ь еще смогу чуть подправить российскую  нашу
жизнь.
   А чемодан мой тем временем -- несли...
   И я даже не чувствовал за то укора! И если б сосед мой, ввалившееся  лицо
которого обросло уже двухнедельной мягкой порослью, а глаза были переполнены
страданием и познанием, -- упрекнул бы меня сейчас яснейшим  русским  языком
за то, что я унизил честь арестанта, обратясь за  помощь  к  конвою,  что  я
возношу себя над другими, что я надменен, -- я НЕ ПОНЯЛ бы его! Я просто  не
понял бы -- О ЧіМ он говорит? Ведь я же -- офицер!..
   Если бы семерым из нас надо было бы умереть на дороге, а восьмого  конвой
мог бы спасти -- что мешало мне тогда воскликнуть:
   -- Сержант! Спасите -- меня. Ведь я -- офицер!..
   Вот что такое офицер, даже когда погоны его не голубые!
   А если еще голубые? Если внушено ему, что еще  и  среди  офицеров  он  --
соль? Что доверено ему больше других и знает он больше других и за  вс„  это
он должен подследственному загонять голову  между  ногами  и  в  таком  виде
пихать в трубу?
   Отчего бы и не пихать?..
   Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность.  А  между  тем  был  --
вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при  Ежове  --  может
быть у Берии я вырос бы как раз на месте?..
   Пусть захлопнет здесь  книгу  тот  читатель,  кто  ждет,  что  она  будет
политическим обличением.
   Если б это так просто!  --  что  где-то  есть  черные  люди,  злокозненно
творящие черные дела, и надо только отличить их от остальных  и  уничтожить.
Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает  сердце  каждого  человека.  И
кто' уничтожит кусок своего сердца?..
   В течение жизни одного сердца эта линия перемещается на н„м, то  теснимая
радостным злом, то освобождая пространство рассветающему добру. Один  и  тот
же человек бывает в свои разные возрасты, в разных жизненных  положениях  --
совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То и к святому. А  имя  --  не
меняется, и ему мы приписываем вс„.
   Завещал нам Сократ: [Познай самого себя!]
   И перед ямой, в которую мы уже  собрались  толкать  наших  обидчиков,  мы
останавливаемся, оторопев: да ведь это только сложилось  так,  что  палачами
были не мы, а они.
   А кликнул бы Малюта Скуратов [[нас]] -- пожалуй, и мы б не сплошали!..
   От добра до худа один шаток, говорит пословица.
   Значит, и от худа до добра.
   Как только всколыхнулась в обществе память о тех  беззакониях  и  пытках,
стали нам со всех сторон толковать, писать, возражать: ТАМ (в НКГБ  --  МГБ)
были и [хорошие]!
   Их-то  "хороших"  мы  знаем:  это  те,  кто  старым  большевикам  шептали
"держись!" или даже подкладывали бутербродик, а остальных уж  подряд  пинали
ногами. Ну, а выше партий -- хороших по-человечески -- не было ли там?
   Вообще б их там быть не должно: таких туда  брать  избегали,  при  приеме
разглядывали. Такие сами исхитрялись, как бы отбиться. *(20) Кто  ж  попадал
по ошибке -- или встраивался в эту среду  или  выталкивался  ею,  выживался,
даже падал на рельсы сам. А вс„-таки -- не оставалось ли?..
   В Кишиневе молодой лейтенант-гебист  приходил  к  Шиповальникову  еще  за
месяц до его ареста: уезжайте, уезжайте, вас хотят арестовать! (сам ли? мать
ли его послала спасти  священника?)  А  после  ареста  досталось  ему  же  и
конвоировать отца Виктора. И горевал он: отчего ж вы не уехали?
   Или вот. Был у меня командир взвода лейтенант Овсянников. Не было мне  на
фронте человека ближе. Полвойны мы  ели  с  ним  из  одного  котелка  и  под
обстрелом едали, между двумя разрывами, чтоб суп не остывал. Это был  парень
крестьянский с душой такой чистой и  взглядом  таким  непредвзятым,  что  ни
училище то самое, ни офицерство  его  нисколько  не  испортили.  Он  и  меня
смягчал во многом. Вс„ свое офицерство он поворачивал только на одно: как бы
своим солдатам (а среди них -- много пожилых) сохранить  жизнь  и  силы.  От
него первого я узнал, что' есть сегодня деревня и что'  такое  колхозы.  (Он
говорил об этом без раздражения, без протеста, а просто -- как  лесная  вода
отражает деревья до веточки.) Когда меня посадили, он  сотряс„н  был,  писал
мне   боевую   характеристику   получше,   носил   комдиву    на    подпись.
