уговаривает друзей: "Откажитесь от горбуши -- одно  спасение!  Все  калории,
что вы получаете от хлеба, вы тратите на согревание в себе этой воды!" Но не
могут люди отказаться от куска даровой рыбы --  и  едят,  и  снова  пьют.  И
дрожат от внутреннего холода. Сам М. е„ не ест -- зато  теперь  рассказывает
нам об Оротукане.
   Как было скученно в бараке -- и  вот  редеет,  редеет.  Через  сколько-то
недель остатки барака выгоняют на внешнюю перекличку. На непривычном дневном
свете они видят друг друга: бледные, обросшие, с бисерами гнид  на  лице,  с
синими жесткими губами, ввалившимися глазами. Ид„т перекличка по формулярам.
Отвечают еле слышно. Карточки,  на  которые  отклика  нет,  откладываются  в
сторону. Так и выясняется, кто остался в штабелях -- избежавшие следствия.
   Все, пережившие Оротукан, говорят, что предпочитают газовую камеру...

   Следствие? Оно идет так, как задумал следователь. С кем идет не так -- те
уже не расскажут. Как говорил оперчек Комаров: "Мне нужна только твоя правая
рука -- протокол подписать..." Ну, пытки, конечно, домашние, примитивные  --
защемляют руку дверью, в таком роде вс„ (попробуйте, читатель).
   Суд? Какая-нибудь [Лагколлегия], -- это  подчиненный  Облсуду  постоянный
суд при лагере, как нарсуд в районе.  Законность  торжествует!  Выступают  и
свидетели, купленные III Отделом за миску баланды.
   В Буреполоме частенько свидетелями на своих бригадников бывали бригадиры.
Их заставлял следователь -- чуваш Крутиков. "А иначе сниму с бригадиров,  на
Печору отправлю!" Выходит такой бригадир  Николай  Ронжин  (из  Горького)  и
подтверждает:  "Да,  Бернштейн  говорил,  что  зингеровские  швейные  машины
хороши, а подольские не  годятся".  Ну,  и  довольно!  Для  выездной  сессии
Горьковского Облсуда (председатель -- Бухонин,  да  две  местных  комсомолки
Жукова и Коркина) -- разве не довольно? Десять лет!
   Еще был в Буреполоме такой кузнец Антон Васильевич  Балыбердин  (местный,
таншаевский) -- так он выступал свидетелем вообще по  всем  лагерным  делам.
Кто встретит -- пожмите его честную руку!
   Ну, и наконец, -- еще один этап, на другой лагпункт, чтобы ты не  вздумал
считаться со свидетелями. Это этап небольшой -- каких-нибудь четыре часа  на
открытой платформе узкоколейки.
   А теперь -- в больничку. Если же нога ногу минует -- завтра с утра  тачки
катать.
   Да  здравствует  чекистская  бдительность,  спасшая   нас   от   военного
поражения, а оперчекистов -- от фронта!



