о.  Я  быстро  заметил,  что  К.   очень
напоминает  мне  кого-то.  Кого  же?  Да  Леонида  З-ва,  моего   лубянского
однокамерника! И главное, совсем не наружностью, нет, тот  был  кабановатый,
этот стройный, высокий, джентльменистый. Но, сопоставленные,  они  позволяли
прозреть сквозь них целое течение -- ту  первую  волну  собственной  [новой]
инженерии, которой с  нетерпением  ждали,  чтобы  поскорее  старых  "спецов"
спихнуть с места,  а  со  многими  и  расправиться.  И  они  пришли,  первые
выпускники советских ВТУЗов! Как  инженеры,  они  и  равняться  не  смели  с
инженерами прежней формации -- ни по широте  технического  развития,  ни  по
артистическому чутью и тяготению к делу. (Даже  перед  медведем  Орачевским,
тут же изгнанным из комнаты, блистающий К. сразу  выявлялся  болтуном.)  Как
претендующие на общую культуру, они были комичны. (К. говорил: "Мо„  любимое
(!) произведение -- "Три цвета времени" Стендаля." Неуверенно беря  интеграл
x^2 dx, он во все тяжкие бросался спорить со мной по любому  вопросу  высшей
математики. Он запомнил пять-десять  школьных  фраз  на  немецком  языке,  и
кстати и некстати их применял. Он  вовсе  не  знал  английского,  но  упрямо
спорил  о  правильном  английском  произношении,  однажды  слышанном  им   в
ресторане. Была у него еще тетрадь с афоризмами, он часто  е„  подчитывал  и
подзубривал, чтобы при случае блеснуть.)
   Но за вс„ то от них, никогда  не  видавших  капиталистического  прошлого,
никак не зараженных его язвами, ожидалась  республиканская  чистота,  [наша]
советская принципиальность. Прямо  со  студенческой  скамьи  многие  из  них
получали ответственные посты, очень высокую зарплату, во время войны  Родина
освобождала  их  от  фронта  и  не  требовала  ничего,   кроме   работы   по
специальности. И за то они были патриоты, хотя в партию вступали вяло.  Чего
не знали они -- не знали страха классовых обвинений, поэтому  не  боялись  в
своих решениях оступиться, при случае  защищали  их  и  горлом.  По  той  же
причине не робели они и перед рабочими массами, напротив имели к  ним  общую
жестокую волевую хватку.
   Но  --  и  вс„.  И  по  возможности  старались,  чтобы   восьмью   часами
ограничивался их рабочий день, А дальше  начиналась  чаша  жизни:  артистки,
"Метрополь", "Савой". Тут рассказы К. и З-ва были до удивительности похожи.
   Вот рассказывает К. (не без  привиранья,  но  в  основном  правда,  сразу
веришь!) об одном рядовом воскресеньи лета 1943 года,  рассказывает  и  весь
светится, переживая заново:
   -- С вечера субботы закатываемся в ресторан "Прага". Ужин! Вы  понимаете,
что такое для  женщины  [ужин?]  Женщине  аб-солютно  неважно,  какой  будет
завтрак, обед и дневная работа. Ей важно: платье, туфли и  ужин!  В  "Праге"
затемнение, но можно  подняться  на  крышу.  Баллюстрада.  Ароматный  летний
воздух. Уснувший затемненный Арбат. Рядом -- женщина в [шелковом] (это слово
он всегда подч„ркивает) платьи!  Кутили  всю  ночь,  и  теперь  пь„м  только
шампанское! Из-за шпиля НКО выплывает малиновое солнце! Лучи, стекла, крыши!
Оплачиваем сч„т. Персональная машина у входа!  --  вызвали  по  телефону.  В
открытые окна ветер  рвет  и  освежает.  А  на  даче  --  сосновый  лес!  Вы
понимаете, что такое утренний сосновый лес? Несколько часов сна за закрытыми
ставнями. Около десяти просыпаемся  --  ломится  солнце  сквозь  жалюзи.  По
комнате -- милый беспорядок женской одежды. Л„гкий (вы понимаете, что  такое
[л„гкий?]) завтрак с красным вином на веранде.  Потом  приезжают  друзья  --
речка, загорать, купаться. Вечером на машинах по домам. Если же  воскресенье
рабочее, то после завтрака часов в одиннадцать едешь поруководить.
   И нам когда-нибудь, КОГДА-НИБУДЬ можно будет друг друга понять?..
   Он сидит у меня на кровати и рассказывает,  размахивая  кистями  рук  для
большей точности пленительных подробностей, вертя головой от жгучей сладости
воспоминаний. Вспоминаю и я одно за другим  эти  страшные  воскресенья  лета
1943-го года.
   4 июля. На рассвете вся земля затряслась левее нас на Курской Дуге. А при
малиновом солнце мы уже читали падающие листовки: "Сдавайтесь!  Вы  испытали
уже не раз сокрушительную силу германских наступлений!"
   11 июля. На рассвете тысячи свистов разрезали  воздух  над  нами  --  это
начиналось наше наступление на Ор„л.
   -- "Л„гкий завтрак"? Конечно, понимаю. Это -- еще в темноте,  в  траншее,
одна банка американской тушонки  на  восьмерых  и  --  ура!  за  Родину!  за
Сталина!