Демобилизовавшись, он еще искал через родных -- как бы мне помочь (а год был
-- 1947-й, мало чем отличался от 37-го!) Во многом из-за него  я  боялся  на
следствии, чтоб  не  стали  читать  мой  "Военный  дневник":  там  были  его
рассказы. -- Когда я реабилитировался  в  1957-м,  очень  мне  хотелось  его
найти. Я помнил его сельский адрес.  Пишу  раз,  пишу  два  --  ответа  нет.
Нашлась ниточка, что он окончил Ярославский  пединститут,  оттуда  ответили:
"направлен на работу в органы госбезопасности". Здорово! Но тем  интересней!
Пишу ему по городскому адресу -- ответа нет. Прошло несколько лет, напечатан
"Иван Денисович". Ну, теперь-то отзовется! Нет! Еще  через  три  года  прошу
одного своего ярославского корреспондента сходить к нему и передать письмо в
руки. Тот сделал так, мне написал: "да он, кажется, и  Ивана  Денисовича  не
читал..." И правда, зачем им знать, как осужд„нные там дальше?.. В этот  раз
Овсянников смолчать уже не мог и отозвался: "После  института  предложили  в
органы, и мне представилось, что так  же  успешно  будет  и  тут.  (Что'  --
[успешно]?..) Не преуспевал на  новом  поприще,  кое-что  не  нравилось,  но
работаю "без палки", если  не  ошибусь,  то  товарища  не  подведу.  (Вот  и
оправдание -- товарищество!) Сейчас уже не задумываюсь о будущем".
   Вот и вс„... А писем прежних он будто  бы  не  получал.  Не  хочется  ему
встречаться. (Если бы встретились -- я думаю, эту всю  главу  я  написал  бы
получше.) Последние сталинские годы он был уже следователем. Те годы,  когда
закатывали по [четвертной] всем подряд. И как же все  переверсталось  там  в
сознании? Как затемнилось? Но помня  прежнего  родникового  самоотверженного
парня, разве я могу поверить, вс„ бесповоротно? что не осталось в н„м  живых
ростков?..
   Когда следователь Гольдман дал Вере Корнеевой подписывать  206-ю  статью,
она смекнула свои права и стала подробно вникать в дело по  всем  семнадцати
участникам их "религиозной группы". Он рассвирепел, но отказать не мог. Чтоб
не томиться  с  ней,  отвел  е„  тогда  в  большую  канцелярию,  где  сидело
сотрудников разных с полдюжины, а сам ушел. Сперва  Корнеева  читала,  потом
как-то возник разговор, от  скуки  ли  сотрудников,  --  и  перешла  Вера  к
настоящей религиозной проповеди вслух. (А надо знать е„. Это  --  светящийся
человек, с умом живым и речью свободной, хотя на воле была только  слесарем,
конюхом и домохозяйкой.) Слушали е„ затаясь, изредка  углубляясь  вопросами.
Очень это было для них всех с неожиданной стороны. Набралась полная комната,
и  из  других  пришли.  Пусть  это  были  не  следователи   --   машинистки,
стенографистки, подшиватели папок -- но ведь [их] среда, [Органы]  же,  1946
года. Тут не восстановить е„ монолога,  разное  успела  она  сказать.  И  об
изменниках родине -- а почему их не было в Отечественную  войну  1812  года,
при крепостном-то праве? Уж тогда естественно было им быть! Но больше  всего
она говорила о вере и верующих. РАНЬШЕ, говорила она, вс„ ставилось у вас на
разнузданные  страсти  --  "грабь  награбленное",  и  тогда   верующие   вам
естественно мешали. Но сейчас, когда вы хотите СТРОИТЬ и  блаженствовать  на
этом свете -- зачем же вы преследуете лучших своих граждан? Это для  вас  же
-- самый дорогой материал: ведь над верующим не надо контроля, и верующий не
украд„т, и не  отлынет  от  работы.  А  вы  думаете  построить  справедливое
общество на шкурниках и завистниках? У вас вс„  и  разваливается.  Зачем  вы
плю„те в души лучших людей? Дайте церкви истинное отделение, не трогайте е„,
вы на этом не потеряете! Вы материалисты? Так положитесь на ход  образования
-- что, мол, оно развеет веру. А зачем арестовывать? -- Тут вошел Гольдман и
грубо хотел оборвать. Но все  закричали  на  него:  "Да  заткнись  ты!..  Да
замолчи!.. Говори, говори, женщина!" (А как назвать е„? Гражданка?  Товарищ?