   Во время войны (если не говорить о тех республиках,  откуда  мы  поспешно
отступали)  расстреливали  мало,  а  вс„  больше  клепали  новые  сроки:  не
уничтожение  этих  людей  нужно  было  оперчекистам,  а   только   раскрытие
преступлений. Осужденные же могли трудиться, могли умереть -- это уж  вопрос
производственный.
   Напротив, в 1938-м  году  верховное  нетерпение  было  --  расстреливать!
Расстреливали посильно во всех лагерях, но больше всего пришлось  на  Колыму
(расстрелы "гаранинские") и на Воркуту (расстрелы "кашкетинские").
   Кашкетинские  расстрелы  связаны  с  продирающим  кожу  названием  Старый
Кирпичный Завод. Так называлась станция узкоколейки  в  двадцати  километрах
южнее Воркуты.
   После "победы" троцкистской голодовки в марте 1937  года,  и  обмана  е„,
прислана  была  из  Москвы  "комиссия   Григоровича"   для   следствия   над
бастовавшими. Южнее Ухты, невдалеке от  железнодорожного  моста  через  реку
Ропча в тайге поставлен был  тын  из  бревен  и  создан  новый  изолятор  --
Ухтарка. Там вели следствие над троцкистами южной части магистрали. А в саму
Воркуту послан был член комиссии Кашкетин. Здесь  он  протягивал  троцкистов
через "следственную палатку" (применял порку  плетьми!)  и,  не  очень  даже
настаивая, чтобы они признали себя виновными, составлял  свои  "кашкетинские
списки".
   Зимой 1937-38 года из разных мест сосредоточения -- из  палаток  в  устье
Сыр-Яги, с Кочмаса, из Сивой Маски, из Ухтарки, троцкистов да еще и децистов
*(2) стали стягивать на Старый Кирпичный  Завод  (иных  --  и  безо  всякого
следствия). Несколько самых видных взяли в  Москву  в  связи  с  процессами.
Остальных к апрелю 1938-го набралось на Старом Кирпичном  1053  человека.  В
тундре, в стороне от узкоколейки, стоял старый длинный сарай. В нем и  стали
поселять забастовщиков, а потом, с пополнениями,  поставили  рядом  еще  две
старых рваных ничем не обложенных палатки на 250 человек каждая. Как их  там
содержали, мы уже можем догадаться по Оротукану. Посреди такой палатки  20х6
метров стояла одна бензиновая бочка вместо печи, а угля отпускалось на не„ в
сутки -- ведро, да еще  бросали  в  не„  вшей,  подтапливали.  Толстый  иней
покрывал полотнище изнутри. На нарах не хватало мест, и в очередь лежали или
ходили. Давали хлеба в день трехсотку и один раз миску баланды.  Иногда,  не
каждый день, по кусочку трески. Воды не было, а раздавали кусочками л„д  как
па„к. Уж разумеется  никогда  не  умывались,  и  бани  не  бывало.  По  телу
проступали цынготные пятна.
   Но что было здесь тяжелее Оротукана -- к троцкистам  подбросили  лагерных
штурмовиков -- блатных, среди  них  и  убийц,  приговоренных  к  смерти.  Их
проинструктировали, что вот эту политическую сволочь надо давить, и  за  это
им, блатным, будет смягчение. За такое приятное и вполне в их духе поручение
блатные взялись с охотой. Их назначили старостами (сохранилась кличка одного
-- "Мороз")  и  подстаростами,  они  ходили  с  палками,  били  этих  бывших
коммунистов и глумились как могли:  заставляли  возить  себя  верхом,  брали
чьи-нибудь вещи, испражнялись в них и опаливали в печи. В одной  из  палаток
политические бросились на блатных, хотели убить, те подняли крик,  и  конвой
извне открыл огонь в палатку, защищая социально-близких.
   Этим глумлением блатных были особенно сломлены единство и  воля  недавних
забастовщиков.
   На Старом Кирпичном Заводе,  в  холодных  и  рваных  убежищах,  в  убогой
негреющей печке догорали революционные порывы  жестокостей  и  переустройств
двух десятилетий.
   И  традиция  русской  политической  борьбы,  тоже,   казалось,   доживала
последние дни.
   Вс„  же,  по  человеческому  свойству  надеяться,   заключ„нные   Старого
Кирпичного ждали, что их направят на какой-то новый  объект.  Уже  несколько
месяцев они мучились здесь, и было невыносимо. И действительно,  рано  утром
22 апреля (нет полной уверенности в дате, а то ведь -- день рождения Ленина)
начали собирать этап -- 200 человек. Вызываемые получали свои  мешки,  клали
их на розвальни. Конвой повел колонну на восток, в  тундру,  где  близко  не
было совсем никакого жилья, а вдалеке был Салехард. Блатные позади ехали  на
санях с вещами. Одну только странность  заметили  остающиеся:  один,  другой
мешок упал с саней, и никто их не подобрал.
   Колонна шла бодро: ждала их какая-то  новая  жизнь,  новая  деятельность,
пусть изнурительная, но не хуже этого ожидания. А  сани  далеко  отстали.  И
конвой стал отставать -- ни впереди, ни сбоку уже не шел,  а  только  сзади.
Что ж, слабость конвоя -- это тоже добрый признак. Светило солнце.
   И вдруг по  ч„рной  идущей  колонне  невидимо  откуда,  из  ослепительной
снежной пелены, открыт был частый пулем„тный огонь. Арестанты падали, другие
еще стояли, и никто ничего не понимал.
   Смерть пришла в солнечно-снежных ризах, безгрешная, милосердная.
   Это была фантазия на тему будущей войны. Из временных снежных  укреплений
поднялись убийцы в полярных балахонах (говорят, что большинство из них  были
грузины), бежали к дороге и добивали кольтами живых.
   А  недалеко  были  заготовлены  ямы,  куда  подъехавшие   блатные   стали
стаскивать трупы. Вещи же умерших к неудовольствию блатных были сожжены.
   23-го и 24-го апреля там же и так же расстреляли еще 760 человек.
   А девяносто трех вернули этапом на Воркуту. Это были блатные и, очевидно,
стукачи-провокаторы. *(3)
   Таковы были главные кашкетинские расстрелы. *(4)
   Но с дальних  командировок  этапы  смертников  опоздали,  они  продолжали
поступать по 5-10 человек. Отряд убийц  принимал  их  на  станции  Кирпичный
Завод, в„л к  старой  бане  --  будке,  изнутри  в  три-четыре  слоя  обитой
одеялами. Там велели смертникам  на  снегу  раздеваться  и  голыми  входить.
Внутри их расстреливали из пистолетов. Так за полтора месяца было уничтожено
около двухсот человек. Трупы убитых сжигали в тундре.
   Сожжены были и сарай Старого Кирпичного и Ухтарка.  (А  "баню"  поставили
потом на железнодорожную платформу, отвезли на  308-й  пикет  узкоколейки  и
сбросили там. Там е„ и изучал мой приятель. Она вся была  в  крови  изнутри,
стены изрешечены.)
   Еще впрочем и на том не  кончились  расстрелы  троцкистов.  Еще  каких-то
недострелянных постепенно собрали человек тридцать и расстреляли недалеко от
Тридцатки. Но  это  уже  делали  другие.  А  тот  первый  отряд  убийц,  тех
оперчекистов и  конвоиров,  и  блатных  тех,  участвовавших  в  кашкетинских
расстрелах, -- тоже вскоре расстреляли как свидетелей.
   Сам Кашкетин был в 1938 году награжден орденом Ленина "за особые  заслуги
перед партией и правительством". А еще через год расстрелян в Лефортове.
   Сказать, чтоб в истории это был первый раз -- так нет.
   А. Б-в рассказывает, как велись казни на Адаке (лагпункт на реке Печоре).
Ночами оппозиционеров брали "с вещами" на этап, за зону. А  за  зоной  стоял
домик III части. Обреченных по одиночке  заводили  в  комнату,  там  на  них
набрасывались вохровцы. В рот им запихивали  мягкое,  руки  связывали  назад
вер„вками. Потом выводили во двор, где наготове стояли запряженные  подводы.
Связанных валили по 5-7 человек на подводу и отвозили на "Горку" -- лагерное
кладбище.  Там  сволакивали  их  в  готовые  большие  ямы  и  тут  же  ЖИВЫХ
ЗАКАПЫВАЛИ. Не из зверства, нет. А: выяснено, что  обращаться  с  живыми  --
перетаскивать, поднимать -- гораздо легче, чем с м„ртвыми.
   Эта работа велась на Адаке много ночей.