   1. Маркс и Энгельс, т. IV, стр. 427

   2. "Новый мир", 1964, No. 1

   3. Да и эта проблема выходит за Архипелаг; е„ объем -- вс„ наше общество.
Весь образованный наш слой -- и техники, и гуманитарии, все эти  десятилетия
разве не были такими  же  звеньями  кащеевой  цепи,  такими  же  обобщенными
придурками? Среди уцелевших и процветших, даже самых честных  --  укажут  ли
нам таких ученых или композиторов или историков культуры, кто  положил  себя
на устроение общей жизни, пренебрегая собственной?

   4. Истинное содержание этого дела, кажется, очень  не  совпадало  даже  с
первым фадеевским вариантом, но не  будем  основываться  на  одних  лагерных
слухах.

   5. Об его удивительной (или слишком обычной) судьбе -- часть IV, глава 4.

   6. Известный советский адвокат.

   7. То есть адвокат повторял следователя.

   8. Выражение объяснено в главе 19.

   9. А сейчас я нет-нет, да  и  пользуюсь  этой  редкой  для  бывшего  зэка
возможностью:  побывать  в  [[сво„м]]  лагере!  Каждый  раз  волнуюсь.   Для
измерения масштабов  жизни  так  это  полезно  --  окунуться  в  безвыходное
прошлое, почувствовать себя снова [[тем]]. Где была столовая, сцена и КВЧ --
теперь магазин "Спартак". Вот здесь у сохраненной  троллейбусной  остановки,
была внешняя вахта. Вон на третьем этаже  окно  нашей  комнаты  уродов.  Вот
линейка развода. Вот тут ходил башенный кран Напольной.  Тут  М.  юркнула  к
Бершадеру. По асфальтовому двору идут, гуляют, разговаривают  о  мелочах  --
они  не  знают,  что  ходят  по  трупам,  по  нашим  воспоминаниям.  Им   не
представить, что этот дворик мог быть не частью Москвы  в  двадцати  минутах
езды  от  центра,  а  островочком  дикого  Архипелага,  ближе  связанного  с
Норильском и Колымой, чем с Москвой. Но и я уже не могу подняться на  крышу,
где ходили мы с полным правом, не могу зайти в те квартиры, где я  шпаклевал
двери и настилал полы. Я беру руки назад, как прежде, я расхаживаю по  зоне,
представляя, что выхода мне нет, только отсюда досюда, и куда завтра  пошлют
-- я не знаю. И те же деревья Нескучного, теперь уже не отгороженные  зоной,
свидетельствуют мне, что помнят вс„, и меня помнят, что так оно и было.
   Я хожу так, арестантским прямым тупиком, с поворотами  на  концах,  --  и
постепенно  все  сложности  сегодняшней  жизни  начинают   оплавляться   как
восковые.
   Не  могу  удержаться,  хулиганю:  поднимаюсь  по  лестнице  и  на   белом
подоконнике, полмарша не дойдя до кабинета начальника лагеря,  пишу  ч„рным:
"121-й лагучасток". Пройдут -- прочтут, может -- задумаются.