Это вс„ запрещено, запуталось в условностях. Женщина!

ак Христос обращался, не ошибешься.) И Вера продолжала при своем следователе!!
   Так вот эти слушатели Корнеевой в гебистской  канцелярии  --  почему  так
живо легло к ним слово ничтожной заключ„нной?
   Тот же Д. П. Терехов до сих пор помнит своего  первого  приговоренного  к
смерти: "было жалко его". Ведь на ч„м-то сердечном держится эта память. (А с
тех пор уже многих не помнит и счета им не ведет) *(21)
   Как не ледян надзорсостав Большого Дома --  а  самое  внутреннее  ядрышко
души, от ядрышка еще ядрышко -- должно в н„м остаться? Рассказывает Н. П-ва,
что как-то вела е„ на допрос бесстрастная  немая  безглазая  ВЫВОДНАЯ  --  и
вдруг где-то рядом с Большим Домом стали рваться бомбы, казалось -- сейчас и
на них. И выводная кинулась к своей заключ„нной и в  ужасе  обняла  е„,  ища
человеческого слития и сочувствия. Но отбомбились.  И  прежняя  безглазость:
"Возьмите руки назад! Пройдите!"
   Конечно, эта заслуга невелика -- стать человеком  в  предсмертном  ужасе.
Как и не доказательство  доброты  --  любовь  к  своим  детям  ("он  хороший
семьянин" часто оправдывают негодяев). Председателя Верховного  Суда  И.  Т.
Голякова хвалят: любил копаться в саду, любил книги, ходил в букинистические
магазины, хорошо знал Толстого,  Короленко,  Чехова,  --  и  что'  ж  у  них
перенял? сколько тысяч загубил? Или, например, тот  полковник,  друг  Иоссе,
еще и во Владимирском изоляторе хохотавший, как он старых евреев  запирал  в
погреб со льдом, -- во всех беспутствах своих боялся, чтоб только не  узнала
жена: она верила в него, считала благородным, и он этим дорожил. Но смеем ли
мы принять это чувство за плацдармик добра на его сердце?
   Почему так цепко уже  второе  столетие  они  дорожат  цветом  небес?  При
Лермонтове были -- "и вы, мундиры голубые!",  потом  были  голубые  фуражки,
голубые погоны, голубые петлицы, им велели быть не такими заметными, голубые
поля все прятались от народной благодарности, все стягивались на их  головах
и плечах -- и остались кантиками, ободочками узкими, -- а вс„-таки голубыми!
   Это -- только ли маскарад?
   Или всякая чернота должна хоть изредка причащаться неба?
   -- Красиво бы думать так. Но когда  узнаешь,  в  какой  форме  тянулся  к
святому, например, Ягода... Рассказывает очевидец (из окружения Горького,  в
то время близкого к Ягоде): в  поместье  Ягоды  под  Москвой  в  предбаннике
стояли иконы -- специально для того, что Ягода  со  товарищами,  раздевшись,
стреляли в них из револьверов, а потом шли мыться...
   Как это понять: ЗЛОДЕЙ? Что это такое? Есть ли это на свете?
   Нам бы ближе сказать, что не может их быть, что нет их. Допустимо  сказке
рисовать злодеев -- для детей, для простоты картины. А когда великая мировая
литература прошлых веков выдувает и выдувает нам образы густочерных  злодеев
-- и Шекспир, и Шиллер, и Диккенс -- нам это кажется отчасти уже балаганным,
неловким для современного восприятия. И главное: как нарисованы эти  злодеи?
Их злодеи отлично сознают себя  злодеями  и  душу  свою  --  черной.  Так  и
рассуждают: не могу жить, если не делаю  зла.  Дай-ка  я  натравлю  отца  на
брата! Дай-ка упьюсь страданиями жертвы! Яго отчетливо называет свои цели  и
побуждения -- черными, рожденными ненавистью.
   Нет, так не бывает! Чтобы делать зло, человек должен прежде осознать  его
как добро или как осмысленное  закономерное  действие.  Такова,  к  счастью,
природа человека, что он должен искать оПРАВДАние своим действиям.
   У Макбета слабы были оправдания -- и загрызла его совесть. Да  и  Яго  --
ягненок. Десятком трупов обрывалась фантазия и душевные  силы  шекспировских
злодеев. Потому что у них не было [[идеологии]].