   Вот так и было достигнуто морально-политическое единство нашей партии.


   1. Так это понравится -- давать вторые сроки, такой это  смысл  внесет  в
жизнь оперчекотдела, что когда кончится война и уже нельзя будет поверить ни
в заговоры, ни даже в пораженческие настроения, -- станут  сроки  лепить  по
бытовым статьям. В 1947-м году в сельхозлагере  Долинка  каждое  воскресенье
шли в зоне показательные суды. Судили за то, что, копая картошку, пекли е„ в
кострах; судили за то, что ели с поля сырую морковь и репу (что' сказали  бы
барские крепостные, посидев на одном таком суде?); и за все это лепили по  5
и 8 лет по только что изданному великому Указу "четыре шестых". Один  бывший
"кулак" уже кончал десятку. Он работал на лагерном бычке и смотреть  не  мог
на его голод. Этого лагерного бычка -- не себя! -- он накормил свеклой --  и
получил 8 лет. Конечно, "социально-близкий" не стал бы  кормить  бычка!  Вот
так у нас десятилетиями и отбирается народ -- кому жить, кому умереть.

   2. Демократические централисты.

   3. Называют Ройтмана, Истнюка, Модели (редактора  Гослитиздата),  Алиева.
Из блатных -- Тадика Николаевского. Мы не можем  утверждать  достоверно,  за
что именно каждый был пощажен, но трудно представить другую причину.

   4. Сведения эти я собрал от двух зэков, с которыми сидел. Один из них был
[[там]], и пощажен. Другой --  очень  любознательный  и  тогда  же  горевший
писать историю, сумел по теплым следам осмотреть  те  места  и  расспросить,
кого можно.


   Глава 14. Менять судьбу!