   Глава 10. Вместо политических

   Но в этом угрюмом мире, где всякий гложет, кто кого может;  где  жизнь  и
совесть человека покупаются за пайку сырого хлеба, -- в этом мире что' же  и
где же были [политические] -- носители чести и света всех тюремных населений
истории?
   А мы уже проследили, как "политических" отъединили, удушили и извели.
   Ну, а взамен их?
   А -- что взамен? С тех пор у нас нет политических. Да у нас их и быть  не
может. Какие ж "политические", если установилась всеобщая справедливость?  В
царских тюрьмах мы когда-то льготы политических использовали,  и  тем  более
ясно поняли, что их надо кончать. Просто -- отменили политических. Нет и  не
будет!
   А те, кого сажают, ну это [каэры], враги революции. С годами увяло  слово
"революция", хорошо, пусть будут [враги народа], еще лучше звучит. (Если  бы
счесть по обзору наших Потоков всех посаженных по этой статье, да  прибавить
сюда трехкратное  количество  членов  семей  --  изгоняемых,  подозреваемых,
унижаемых и теснимых, то с удивлением надо будет  признать,  что  впервые  в
истории [народ] стал [враг самому себе],  зато  приобрел  лучшего  друга  --
тайную полицию.)
   Известен лагерный анекдот, что осужденная баба  долго  не  могла  понять,
почему на суде прокурор и судья обзывали е„ "конный милиционер" (а это  было
"контрреволюционер"!). Посидев и посмотрев в лагерях,  можно  признать  этот
анекдот за быль.
   Портной, откладывая иголку, вколол е„, чтоб не потерялась,  в  газету  на
стене и попал в глаз Кагановичу. Клиент видел. 58-я, 10 лет (террор).
   Продавщица, принимая товар от экспедитора,  записывала  его  на  газетном
листе, другой бумаги не было. Число кусков мыла  пришлось  на  лоб  товарища
Сталина. 58-я, 10 лет.
   Тракторист  Знаменской  МТС  утеплил  свой  худой  ботинок  листовкой   о
кандидате на выборы в Верховный Совет,  а  уборщица  хватилась  (она  за  те
листовки отвечала) -- и нашла, у кого. КРА, контрреволюционная агитация,  10
лет.
   Заведующий сельским клубом пошел со своим сторожем покупать бюст товарища
Сталина. Купили. Бюст тяжелый, большой. Надо бы  на  носилки  поставить,  да
нести вдво„м, но заведующему клубом положение не  дозволяет:  "Ну,  донес„шь
как-нибудь  потихоньку".  И  ушел  вперед.  Старик-сторож   долго   не   мог
приладиться. Под бок возьм„т -- не обхватит.  Перед  собой  нести  --  спину
ломит, назад кидает. Догадался вс„ же: снял ремень, сделал петлю Сталину  на
шею и так через плечо пон„с по деревне.  Ну,  уж  тут  никто  оспаривать  не
будет, случай чистый. 58-8, террор, десять лет.
   Матрос продал англичанину зажигалку  --  "Катюшу"  (фитиль  в  трубке  да
кресало) как сувенир -- за фунт стерлингов. Подрыв авторитета Родины.  58-я,
10 лет.
   Пастух в сердцах выругал корову за  непослушание  "колхозной  б....."  --
58-я, срок.
   Эллочка  Свирская  спела  на  вечере  самодеятельности   частушку,   чуть
[затрагивающую], -- да это мятеж просто! 58-я, 10 лет.
   [Глухонемой]  плотник  --  и  тот  получает  срок  за  контрреволюционную
[агитацию!] Каким же образом? Он стелет в клубе полы. Из большого  зала  вс„
вынесли, нигде ни гвоздика, ни  крючка.  Свой  пиджак  и  фуражку  он,  пока
работает, набрасывает на бюст Ленина. Кто-то зашел, увидел. 58-я, 10 лет.
   Перед войною в Волголаге  сколько  было  их  --  деревенских  неграмотных
стариков из Тульской, Калужской, Смоленской областей. Все они  имели  статью
58-10, то есть антисоветскую  агитацию.  А  когда  нужно  было  расписаться,
ставили крестик (рассказ Лощилина).
   После же войны сидел я в лагере  с  ветлужцем  Максимовым.  Он  служил  с
начала войны в зенитной части. Зимою собрал их  политрук  обсуждать  с  ними
передовицу "Правды" (16 января 1942 года: "Расколошматим немца за зиму  так,
чтоб весной он не  мог  подняться!")  Вытянул  выступать  и  Максимова.  Тот
сказал: "Это правильно! Надо гнать его, сволоча, пока вьюжит,  пока  он  без
валенок, хоть  и  мы  часом  в  ботинках.  А  весной-то  хуже  будет  с  его
техникой..." И политрук хлопал, как будто вс„ правильно. А в СМЕРШ вызвали и
накрутили 8  лет  --  "восхваление  немецкой  техники",  58-я.  (Образование
Максимова было -- один класс сельской школы. Сын его, комсомолец, приезжал в