   Идеология! -- это она да„т искомое оправдание злодейству и нужную  долгую
твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и
перед другими обелять свои поступки, и слышать не  укоры,  не  проклятья,  а
хвалы и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели  --
возвеличением  родины,  колонизаторы  --  цивилизацией,  нацисты  --  расой,
якобинцы (ранние и  поздние)  --  равенством,  братством,  счастьем  будущих
поколений.
   Благодаря ИДЕОЛОГИИ досталось 20-му веку испытать злодейство  миллионное.
Его не опровергнуть, не обойти, не замолчать -- и как же при этом  осмелимся
мы настаивать, что злодеев -- не бывает? А кто ж эти миллионы  уничтожал?  А
без злодеев -- Архипелага бы не было.
   Прошел слух в 18-м -- 20-м годах, будто Петроградская ЧК и Одесская своих
осужд„нных не всех  расстреливали,  а  некоторыми  кормили  (живь„м)  зверей
городских зверинцев. Я не знаю, правда это или навет, и если были случаи, то
сколько. Но я и не стал  бы  изыскивать  доказательств:  по  обычаю  голубых
кантов я предложил бы им доказать  нам  что  это  невозможно.  А  где  же  в
условиях голода тех лет доставать пищу для  зверинца?  Отрывать  у  рабочего
класса? Этим врагам вс„ равно умирать -- отчего ж бы  смертью  своей  им  не
поддержать зверохозяйства Республики и  так  способствовать  нашему  шагу  в
будущее? Разве это -- не [целесообразно]?
   Вот та черта, которую не переступить шекспировскому злодею, но  злодей  с
идеологией переходит е„ -- и глаза его остаются ясны.
   Физика знает [[пороговые]] величины или явления. Это такие, которых вовсе
нет, пока не  перейден  некий,  природе  известный,  природою  зашифрованный
ПОРОГ. Сколько не свети желтым светом на литий -- он не отда„т электронов, а
вспыхнул слабый голубенький -- и вырваны  (переступлен  порог  фотоэффекта)!
Охлаждай кислород за сто градусов, сжимай любым давлением --  держится  газ,
не сда„тся! Но переступлено сто восемнадцать -- и потек, жидкость.
   И, видимо, злодейство  есть  тоже  величина  пороговая.  Да,  колеблется,
мечется человек всю жизнь между  злом  и  добром,  оскользается,  срывается,
карабкается, раскаивается, снова затемняется -- но пока не переступлен порог
злодейства -- в его возможностях возврат, и сам он --  еще  в  объеме  нашей
надежды. Когда же густотою злых  поступков  или  какой-то  степенью  их  или
абсолютностью  власти  он  вдруг  переходит  через  порог  --  он  ушел   из
человечества. И может быть -- без возврата.



   Представление о справедливости в глазах  людей  исстари  складывается  из
двух половин: добродетель торжествует, а порок наказан.
   Посчастливилось нам дожить до такого времени, когда добродетель хоть и не
торжествует, но и не всегда травится псами. Добродетель битая, хилая, теперь
допущена войти в своем рубище, сидеть в уголке, только не пикать.
   Однако  никто  не  смеет  обмолвиться  о  пороке.  Да,  над  добродетелью
измывались, но порока при этом -- не было. Да, сколько-то миллионов  спущено
под откос -- а виновных в этом не было. И если кто только икнет: "а  как  же
те, кто..." -- ему со всех сторон укоризненно, на первых порах  дружелюбиво:
"ну что-о вы, товарищи! ну зачем же старые [раны тревожить]?! *(22) А  потом
и дубинкой: "Цыц, недобитые! Нареабилитировали вас!"
   И вот в Западной Германии к 1966 году осуждено  ВОСЕМЬДЕСЯТ  ШЕСТЬ  ТЫСЯЧ
преступных нацистов *(23) -- и  мы  захлебываемся,  мы  страниц  газетных  и
радиочасов на это не  жалеем,  мы  и  после  работы  остаемся  на  митинг  и
проголосуем: МАЛО! И 86 тысяч -- мало! и 20 лет -- мало! продолжить!
   А у нас осудили (по рассказам Военной Коллегии ВерхСуда) -- около  ДЕСЯТИ
ЧЕЛОВЕК.
   То, что за Одером, за Рейном -- это нас печет. А то, что в Подмосковье  и
под Сочами за зелеными заборами, а то, что убийцы наших мужей и отцов  ездят
по нашим улицам и мы им дорогу уступаем -- это нас не печ„т, не трогает, это
-- "старое ворошить".
   А между  тем  если  86  тысяч  западно-германских  перевести  на  нас  по
пропорции, это было бы для нашей страны ЧЕТВЕРТЬ МИЛЛИОНА!
