгода работать в прилагерном мире видна была и на  вольняшках
московских лагерей. У нас на Калужской заставе в 1946 году было двое вольных
каменщиков, один штукатур, один  маляр.  Они  числились  на  нашей  стройке,
работать же почти не работали, потому что не могло им строительство выписать
больших  денег:  надбавок  здесь  не  было,  и  объемы  были  все   меряные:
оштукатурка одного квадратного метра стоила 32 копейки, и  никак  невозможно
оценить метр по полтиннику или записать метров в три раза больше,  чем  есть
их в комнате. Но  во-первых  наши  вольняшки  потаскивали  со  строительства
цемент, краски, олифу и стекло, а во-вторых хорошо [отдыхали] свой 8-часовой
рабочий день, вечером же и по воскресеньям бросались на  главную  работу  --
левую, частную и тут-то добирали свое. За такой же квадратный метр стены тот
же штукатур брал с частного человека уже не 32  копейки,  а  червонец,  и  в
вечер зарабатывал двести рублей!
   Говорил ведь Прохоров: [[деньги]] -- [[они  двухэтажные]]  теперь.  Какой
западный человек может понять "двухэтажные деньги"? Токарь в  войну  получал
за вычетами 800 рублей в месяц, а хлеб на рынке стоил 140 рублей. Значит, он
за [[месяц]] не дорабатывал к карточному пайку и [[шести килограммов]] хлеба
-- то есть, он не мог на всю семью принести двести граммов в день!  А  между
тем -- жил... С открытой наглостью платили  рабочим  нереальную  зарплату  и
предоставляли изыскивать "второй этаж". И тот, кто платил  нашему  штукатуру
бешеные деньги за вечер, тоже в ч„м-то и где-то добирал свой "второй  этаж".
Так торжествовала социалистическая система, да только на бумаге. Прежняя  --
живучая,  гибкая,  --  не  умирала  ни  от  проклятий,  ни  от  прокурорских
преследований.


   Глава 22. Мы строим

   После всего сказанного о лагерях, так  и  рвется  вопрос:  да  полно!  Да
выгоден ли был государству труд заключ„нных? А если не выгоден -- так стоило
ли весь Архипелаг затевать?
   В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы  об
этом спорить.
   Конечно, если верить вождям -- спорить тут не  о  чем.  Товарищ  Молотов,
когда-то второй человек государства,  изъявил  VI  съезду  Советов  СССР  по
поводу использования труда заключ„нных: "Мы делали это раньше, делаем теперь
и  будем  делать  впредь.  Это  выгодно  для  общества.  Это   полезно   для
преступников".
   Не для государства это выгодно, заметьте! -- для самого общества.  А  для
преступников -- полезно. И будем делать впредь! И о ч„м же спорить?
   Да и весь порядок  сталинских  десятилетий,  когда  прежде  планировались
строительства, а потом уже -- набор преступников для них, подтверждает,  что
правительство  как  бы  не  сомневалось  в  экономической  выгоде   лагерей.
Экономика шла впереди правосудия.
   Но очевидно, что заданный вопрос требует уточнения и расчленения:
   -- оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле?
   -- оправдывают ли они себя экономически?
   -- самоокупаются ли они?  (при  кажущемся  сходстве  второго  и  третьего
вопроса здесь есть различие).
   На первый вопрос ответить не трудно: для  сталинских  целей  лагеря  были
прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы --  для  испугу.  Стало
быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были  также  корыстно-выгодны
огромному социальному слою -- несч„тному числу лагерных офицеров: они давали
им "военную службу" в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры,
положение  в  обществе.  Также  пригревались  тут  и  тьмы  надзирателей,  и
лбов-охранников,  дремавших  на   лагерных   вышках   (в   то   время,   как
тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти  паразиты
всеми силами поддерживали Архипелаг -- гнездилище  крепостной  эксплоатации.
Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы.
   Но мы уже поняли, что в лагеря набирались далеко не только инакомыслящие,
далеко не только те, кто выбивался со стадной дороги,  намеченной  Сталиным.
Набор в  лагеря  явно  превосходил  политические  нужды,  превосходил  нужды
террора -- он  соразмерялся  (может  быть  только  в  сталинской  голове)  с
экономическими замыслами. Да не лагерями ли (и ссылкой) вышли  из  кризисной
безработицы 20-х годов. С  1930  года  не  рыть„  каналов  изобреталось  для
дремлющих лагерей, но срочно соскребались лагеря для задуманных каналов.  Не
число реальных  "преступников"  (или  даже  "сомнительных  лиц")  определило
деятельность судов,  но  --  заявки  хозяйственных  управлений.  При  начале
Беломора сразу сказалась нехватка соловецких зэков, и  выяснилось,  что  три
года -- слишком короткий, нерентабельный срок  для  Пятьдесят  Восьмой,  что
надо засуживать их на две пятилетки сразу.
