имость постройки вознесло высоту  этажа
в пять метров. (Ах, какие четырехэтажные нары отгрохал  бы  здесь  начальник
фронтовой контрразведки, и сто человек разместил бы с гарантией!) А окно! --
такое окно, что с подоконника надзиратель еле дотягивается до форточки, одна
окончина такого окна достойна быть  целым  окном  жилой  комнаты.  И  только
склепанные стальные листы [намордника], закрывающие четыре пятых этого окна,
напоминают нам, что мы не во дворце.
   Вс„ же в ясные дни и  поверх  этого  намордника,  из  колодца  лубянского
двора, от какого-то стекла шестого или  седьмого  этажа,  к  нам  отражается
теперь вторичный блеклый солнечный зайчик. Для нас это подлинный  зайчик  --
живое существо! Мы ласково следим за его переползанием по стене, каждый  шаг
его  исполнен  смысла,  предвещает  время  прогулки,  отсчитывает  несколько
получасов до обеда, а перед обедом исчезает от нас.
   Итак, наши возможности: сходить на прогулку! читать  книги!  рассказывать
друг другу о прошлом! слушать  и  учиться!  спорить  и  воспитываться!  И  в
награду еще будет обед из двух блюд! Невероятно!
   Прогулка плоха первым трем этажам Лубянки: их выпускают на  нижний  сырой
дворик -- дно узкого  колодца  между  тюремными  зданиями.  Зато  арестантов
четвертого и пятого этажей выводят на орлиную площадку -- на  крышу  пятого.
Бетонный  пол,  бетонные  трехростовые  стены,  рядом  с  нами   надзиратель
безоружный, и еще на вышке часовой с автоматом, --  но  воздух  настоящий  и
настоящее  небо!  "Руки  назад!  идти   по   два!   не   разговаривать!   не
останавливаться!" -- но  забывают  запретить  запрокидывать  голову!  И  ты,
конечно, запрокидываешь. Здесь ты видишь не отраженным, не вторичным -- само
Солнце! само вечно живое Солнце! или его золотистую россыпь  через  весенние
облака.
   Весна и всем обещает счастье,  а  арестанту  десятерицей!  О,  апрельское
небо! Это ничего, что я в тюрьме. Меня, видимо, не расстреляют. Зато я стану
тут умней. Я многое пойму здесь, небо! Я еще  исправлю  свои  ошибки  --  не
перед [ними] -- перед тобою, Небо! Я здесь их понял -- и я исправлю!
   Как из ямы, с далекого низа,  с  площади  Дзержинского,  к  нам  восходит
непрерывное хриплое земное пение автомобильных гудков. Тем, кто  мчится  под
эти гудки, они кажутся рогом торжества, -- а отсюда так ясно их ничтожество.
   Прогулка всего двадцать минут, но сколько ж  забот  вокруг  не„,  сколько
надо успеть!
   Во-первых, очень интересно, пока ведут туда и назад, понять  расположение
всей тюрьмы и где эти висячие дворики, чтобы когда-нибудь на  воле  идти  по
площади и знать. По пути  мы  много  раз  поворачиваем,  я  изобретаю  такую
систему: от самой камеры каждый поворот вправо  считать  плюс  один,  каждый
влево -- минус один. И как бы быстро нас  ни  крутили,  --  не  спешить  это
[представить], а только успевать подсчитывать итог. И если еще по  дороге  в
каком-нибудь лестничном окошке ты увидишь спины лубянских наяд, прилегших  к
колончатой башенке над самой площадью, и  при  этом  счет  запомнишь,  то  в
камере ты потом вс„ сориентируешь и будешь знать, куда выходит ваше окно.
   Потом на прогулке надо просто дышать -- как можно сосредоточенней.
   Но и там же, в одиночестве,  под  светлым  небом,  надо  вообразить  свою
будущую светлую безгрешную и безошибочную жизнь.
   Но и  там  же  удобней  всего  поговорить  на  самые  острые  темы.  Хоть
разговаривать на прогулке запрещено, это неважно, надо уметь, -- зато именно
здесь вас наверняка не слышит ни наседка, ни микрофон.
   На прогулку мы с Сузи стараемся попадать в одну пару -- мы говорим с  ним
и в камере, но договаривать главное любим здесь. Не в один день мы сходимся,
мы сходимся медленно, но уже и много он успел мне рассказать. С ним я  учусь
новому для меня свойству: терпеливо и последовательно воспринимать  то,  что
никогда не стояло в моем плане и, как будто, никакого отношения не  имеет  к
ясно прочерченной линии моей жизни. С детства я откуда-то знаю, что моя цель
-- это история русской революции, а остальное меня совершенно  не  касается.