   Но и за четверть столетия мы никого их не нашли, мы никого их не  вызвали
в суд, мы боимся разбредить [их] раны. И как символ их всех живет  на  улице
Грановского 3 самодовольный, тупой, до сих  пор  ни  в  ч„м  не  убедившийся
Молотов, весь пропитанный нашей кровью, и благородно переходит тротуар сесть
в длинный широкий автомобиль.
   Загадка, которую не нам, современникам, разгадать: ДЛЯ ЧЕГО Германии дано
наказать своих злодеев, а России -- не дано? Что ж за гибельный путь будет у
нас, если не дано нам очиститься от этой скверны, гниющей в нашем теле? Чему
же сможет Россия научить мир?
   В немецких судебных процессах то там,  то  сям,  бывает  дивное  явление:
подсудимый берется за голову, отказывается от защиты и ни о  ч„м  не  просит
больше суд. Он говорит, что череда его преступлений, вызванная и проведенная
перед ним вновь, наполняет его отвращением и он не хочет больше жить.
   Вот высшее достижение суда: когда порок настолько осужден,  что  от  него
отшатывается и преступник.
   Страна, которая восемьдесят шесть тысяч раз с помоста судьи осудила порок
(и бесповоротно осудила его в литературе и среди молодежи) -- год за  годом,
ступенька за ступенькой очищается от него.
   А что делать нам?.. Когда-нибудь наши  потомки  назовут  несколько  наших
поколений -- поколениями слюнтяев: сперва мы покорно позволяли избивать  нас
миллионами, потом мы заботливо холили убийц в их благополучной старости.
   Что же делать, если великая традиция русского  покаяния  им  непонятна  и
смешна? что же делать, если животный страх перенести даже сотую  долю  того,
что  они  причиняли  другим,  перевешивает  в  них  всякую   наклонность   к
справедливости? Если жадной охапкой они держатся за урожай благ,  взращенный
на крови погибших?
   Разумеется, те, кто крутил ручку мясорубки, ну хотя бы в тридцать седьмом
году, уже немолоды, им от пятидесяти до восьмидесяти лет,  всю  лучшую  пору
свою они прожили безбедно, сытно, в комфорте -- и  всякое  РАВНОЕ  возмездие
опоздало, уже не может совершиться над ними.
   Но пусть мы будем великодушны, мы не будем расстреливать их, мы не  будем
наливать их соленой  водой,  обсыпать  клопами,  взнуздывать  в  "ласточку",
держать на бессонной выстойке по неделе, ни бить их сапогами, ни  резиновыми
дубинками, ни сжимать череп железным кольцом, ни втеснять их  в  камеру  как
багаж, чтоб лежали один на другом, -- ничего из того,  что  делали  они!  Но
перед страной нашей и перед нашими детьми мы обязаны ВСЕХ РАЗЫСКАТЬ  И  ВСЕХ
СУДИТЬ! Судить уже не столько их, сколько их  преступления.  Добиться,  чтоб
каждый из них хотя бы сказал громко:
   -- Да, я был палач и убийца.
   И если б это было произнесено в нашей стране ТОЛЬКО четверть миллиона раз
(по пропорции, чтоб не отстать от Западной Германии) --  так  может  быть  и
хватило бы?
   В 20 веке нельзя же  десятилетиями  не  различать,  что  такое  подсудное
зверство и что такое "старое", которое "не надо ворошить"!
   Мы должны осудить публично самую ИДЕЮ расправы одних людей  над  другими!
Молча' о пороке, вгоняя его в туловище, чтоб только не выпер наружу,  --  мы
СЕЕМ его, и он еще тысячекратно взойдет в будущем.  Не  наказывая,  даже  не
порицая злодеев, мы не просто оберегаем их  ничтожную  старость  --  мы  тем
самым  из-под  новых  поколений  вырываем  всякие   основы   справедливости.
Оттого-то они "равнодушные" и растут, а не  из-за  "слабости  воспитательной
работы". Молодые усваивают, что подлость никогда на земле не наказуется,  но
всегда приносит благополучие.
   И неуютно же, и страшно будет в такой стране жить!


   1. От этого сравнения уклониться никому не дано: слишком совпадают и годы
и методы. Еще естественнее сравнивали те, кто сам прошел Гестапо и МГБ,  как
Алексей  Иванович  Дивнич,  эмигрант  и  проповедник  православия.   Гестапо
обвиняло  его  в  коммунистической  деятельности  среди  русских  рабочих  в
Германии, МГБ -- в связи с мировой  буржуазией.  Дивнич  делал  выв