лагерь из армии, велел: "матке не описывай, что арестован, мол -- в армии до
сих пор, не пускают". Жена отвечает по адресу "почтовый ящик":  да  уж  твои
года все вышли, что ж тебя  не  пущают?"  Конвойный  смотрит  на  Максимова,
всегда небритого, пришибленного да еще глуховатого и  советует:  "Напиши  --
дескать,  в  комсостав  перешел,  потому  задерживают".  Кто-то  на  стройке
рассердился на Максимова за его глуховатость  и  непонятливость,  выругался:
"[испортили на тебя 58-ю статью!]")
   Детвора в колхозном клубе баловалась, боролись и спинами сорвали со стены
какой-то плакат. Двум старшим дали срок по 58-й (по Указу 1935 г. дети несут
по всем преступлениям уголовную  ответственность  с  12-летнего  возраста!).
Мотали и родителям, что получали, подослали.
   16-летний школьник-чувашонок сделал на неродном русском  языке  ошибку  в
лозунге стенгазеты. 58-я, 5 лет.
   А в бухгалтерии совхоза  висел  лозунг  "Жить  стало  лучше,  жить  стало
веселей". (Сталин). И кто-то красным карандашом приписал "у" -- мол, СталинУ
жить стало веселей. Виновника не искали -- посадили всю бухгалтерию.
   Гесель Бернштейн и его жена  Бессчастная  получили  58-10,  5  лет  за...
домашний спиритический сеанс! (Следователь  добивался:  сознайся  [кто]  еще
[крутил?]) *(1)
   Вздорно? дико? бессмысленно? Ничуть  не  бессмысленно,  вот  это  и  есть
"террор как средство убеждения". Есть пословица: бей  сороку  да  ворону  --
добьешься и до белого лебедя! Бей подряд -- в конце концов угодишь и в того,
в кого надо. Первый смысл массового террора в том и состоит:  подвернутся  и
погибнут такие сильные и затаенные, кого по одиночке не выловить никак.
   И каких только не сочинялось глупейших обвинений, чтоб обосновать посадку
случайного или намеченного лица!
   Григорий Ефимович Генералов (из Смоленской области) обвинен: "пьянствовал
потому, что ненавидел Советскую власть" (а  он  пьянствовал  потому,  что  с
женой жил плохо) -- 8 лет.
   Ирина Тучинская (невеста сына  Софроницкого)  арестована,  когда  шла  из
церкви (намечено было всю семью их  посадить),  и  обвинена,  что  в  церкви
"молилась о смерти Сталина" (кто мог слышать ту  молитву?!)  --  Террор!  25
лет.
   Александр Бабич обвинен, что "в 1916  году  действовал  против  советской
власти (!!)  в  составе  турецкой  армии"  (а  на  самом  деле  был  русским
добровольцем на турецком фронте). Так как  попутно  он  был  еще  обвинен  в
намерении передать немцам в 1941 году ледокол "Садко" (на борт которого  был
взят пассажиром!), -- то и приговор был: расстрел! (Заменили на  [червонец],
в лагере умер).
   Сергей Степанович Федоров, инженер-артиллерист, обвинен во "вредительском
торможении проектов молодых инженеров" (ведь эти комсомольские активисты  не
имеют досуга дорабатывать свои чертежи). *(2)
   Член-корреспондент Академии Наук Игнатовский  арестован  в  Ленинграде  в
1941 году и обвинен, что завербован немецкой разведкой во время работы своей
у Цейса в 1908 году! -- притом с таким странным заданием: в ближайшую  войну
(которая  интересует  это  поколение  разведки)  не  шпионить,  а  только  в
[следующую!] Поэтому он  верно  служит  царю  в  1-ю  мировую  войну,  потом
советской власти, налаживает единственный в стране оптико-механический завод
(ГОМЗ), избирается в Академию Наук, -- а вот с начала второй  войны  пойман,
обезврежен, расстрелян!
   Впрочем,  большей  частью  фантастические   обвинения   не   требовались.
Существовал простенький стандартный набор обвинений, из которых  следователю
достаточно было, как марки на конверт, наклеить одно-два:
   -- дискредитация Вождя;
   -- отрицательное отношение к колхозному строительству;
   -- отрицательное отношение к государственным займам (а  какой  нормальный
относился к ним положительно!);
   -- отрицательное отношение к Сталинской конституции;
   -- отрицательное отношение к (очередному) мероприятию партии;
   -- симпатия к Троцкому;
   -- симпатия к Соединенным Штатам;
   -- и так далее, и так далее.
   Наклеивание этих марок разного достоинства была однообразная  работа,  не
требовавшая никакого искусства.  Следователю  нужна  была  только  очередная
жертва, чтобы не терять  времени.  Такие  жертвы  набирались  по  разв„рстке
оперуполномоченными  районов,  воинских  частей,   транспортных   отделений,