   В ч„м лагеря оказались экономически-выгодными  --  было  предсказано  еще
Томасом  Мором,  прадедушкой  социализма,  в   его   "Утопии".   Для   работ
унизительных и особо-тяжелых, которых никто не захочет делать при социализме
--  вот  для  чего  пришелся  труд  зэков.  Для  работ  в  отдаленных  диких
местностях, где много лет можно будет не  строить  жилья,  школ,  больниц  и
магазинов. Для работ кайлом и лопатой -- в  расцвете  двадцатого  века.  Для
воздвижения великих строек социализма, когда к этому нет  еще  экономических
средств.
   На  великом  Беломорканале  даже  автомашина   была   в   редкость.   Вс„
создавалось, как в лагере говорят, "пердячим паром".
   На еще более великом Волгоканале (в 7 раз большем по  объ„му  работ,  чем
Беломор и сравнимом с Панамском и Суэцким) было прорыто 128 километров длины
глубиною более 5 метров с шириной вверху 85 метров и вс„  почти  --  киркой,
лопатой и тачкой. *(1) Будущее дно Рыбинского моря  было  покрыто  массивами
леса. Весь его свалили вручную, не видавши в глаза электропил, а уж сучья  и
хворост жгли полные инвалиды.
   Кто бы это, если не заключ„нные, работали б на лесоповале  по  10  часов,
еще идя в предутренней темноте 7 километров до леса  и  столько  же  вечером
назад, при тридцатиградусном морозе и не зная в году других выходных кроме 1
мая и 7 ноября? (Волголаг, 1937).
   Кто бы это, если не туземцы, корчевали бы пни зимой? На открытых приисках
Колымы тащили бы лямками на себе короба с добытою породою? Лес, поваленный в
километре от  реки  Коин  (притока  Выми)  по  глубокому  снегу  на  финских
подсанках тянули бы по двое, впрягшись в хомуты (петля хомута  для  мягкости
обшивалась лоскутьями ветхой одежды, хомут надевался через одно плечо)?
   Правда, уверяет нас полномочный журналист Ю. Жуков *(2), что подобно тому
и комсомольцы строили Комсомольск-на-Амуре (1932 год): валили  без  топоров,
не имея кузни, не получая хлеба и вымирая от цынги. И восхищается:  ах,  как
мы героически строили! А не подобней ли было бы  возмутиться:  кто  это,  не
любя своего народа, послал их так  строить?  Да  что  ж  возмущаться?  Мы-то
знаем, какие "комсомольцы" строили Комсомольск. Теперь пишут,  *(3)  что  те
"комсомольцы" и Магадан основали.
   А кого можно было в Джезказганские рудники  на  12-часовой  рабочий  день
спускать на сухое бурение? -- туманом стоит  силикатная  пыль  от  вмещающей
породы, масок нет, и через  4  месяца  с  необратимым  силикозом  отправляют
человека  умирать.  Кого  можно  было  в  неукрепленные  от  завалов,  в  не
защищенные от затопления шахты спускать на лифтах  без  тормозных  башмаков?
Для кого одних в XX веке не надо было  тратиться  на  разорительную  технику
безопасности?
   И как же это лагеря были экономически невыгодны?..
   Прочтите, прочтите в "М„ртвой дороге" Побожия *(4) эту картину высадки  и
выгрузки с лихтеров на реке Таз, эту полярную Илиаду сталинской эпохи: как в
дикой тундре, где не  ступала  человеческая  нога,  муравьи-заключ„нные  под
муравьиным конвоем  тащат  на  себе  тысячи  привез„нных  бр„вен,  и  строят
причалы, и кладут рельсы, и катят в эту тундру паровозы  и  вагоны,  которым
никогда не суждено уйти отсюда своим ходом. Они спят по 5 часов в  сутки  на
голой земле, окруженной табличками "зона".
   И  он  же  описывает  дальше,  как  заключ„нные  прокладывают  по  тундре
телефонную линию: они живут в шалашах из веток и мха,  комары  разъедают  их
незащищенные тела, от болотной жижи не просыхает их  одежда,  уж  тем  более
обувь. Трасса их разведана кое-как, проложена не лучшим способом (и обречена
на переделку), для столбов нет леса вблизи, и они на два-три дня (!)  уходят
в сторону, чтобы оттуда притащить на себе столбы.
   Не случилось другого Побожия рассказать, как перед войной строили  другую
железную дорогу -- Котлас-Воркута, где  под  каждою  шпалой  по  две  головы
осталось. Да что железную! -- как прежде той железной  клали  рядом  простую
лежневку  через  непроходимый  лес  --   тощие   руки,   тупые   топоры   да
штыки-бездельники.