   Отстоять  себя  в  этом  диком   мире   --   невозможно.   Бастовать   --
самоубийственно. Голодать -- бесполезно. А умереть -- всегда успеем.
   Что ж оста„тся арестанту?  Вырваться!  Пойти  [менять  судьбу!]  (Еще  --
"зел„ным прокурором" называют зэки побег.  Это  --  единственный  популярный
среди них прокурор. Как и другие прокуроры, он много дел оставляет в прежнем
положении, и даже еще более тяжелом, но иногда  освобождает  и  вчистую.  Он
есть -- зеленый лес, он есть -- кусты и трава-мурава.)
   Чехов говорит, что  если  арестант  --  не  философ,  которому  при  всех
обстоятельствах одинаково хорошо (или  скажем  так:  который  может  уйти  в
себя), то [не] хотеть бежать он не может и [не должен!]
   Не должен не хотеть! --  вот  императив  вольной  души.  Правда,  туземцы
Архипелага далеко не таковы, они смирней намного. Но и среди них всегда есть
те, кто обдумывает побег или вот-вот пойд„т. Постоянные там  и  сям  побеги,
пусть неудавшиеся -- верное  доказательство,  что  еще  не  утеряна  энергия
зэков.
   Вот -- зона. Она хорошо охранена: крепок забор  и  надежен  предзонник  и
расставлены   правильно   вышки   --   каждое   место   просматривается    и
простреливается. Но вдруг безысходно тошно тебе становится, что  вот  именно
здесь, на этом клочке огороженной земли тебе и суждено умереть. Да почему же
счастья не попытать? -- не  рвануться  сменить  судьбу?  Особенно  в  начале
срока, на первом году, бывает силен и даже  необдуман  этот  порыв.  На  том
первом году, когда вообще решается вся будущность и весь облик арестанта.  А
позже этот порыв как-то ослабевает, уже нет уверенности, что [там] тебе быть
нужнее, слабеют нити, связывающие с внешним миром, изжиганье души  переходит
в тление, и втягивается человек в лагерную упряжку.
   Побегов было, видимо, немало все годы лагерей. Вот случайные  данные:  за
один лишь март 1930 г. из мест заключения РСФСР бежало 1328 чел. *(1) (И как
же это в нашем обществе не слышно, беззвучно!)
   С огромным разворотом Архипелага после 1937 года и особенно в годы войны,
когда боеспособных стрелков забирали на фронт, -- вс„ трудней становилось  с
конвоем,  и  даже  злая   выдумка   с   самоохраной   не   всегда   выручала
распорядителей. Одновременно с тем зарились получить от  лагерей  как  можно
больше хозяйственной пользы, выработки, труда -- и это заставляло,  особенно
на   лесоповале,   расширяться,   выбрасывать    в    глушь    командировки,
подкомандировки -- а охрана их становилась вс„ призрачней, вс„ условней.
   На некоторых подкомандировках Устьвымьского лагеря уже  в  1939-м  вместо
зоны был только прясельный заборец или плетень и [никакого] освещения ночью!
-- то есть, ночью попросту никто не задерживал заключ„нных. При выводе в лес
на работу даже на штрафном лагпункте этого лагеря приходился один стрелок на
бригаду заключ„нных. Разумеется, он никак уследить не мог.  И  там  за  лето
1939-го года бежало [семьдесят] человек (один бежал даже дважды в  день:  до
обеда и после обеда!), однако [шестьдесят] из них  вернулось.  Об  остальных
вестей не было.
   Но то -- глушь. А в самой Москве  при  мне  произошли  три  очень  легких
побега: с лагучастка на Калужской заставе дн„м пролез в  забор  строительной
зоны молодой вор  (и,  по  их  бахвальству,  через  день  прислал  в  лагерь
открытку: что едет в Сочи и просит передать привет  начальнику  лагеря);  из
лагерька Марфино близ Ботанического Сада -- девушка, я уж об этом  писал;  и
оттуда же ускочил на автобус и уехал в центр  молодой  бытовик,  правда  его
оставили вовсе без конвоя:  насворенное  на  нас,  МГБ  отнеслось  к  потере
бытовика беспечно.
   Наверно, в ГУЛаге посчитали однажды  и  убедились,  что  гораздо  дешевле
допустить в год утечку какого-то процента зэ-ка' зэ-ка',  чем  устанавливать
подлинно строгую охрану всех многотысячных островков.
   К тому ж они  положились  и  еще  на  некоторые  невидимые  цепи,  хорошо
держащие туземцев на своих местах.
   Крепчайшая из этих цепей  --  общая  пониклость,  совершенная  отданность
своему рабскому положению. И Пятьдесят Восьмая, и бытовики почти сплошь были
семейные трудолюбивые люди, способные проявлять доблести только  в  законном