Для понимания же революции мне давно ничего не нужно, кроме  марксизма;  вс„
прочее, что липло, я отрубал и отворачивался. А вот свела судьба с  Сузи,  у
него совсем была другая область дыхания, теперь  он  увлеченно  рассказывает
мне вс„ о своем, а свое у него это -- Эстония и демократия. И  хотя  никогда
прежде не приходило мне в голову поинтересоваться Эстонией, уж тем более  --
буржуазной демократией, но я слушаю  и  слушаю  его  влюбленные  рассказы  о
двадцати свободных годах этого некрикливого трудолюбивого маленького  народа
из крупных мужчин с их медленным основательным обычаем; выслушиваю  принципы
эстонской конституции, извлеченные из  лучшего  европейского  опыта,  и  как
работал на них однопалатный парламент из ста человек; и неизвестно  [зачем],
но вс„ это  начинает  мне  нравиться,  вс„  это  и  в  моем  опыте  начинает
откладываться. *(19) Я охотно вникаю  в  их  роковую  историю,  между  двумя
молотами, тевтонским и славянским, издревле  брошенная  маленькая  эстонская
наковаленка. Опускали на не„ в черед удары с востока и с запада -- и не было
видно этому чередованию конца, и еще до сих пор нет. Вот  известная  (совсем
неизвестная...) история, как мы хотели взять их наскоком в 18-м году, да они
не дались.  Как  потом  Юденич  презирал  в  них  чухну,  а  мы  их  честили
белобандитами, эстонские же гимназисты записывались добровольцами. И ударили
по ней еще и в сороковом году, и в сорок первом,  и  в  сорок  четвертом,  и
одних сыновей брала русская армия, других немецкая, а третьи бежали в лес. И
пожилые таллинские интеллигенты т

и, что вот вырваться бы им из заклятого колеса, отделиться как-нибудь и жить самим по себе (ну, и предположительно будет у них премьер-министром, скажем, Тииф, а министром народного просвещения, скажем, Сузи). Но ни Черчиллю, ни Рузвельту до них дела не было, зато было дело до них у "дяди Джо" (Иосифа). И как только вошли наши войска, всех этих мечтателей в первые же ночи забрали с их таллинских квартир. Теперь их человек пятнадцать сидело на московской Лубянке в разных камерах по одному, и обвинялись они по 58-2 в преступном желании самоопределиться.
   Возврат с прогулки в камеру это каждый раз --  маленький  арест.  Даже  в
нашей торжественной камере после прогулки воздух кажется спертым. Еще  после
прогулки хорошо бы закусить, но не думать, не думать об  этом!  Плохо,  если
кто-нибудь из получающих передачу нетактично раскладывает  свою  еду  не  во
время, начинает есть. Ничего, оттачиваем  самообладание!  Плохо,  если  тебя
подводит автор книги, начинает подробно смаковать еду -- прочь такую  книгу!
Гоголя -- прочь! Чехова -- тоже прочь! -- слишком много еды!"  Есть  ему  не
хотелось, но он вс„-таки съел (сукин  сын!)  порцию  телят  и  выпил  пива".
Читать духовное! Достоевскогод-- вот кого читать арестантам!  Но  позвольте,
это у него: "дети голодали, уже несколько дней они ничего не  видели,  кроме
хлеба и [колбасы]"?
   А библиотека Лубянки -- е„ украшение. Правда, отвратительна библиотекарша
-- белокурая девица несколько лошадиного сложения, сделавшая все, чтобы быть
некрасивой: лицо е„ набелено, что кажется  неподвижной  маской  куклы,  губы
фиолетовые, а выдерганные брови -- черные. (Вообще-то, дело е„,  но  нам  бы
приятнее было, если бы являлась фифочка, -- а может  начальник  Лубянки  это
вс„ и учел?) Но вот диво,  раз  в  десять  дней  придя  забрать  книги,  она
выслушивает наши заказы! -- выслушивает с  той  же  бесчеловечной  лубянской
механичностью, нельзя понять -- слышала она эти имена? эти названия? да даже
сами   наши   слова   слышит   ли?   Уходит.   Мы    переживаем    несколько
тревожно-радостных часов. За эти  часы  перелистываются  и  проверяются  все
сданные нами книги: ищется, не оставили ли мы проколов или точек под буквами
(есть такой способ тюремной переписки), или отметок ногтем на  понравившихся
местах. Мы волнуемся, хотя ни в ч„м  таком  не  виновны:  придут  и  скажут:
обнаружены точки, и как всегда они правы,  и  как  всегда  доказательств  не
требуется, и мы лишены на три месяца книг, если еще всю камеру не  переведут
на карцерное положение. Эти лучшие светлые тюремные месяцы, пока мы  еще  не
окунаемся в лагерную яму -- уж очень досадно будет без книг! Ну,  да  мы  не
только же боимся, мы еще трепещем, как в юности, послав любовную  записку  и
ожидая ответа: придет или не придет? и какой будет?