   И кто ж бы это без заключ„нных делал? И как же это  вдруг  лагеря  --  да
невыгодны?
   Лагеря  были  неповторимо  выгодны  покорностью  рабского  труда  и   его
дешевизной -- нет, даже не дешевизной, а --  бесплатностью,  потому  что  за
покупку античного раба вс„ же платили деньги, за  покупку  же  лагерника  --
никто не платил.
   Даже  на  послевоенных  лагерных  совещаниях  признавали   индустриальные
помещики: "з/к з/к сыграли большую роль в работе тыла, в победе".
   Но на мраморе над костями никто никогда не надпишет забытые их имена.
   Как незаменимы были лагеря, это выяснилось в  хрущевские  годы  во  время
хлопотливых и шумных комсомольских призывов на целину и на стройки Сибири.
   Другое же дело -- [самоокупаемость]. Слюнки на это  текли  у  государства
давно. Еще "Положение о местах заключения" 1921 года хлопотало:  "содержание
мест заключения должно по возможности окупаться трудом заключ„нных". С  1922
года некоторые местные исполкомы, вопреки своей рабоче-крестьянской природе,
проявили  "тенденции  аполитического  делячества",  а  именно:   не   только
добивались самоокупаемости мест заключения, но еще старались выжать  из  них
[прибыль] в местный бюджет, осуществить хозрасч„т  с  превышением.  Требовал
самоокупаемости мест заключения также и исправительно-трудовой  кодекс  1924
года.  В  1928  г.  на  1-м  всесоюзном  совещании  пенитенциарных  деятелей
настаивали  упорно,  что  обязателен   "возврат   государству   всей   сетью
предприятий мест заключения затрат государства на места заключения".
   Очень, очень хотелось лагерьки иметь -- и чтоб бесплатно! С 1929 года все
исправ.-труд. учреждения страны включены в народно-хозяйственный план. А с 1
января 1931 года декретирован переход всех лагерей и колоний РСФСР и Украины
на полную самоокупаемость!
   И что же! Сразу успех, разумеется! В 1932-м юристы торжествуют:  "расходы
на исправительно-трудовые учреждения [сокращаются] (этому поверить можно), а
условия содержания лишенных свободы с [каждым годом улучшаются] (?). *(5)
   Стали б мы удивляться, стали б мы добиваться -- откуда ж это? как? если б
на шкуре своей не знали, ка'к то содержание улучшалось дальше...
   Да оно, если рассудить, так и не  трудно  совсем.  Что'  нужно?  Уравнять
расходы на лагеря с доходами от них? Расходы, как мы читаем, сокращаются.  А
увеличить доходы еще проще: надо  прижать  заключ„нных!  Если  в  соловецкий
период Архипелага на принудительный труд делалась официальная 40%-ная скидка
(считалось почему-то, что труд из-под палки не так производителен), то уже с
Беломора, введя  "шкалу  желудка",  открыли  уч„ные  ГУЛага,  что  наоборот:
принудительный-то голодный  труд  самый  производительный  в  мире  и  есть!
Украинское управление лагерей, когда  велели  им  перейти  с  1931  года  на
самоокупаемость, та'к прямо и решило:  по  сравнению  с  предыдущими  годами
увеличить производительность труда в наступающем ни много,  ни  мало  --  на
242% (двести сорок два процента!) -- то есть сразу в три  с  половиной  раза
увеличить и безо всякой механизации!  *(6)  (Да  ведь  как  научно  разочли:
двести сорок да еще два процента!  Одного  только  не  знали  товарищи:  что
называется это [большой скачок под тремя красными знаменами].)
   И ведь как знал  ГУЛаг,  куда  ветер  дует!  Тут  подсыпались  как-раз  и
бессмертно-исторические Шесть Условий Товарища Сталина -- а средь них-то  --
хозрасч„т -- а у нас уже есть! а у нас уже есть! А  еще  там:  использование
специалистов! А  это  нам  проще  всего:  взять  инженеров  с  общих  работ!
Поставить  производственными  придурками!  (Начало  30-х  годов   было   для
технической интеллигенции на Архипелаге самым льготным временем:  она  почти
не влачила общих работ, даже новичков устраивали сразу по специальности.  До
того, в 20-е годы, инженеры и техники втуне погибали на общих потому, что не
было им разворота и применения. После того, с 37-го и  по  50-е,  забыт  был
хозрасч„т и все исторические  Шесть  Условий,  а  исторически-главной  стала
тогда  Бдительность  --  и  просачивание  инженеров  поодиночке  в  придурки
сменилось волнами изгнания их всех  на  общие.)  Да  и  дешевле  ведь  иметь
инженера заключ„нного, а не вольного: ему ж зарплаты платить не надо!  Опять
выгода, опять хозрасч„т! Опять-таки прав товарищ Сталин!