порядке, по приказу и с одобрения начальства. Даже и посаженные на пять и на
десять лет, они не представляли, как можно бы теперь одиночно (уж боже упаси
коллективно!..) восстать за  свою  свободу,  видя  против  себя  государство
([сво„]  государство),  НКВД,  милицию,  охрану,  собак;  как  можно,   даже
счастливо уйдя, жить потом -- по ложному паспорту, с ложным именем, если  на
каждом  перекрестке  проверяют  документы,  если  из  каждой  подворотни  за
прохожим следят подозревающие глаза. И настроение общее такое  было  в  ИТЛ:
что вы там с винтовками торчите, уставились?  Хоть  разойдитесь  совсем,  мы
никуда не пойд„м: мы же -- не преступники, зачем нам бежать? Да мы через год
и так на волю выйдем! (амнистия.. ) К. Страхович рассказывает, что их эшелон
в 1942 г. при этапировании в Углич попадал под бомбежки. Конвой  разбегался,
а зэки никуда не бежали, ждали своего конвоя. Много расскажут случаев таких,
как с бухгалтером Ортаусского отделения Карлага: послали его с отч„том за 40
км, с ним -- одного конвоира. А назад пришлось ему везти в телеге не  только
пьяного вдрызг конвоира, но и особенно беречь его винтовку, чтоб  не  судили
того дурака за потерю.
   Другая цепь была -- [доходиловка], лагерный голод. Хотя именно этот голод
порой толкал отчаявшихся людей брести в тайгу в  надежде,  что  там  вс„  же
сытей, чем в лагере, но и он же, ослабляя их, не давал сил на дальний рывок,
и из-за него же нельзя было собрать запаса пищи в путь.
   Еще была цепь -- угроза нового срока. Политическим за побег давали  новую
десятку по 58-й же статье (постепенно нащупано было,  что  лучше  всего  тут
давать 58-14, контрреволюционный саботаж). Ворам, правда, давали 82-ю статью
(чистый побег) и всего два года, но за воровство и граб„ж  до  1947-го  года
они тоже не получали больше двух лет, так что величины сравнимые. К тому ж в
лагере у них был "дом родной", в лагере они  не  голодали,  не  работали  --
прямой расч„т им был не бежать, а отсиживать срок,  тем  более,  что  всегда
могли выйти льготы или  амнистия.  Побег  для  воров  --  лишь  игра  сытого
здорового тела да взрыв нетерпеливой жадности: гульнуть,  ограбить,  выпить,
изнасиловать, покрасоваться. По-серь„зному бежали из них  только  бандиты  и
убийцы с тяжелыми сроками.
   (Воры очень любят врать  о  своих  никогда  не  совершенных  побегах  или
совершенные изукрашивать лихо. Расскажут вам, как  [индия]  (барак  блатных)
получила переходной вымпел за лучшую  подготовку  к  зиме  --  за  добротную
земляную обсыпку барака, а это, мол,  они  делали  подкоп  и  землю  открыто
выкладывали перед начальством. Не верьте! -- и целая "Индия" не  побежит,  и
копать они много не захотят, им надо как-нибудь полегче  да  попроворней,  и
начальство не такое уж глупое, чтоб не посмотреть, откуда они  землю  берут.
-- Вор Корзинкин, с десятью судимостями, доверенный у начальника  комендант,
действительно уходил, хорошо одетый, и за  помпрокурора  действительно  себя
выдавал, но он добавит, как ночевал в одной избе с уполномоченным  по  ловле
беглецов (такие есть), и как ночью украл у него форму, оружие,  даже  собаку
-- и дальше выдавал себя за  оперуполномоченного.  Вот  это  уже  вс„  врет.
Блатные в своих фантазиях и рассказах всегда должны быть героичнее, чем  они
есть.)
   Еще держала зэков -- не зона, а  бесконвойность.  Те,  кого  менее  всего
охраняли, кто имел эту малую поблажку -- пройти на работу  и  с  работы  без
штыка за спиной, иногда завернуть в вольный пос„лок,  очень  дорожили  своим
преимуществом. А после побега оно отнималось.
   Глухой преградой к побегам была и география Архипелага:  эти  необозримые
пространства снежной или песчаной пустыни, тундры, тайги. Колыма, хотя и  не
остров, а горше острова: оторванный кусок, куда убежишь с Колымы? Тут  бегут
только от отчаяния. Когда-то, правда, якуты хорошо относились к  заключ„нным
и брались: "Девять солнц -- я  тебя  в  Хабаровск  отвезу".  И  отвозили  на
оленях.  Но  потом  блатари  в  побегах  стали  грабить  якутов,   и   якуты
переменились к беглецам, выдавали их.
   Враждебность окружного населения, подпитываемая властями,  стала  главной
поме