   Наконец, книги приходят и определяют  следующие  десять  дней:  будем  ли
больше налегать на чтение или дрянь принесли и будем  больше  разговаривать.
Книг  приносят  столько,  сколько  в  камере  --  расчет  хлебореза,  а   не
библиотекаря: на одного -- одну, на шестерых --  шесть.  Многолюдные  камеры
выигрывают.
   Иногда девица на чудо выполняет наши заказы! Но и когда пренебрегает ими,
вс„ равно получается интересно. Потому что сама библиотека  Большой  Лубянки
--  уникум.  Вероятно,  свозили  е„  из  конфискованных  частных  библиотек;
книголюбы, собиравшие их, уже отдали душу Богу.  Но  главное:  десятилетиями
повально цензуруя и оскопляя все библиотеки страны, госбезопасность забывала
покопаться у себя за пазухой -- и здесь, в самом логове, можно  было  читать
Замятина,  Пильняка,  Пантелеймона  Романова  и   любой   том   из   полного
Мережковского. (А иные шутили: нас считают погибшими, потому и  дают  читать
запрещенное. Я-то думаю, лубянские библиотекари понятия не  имели,  что  они
нам дают -- лень и невежество.)
   В эти предобеденные  часы  остро  читается.  Но  одна  фраза  может  тебя
подбросить и погнать, и погнать от окна к двери, от двери к окну. И  хочется
показать кому-нибудь, что' ты прочел  и  что'  отсюда  следует,  и  вот  уже
затевается спор. Спорится тоже остро в это время!
   Мы часто схватываемся с Юрием Е.



   В то мартовское утро, когда нас пятерых перевели в дворцовую 53-ю  камеру
-- к нам впустили шестого.
   Он вошел -- тенью, кажется -- не стуча ботинками по полу. Он вошел и,  не
уверенный, что устоит, спиной привалился к дверному косяку. В камере уже  не
горела лампочка, и утренний свет был мутен,  однако  новичок  не  смотрел  в
полные глаза, он щурился. И молчал.
   Сукно его военного френча и брюк не позволяло отнести его ни к советской,
ни к немецкой, ни к польской или английской армии. Склад лица был вытянутый,
мало русский. Ну, да и худ же как! И при худобе очень высок.
   Мы спросили его по-русски -- он молчал. Сузи  спросил  по-немецки  --  он
молчал. Фастенко спросил по-французски,  по-английски  --  он  молчал.  Лишь
постепенно на его изможденном желтом полумертвом лице  появилась  улыбка  --
единственную такую я видел за всю мою жизнь!
   -- "Лю-уди"... -- слабо выговорил он, как бы возвращаясь из обморока  или
как бы ночью минувшей прождав расстрела. И протянул слабую истончавшую руку.
Она держала узелочек в тряпице. Наш наседка уже понял, что'  это,  бросился,
схватил узелок, развязал на столе -- граммов двести там было легкого табаку,
и уже сворачивал себе четырехкратную папиросу.
   Так после трех недель подвального бокса у нас появился Юрий Николаевич Е.
   Со времен столкновения на КВЖД в 1929-м году распевали по стране песенку:

   "Стальною грудью врагов сметая,
   Стоит на страже [двадцать седьмая]!"

   Начальником артиллерии этой 27-й стрелковой дивизии, сформированной еще в
гражданскую войну, был царский офицер Николай Е. (я вспомнил эту фамилию,  я
видел е„ среди авторов нашего артиллерийского учебника). В вагоне-теплушке с
неразлучной женой пересекал он Волгу и Урал то на восток,  то  на  запад.  В
этой теплушке провел свои первые годы и сын Юрий,  рожденный  в  1917  году,
ровесник революции.