учебных заведений. Чтоб не ломать головы и оперуполномоченным, очень  кстати
тут приходились доносы.
   В  борьбе  друг  с  другом  людей  на  воле  доносы  были   сверхоружием,
икс-лучами: достаточно было только направить невидимый лучик на врага  --  и
он падал. Отказу не было никогда. Я для этих случаев не  запоминал  фамилий,
но смею утверждать, что [много]  слышал  в  тюрьме  рассказов,  как  доносом
пользовались в любовной борьбе: мужчина  убирал  нежелаемого  супруга,  жена
убирала любовницу или любовница жену, или любовница мстила любовнику за  то,
что не могла оторвать его от жены.
   Из марок больше всего  шел  у  следователей  в  ход  [десятый  пункт]  --
контрреволюционная (переименованная в антисоветскую) агитация. Если  потомки
когда-нибудь почитают следственные и судебные дела сталинского времени,  они
диву дадутся, что' за неутомимые ловкачи были эти  антисоветские  агитаторы.
Они агитировали иглой и рваной фуражкой,  вымытыми  полами  (см.  ниже)  или
нестиранным бель„м, улыбкой или е„ отсутствием,  слишком  выразительным  или
слишком непроницаемым взглядом,  беззвучными  мыслями  в  черепной  коробке,
записями в интимный дневник, любовными записочками, надписями в уборных. Они
агитировали на шоссе, на проселочной дороге, на пожаре, на базаре, на кухне,
за чайным домашним столом и в постели на ухо. И только непобедимая  формация
социализма могла устоять перед таким натиском агитации!
   На  Архипелаге  любят  шутить,  что  не  все  статьи  уголовного  кодекса
[доступны]. Иной и  хотел  бы  нарушить  закон  об  охране  социалистической
собственности, да его к ней не подпускают. Иной,  не  дрогнув,  совершил  бы
растрату -- но никак не может устроиться кассиром. Чтоб убить, надо  достать
хотя бы нож, чтоб незаконно хранить оружие -- надо  его  прежде  приобрести,
чтоб заниматься скотоложеством -- надо иметь домашних животных. Даже и  сама
58-я статья не так-то доступна: как ты изменишь родине по пункту  1-б,  если
не служишь в армии? как ты свяжешься по пункту  "4"  с  мировой  буржуазией,
если живешь в Ханты-Мансийске? как подорвешь государственную  промышленность
и транспорт по пункту "7", если работаешь парикмахером? если нет у тебя хоть
поганенького медицинского автоклавчика,  чтоб  он  взорвался  (инженер-химик
Чудаков 1948 год, "диверсия")?
   Но 10-й пункт 58 статьи -- [общедоступен]. Он доступен глубоким  старухам
и двенадцатилетним школьникам. Он доступен женатым и холостым, беременным  и
невинным, спортсменам и калекам, пьяным и трезвым, зрячим и слепым,  имеющим
собственные автомобили и просящим  подаяние.  Заработать  10-й  пункт  можно
зимой с таким же успехом, как и летом, в будний день как  и  в  воскресенье,
рано утром и поздно вечером, на работе  и  дома,  в  лестничной  клетке,  на
станции метро, в дремучем лесу, в театральном антракте и во время солнечного
затмения.
   Сравниться  с  10-м  пунктом  по  общедоступности  мог  только  12-й   --
[недонесение] или "знал-не сказал". Все  те  же,  как  выше  сказано,  могли
получить этот пункт и во всех тех же условиях, но облегчение состояло в том,
что для этого не надо было даже  рта  раскрывать,  ни  браться  за  перо.  В
бездействии-то пункт и  настигал!  А  срок  давался  тот  же:  10  лет  и  5
"намордника".
   Конечно, после войны 1-й пункт 58-й статьи -- "измена  родине",  тоже  не
мог показаться труднодоступным. Не только все военнопленные, не  только  все
оккупированные имели на него право, но даже те, кто мешкали с эвакуацией  из
угрожаемых  районов  и  тем  выявляли  свое  [намерение]  изменить   родине.
(Профессор математики Журавский просил на выезд из Ленинграда  три  места  в
самолете: жене, больной свояченице и себе. Ему дали два, без свояченицы.  Он
отправил жену и свояченицу, сам остался. Власти не  могли  истолковать  этот
поступок иначе, как то, что профессор ждал немцев.  58-1-а  через  19-ю,  10
лет.)
   По сравнению с тем  несчастным  портным,  клубным  сторожем,  глухонемым,
матросом или ветлужцем, уже покажутся вполне законно осужденными:
   -- эстонец Энсельд, приехавший в Ленинград из независимой еще Эстонии.  У
него отобрали письмо по-русски. Кому? от кого? "Я -- честный человек,  и  не
могу сказать" (письмо