   Так что издалека эту линию  тянули,  верно  е„  вели:  сделать  Архипелаг
бесплатным!
   Но как ни лезли, как ни рвались, как ногти все о скалы ни  изломали,  как
ведомости выполнений по двадцать раз ни исправляли, и до дыр т„рли --  а  не
было самоокупаемости на Архипелаге -- и никогда е„ не будет! И  никогда  тут
расходов  с   доходами   не   уравнять,   и   приходится   нашему   молодому
рабоче-крестьянскому государству (а потом и пожилому общенародному) волочить
на себе этот грязно-кровавый мешок.
   И  вот  причины.  Первая  и  главная  --  несознательность   заключ„нных,
нерадивость этих тупых рабов. Не только не дождешься от них социалистической
самоотверженности, но даже не  выказывают  они  простого  капиталистического
прилежания. Только и смотрят они, как  развалить  обувь  --  и  не  идти  на
работу; как испортить леб„дку,  свернуть  колесо,  сломать  лопату,  утопить
ведро -- чтоб только повод был посидеть-покурить. Вс„, что лагерники  делают
для родного государства --  откровенная  и  высшая  халтура:  сделанные  ими
кирпичи  можно  ломать  руками,  краска  с  панелей   облезает,   штукатурка
отваливается,  столбы  падают,  столы  качаются,  ножки  отскакивают,  ручки
отрываются. Везде -- недосмотры и ошибки. То и дело надо уже прибитую крышку
отдирать, уже заваленную траншею откапывать, уже  выложенные  стены  долбить
ломом и шлямбуром. -- В 50-е годы  привезли  в  Степлаг  новенькую  шведскую
турбину. Она пришла в срубе из бр„вен, как бы избушка. Зима  была,  холодно,
так влезли проклятые зэки в этот сруб между бр„внами и  турбиной  и  развели
кост„р  погреться.  Отпаялась  серебряная  пайка  лопастей  --   и   турбину
выбросили. Стоила она три миллиона семьсот тысяч. Вот тебе и хозрасч„т!
   А при зэках -- и это вторая причина -- вольным  тоже  как  бы  ничего  не
надо, будто строят не сво„, а на чужого дядю, еще  и  воруют  крепко,  очень
крепко воруют. (Строили жилой дом и разокрали вольняшки несколько ванн, -- а
их отпущено  по  числу  квартир.  Как  же  дом  сдавать?  Прорабу,  конечно,
признаться  нельзя,  он  торжественно  показывает  при„мочной  комиссии  1-ю
лестничную клетку, да в  каждую  ванную  не  преминет  зайти,  каждую  ванну
покажет. Потом вед„т комиссию во 2-ю клетку, в 3-ю, и неторопясь,  и  вс„  в
ванные заходит -- а  проворные  обученные  зэки  под  руководством  опытного
сан-технического десятника тем временем  выламывают  ванны  из  квартир  1-й
клетки, чердаком на цыпочках волокут их в 4-ю и там срочно  устанавливают  и
вмазывают  до  подхода  комиссии.   И   кто   прохлопал   --   пусть   потом
рассчитывается... Это бы в кинокомедии показать, так не пропустят: нет у нас
в жизни ничего смешного, вс„ смешное на Западе!)
   Третья причина -- несамостоятельность заключ„нных, их неспособность  жить
без надзирателей,  без  лагерной  администрации,  без  охраны,  без  зоны  с
вышками,     без     Планово-Производственной,     Уч„тно-Распределительной,
Оперативно-Чекистской и Культурно-Воспитательной части, без высших  лагерных
управлений вплоть до самого ГУЛага; без цензуры, без  ШИзо,  без  БУРа,  без
придурков, без каптерок и складов; неспособность передвигаться без конвоя  и
без собак. И так  приходится  государству  на  каждого  работающего  туземца
содержат хоть по одному надсмотрщику (а у  надсмотрщика  --  семья!).  Да  и
хорошо, что так, а то на что б эти надсмотрщики жили?
   И  еще  умники-инженера'  высказывают  четв„ртую   причину:   что,   мол,
необходимость  за  каждым  шагом  ставить  зону,  усилять  конвой,  выделять
дополнительный, -- стесняет, мол, им, инженера'м, технический  маневр,  вот,
как например, при высадке на р. Таз,  и  оттого  дескать  вс„  не  во  время
делается и дороже обходится. Но это уже --  [объективная]  причина,  это  --
отговорка. Вызвать их на партбюро, пропесочить хорошо -- и причина  отпад„т.
Пусть голову ломают, выход находят.
   А еще сверх  этих  причин  бывают  естественные  и  вполне  простительные
недосмотры самого Руководства. Как говорил товарищ Ленин, не ошибается  тот,
кто ничего не делает.