   С той далекой поры отец его осел в Ленинграде, в Академии, жил  благостно
и знатно, и сын кончил училище  комсостава.  В  финскую  войну,  когда  Юрий
рвался воевать за Родину, друзья отца поднаправили сына на адъютанта в  штаб
армии. Юрию не пришлось ползать на финские ДОТы, ни попадать в  окружение  в
разведке, ни замерзать в снегу под пулями снайперов  --  но  орден  Красного
Знамени, не какой-нибудь! -- аккуратно прил„г  к  его  гимнаст„рке.  Так  он
окончил финскую войну с сознанием е„ справедливости и своей пользы в ней.
   Но в следующей войне ему не пришлось  так  гладко.  Батарея,  которой  он
командовал, узнала себя окруженной под Лугой. Разбредшихся, их ловили, гнали
в плен. Юрий попал в концентрационный офицерский лагерь под Вильнюсом.
   В каждой жизни есть какое-то событие, решающее всего человека -- и судьбу
его, и убеждения, и страсти. Два года в этом лагере перетряхнули  Юрия.  То,
что' был этот лагерь, нельзя было  ни  оплести  словечками,  ни  оползти  на
силлогизмах -- в этом лагере надо было умереть, а кто  не  умер  --  сделать
вывод.
   Выжить  могли  [орднеры]  --  внутренние  лагерные  полицаи,  из   своих.
Разумеется Юрий не стал  орднером.  Еще  выживали  повара.  Еще  мог  выжить
переводчик -- таких искали. Великолепно владея  разговорным  немецким,  Юрий
это скрыл. Он понимал, что переводчику придется предавать своих.  Еще  можно
было оттянуть смерть копкой могил, но там были крепче его и проворней.  Юрий
заявил, что он -- художник.  Действительно,  в  его  разнообразном  домашнем
воспитании были уроки живописи, Юра недурно писал маслом, и  только  желание
следовать отцу, которым он гордился, помешало ему поступить в художественное
училище.
   Вместе с другим художником-стариком (жалею, что не помню его фамилии)  им
отвели отдельную кабину в бараке, и  там  Юрий  писал  комендантским  немцам
бесплатные картинишки -- пир Нерона, хоровод эльфов, и за это ему  приносили
поесть. Та бурда, за которой военнопленные офицеры с шести утра  занимали  с
котелками очередь, и орднеры били их палками,  а  повара  черпаками,  --  та
бурда не могла поддержать человеческую жизнь. Вечерами  из  окна  их  кабины
Юрий видел теперь  ту  единственную  картину,  для  которой  дано  ему  было
искусство кисти: вечерний туманец над приболотным лугом, луг обнесен колючей
проволокой, и множество горит на н„м костров, а вокруг костров  --  когда-то
русские офицеры, а сейчас  звероподобные  существа,  грызущие  кости  павших
лошадей, выпекающие лепешки из картофельной  кожуры,  курящие  навоз  и  все
шевелящиеся от вшей. Еще не все эти двуногие издохли. Еще не все они утеряли
членораздельную речь, и  видно  в  багряных  отсветах  костра,  как  позднее
понимание прорезает лица их, опускающиеся к неадертальцам.
   Полынь во рту! Жизнь, которую Юрий сохраняет, уже не  мила  ему  сама  по
себе. Он не из тех, кто легко соглашается забыть. Нет, ему достается  выжить
-- он должен сделать выводы.
   Им уже известно, что дело -- не в немцах, или не в одних немцах,  что  из
пленных многих национальностей только советские так живут, так  умирают,  --
никто хуже советских. Даже поляки, даже югославы содержатся гораздо сносней,
а уж англичане, а норвежцы -- они завалены посылками международного Красного
Креста, посылками из дому, они просто не  ходят  получать  немецкого  пайка.
Там, где лагеря рядом, союзники из доброты  бросают  нашим  через  проволоку
подачки, и наши бросаются как свора собак на кость.
   Русские вытягивают всю войну -- и русским такой жребий. Почему так?
   Оттуда, отсюда постепенно приходят объяснения: СССР не  признает  русской
подписи  под  гаагской  конвенцией  о  пленных,  значит  не  берет   никаких
обязательств по обращению с  пленными  и  не  претендует  на  защиту  своих,
попавших в плен. *(20) СССР не признает международного Красного Креста. СССР
не признает своих вчерашних солдат: нет ему расчета поддерживать их в плену.
   И холодеет сердце восторженного ровесника Октября. Там, в кабинке барака,
они сшибаются и спорят с художником-стариком (до Юрия трудно  доходит,  Юрий
сопротивляется, а старик вскрывает за слоем слой). Что это? -- Сталин? Но не
много ли списывать вс„ на Сталина, на его коротенькие ручки? Тот, кто делает
вывод до половины -- не делает его вовсе. А -- остальные? Там, около Сталина
и ниже, и повсюду по Родине -- в общем те, которым Родина разрешила говорить
от себя?
   И как правильно быть, если мать продала нас цыганам, нет, хуже -- бросила
собакам? -- Разве она остается нам матерью? Если жена пошла по  притонам  --
разве мы связаны с ней верностью? Родина, изменившая своим солдатам -- разве
это Родина? ... Как обернулось вс„ для Юрия! Он восхищался отцом  --  и  вот
проклял его! Он впервые задумался, что ведь отец его по сути изменил присяге
той армии, в которой вырос, -- изменил, чтоб устанавливать вот этот порядок,
теперь предавший своих солдат. И почему же  с  этим  предательским  порядком
связан присягою Юрий?
   Когда весной 1943 года в лагерь приехали вербовщики от первых белорусских
"легионов" -- кто-то шел, чтобы спастись от голода, Е. пошел с твердостью, с
ясностью. Но в легионе он не задержался: кожу сняли  --  так  не  по  шерсти
тужить. Юрий перестал теперь скрывать хорошее  знание  немецкого,  и  вскоре
некий ШЕФ, немец из-под Касселя,  получивший  назначение  создать  шпионскую
школу с ускоренным военным выпуском, взял Юрия  к  себе  правой  рукой.  Так
началось сползание, которого Юрий не предвидел, началась подмена. Юрий пылал
освобождать родину, его засовывали готовить шпионов -- у немцев планы  свои.
А где была грань?.. С какого момента  нельзя  было  переступать?  Юрий  стал
лейтенантом немецкой армии. В немецкой форме он ездил  теперь  по  Германии,
бывал в  Берлине,  посещал  русских  эмигрантов,  читал  недоступных  прежде
Бунина, Набокова, Алданова, Амфитеатрова... Юрий ждал, что у всех у них, что
у Бунина -- каждая страница истекает живыми ранами России. Но что'  с  ними?
На что растратили они неоценимую свободу? Опять о  женском  теле,  о  взрыве
страсти, о закатах, о красоте дворянских головок,  об  анекдотах  запыленных
лет. Они писали так, будто никакой революции в России не бывало или  слишком
уж недоступно им е„ объяснить. Они оставляли русским  юношам  искать  азимут
жизни. Так метался Юрий,  спешил  видеть,  спешил  знать,  а  между  тем  по
исконной русской манере вс„ чаще и все глубже окунал свое смятение в водку.
   Что такое была их шпионская школа? Совсем не настоящая, конечно. За шесть
месяцев их могли научить только владеть парашютом, взрывным делом да рацией.
В них и не очень-то верили. Их  забрасывали  для  инфляции  доверия.  А  для
умирающих, безнадежно брошенных русских военнопленных эти школки, по  мнению
Юрия, были хороший выход:  ребята  здесь  отъедались,  одевались  в  теплое,
новое, да еще все карманы набивали им советскими деньгами.  Ученики  (как  и
учителя) делали вид, что так вс„ и будет, что в  советском  тылу  они  будут
шпионить,   подрывать   назначенные   объекты,   связываться    радио-кодом,
возвращаться назад. А они через эту школу просто улетали от смерти и  плена,
они хотели остаться жить, но не  ценой  того,  чтобы  стрелять  в  своих  на
фронте. *(21) Их перепускали  через  фронт,  а  дальше  их  свободный  выбор
зависел от их нрава и сознания.  Тринитротолуол  и  рацию  они  все  бросали
сразу. Разница была только: сдаваться ли властям тут же  (как  мой  курносый
"шпи„н" в армейской контрразведке) или сперва покутить, погулять на  даровые
деньги. И только никто никогда не возвращался через  фронт  назад,  опять  к
немцам.
   Вдруг под новый 1945 год один  бойкий  парень  вернулся  и  доложил,  что
задание  выполнил  (пойди  его  проверь!)  Это  было  необычайно.   Шеф   не
сомневался, что он прислан от  [смерша]  и  решил  его  расстрелять  (судьба
добросовестного шпиона!) Но Юрий настоял, что, напротив, надо наградить  его
и поднять перед курсантами. А вернувшийся шпионяга  предложил  Юрию  распить
литр и, багровый, наклонясь через стол, открыл: "Юрий Николаевич!  Советское
командование обещает вам прощение, если вы сейчас перейде