о  пош„л  снег,
отложили пока подсохнет.
   9 октября вечером  сделали  вс„  совершенно  точно,  как  было  задумано.
Благополучно вышла первая четв„рка --  Коновалов,  Рыжков,  Мутьянов  и  тот
поляк, его постоянный соучастник по инженерным побегам.
   А потом выполз в траншею злополучный маленький Коля  Жданок.  Не  по  его
вине, конечно, послышались невдалеке  сверху  шаги.  Но  ему  бы  выдержать,
улежать, перетаится, а когда пройдут -- ползти  дальше.  А  он  от  излишней
шустрости высунул голову. Ему захотелось посмотреть -- а кто это ид„т?
   Быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает. Но [эта]  глупая  вошка
погубила редкую  по  слаженности  и  по  силе  замысла  группу  беглецов  --
четырнадцать жизней долгих, сложных, перес„кшихся на этом побеге.  В  каждой
из жизней побег этот имел важное, особенное значение, осмысляющее прошлое  и
будущее,  от  каждого  зависели  еще  где-то  люди,  женщины,  дети,  и  еще
нерожд„нные дети -- а вошка подняла голову -- и вс„ полетело в тартарары.
   А ш„л, оказывается, помначкар, увидел  вошку  --  крикнул,  выстрелил.  И
охранники -- не достойные этого замысла,  и  не  разгадавшие  его  --  стали
великими героями. И мой читатель, Историк-Марксист, похлопывая линеечкой  по
книге, цедит мне снисходительно:
   -- Да-а-а... Отчего ж вы не бежали?.. Отчего ж вы не восстали?..
   И все беглецы, уже выползшие в лаз,  отогнувшие  реш„тку,  уже  прибившие
плинтус к люку -- поползли теперь назад -- назад -- назад!
   Кто дочерпался и знает дно этого досадливого отчаяния? этого презрения  к
своим усилиям?
   Они вернулись, выключили свет в тоннеле, вправили  коридорную  реш„тку  в
гнезда.
   Очень скоро вся режимка была  переполнена  офицерами  лагеря,  офиицерами
дивизиона, конвоирами, надзирателями.  Началась  проверка  по  формулярам  и
перегон всех -- в каменную тюрьму.
   А подкопа из секции -- не нашли! (Сколько бы же они искали, если  бы  вс„
удалось, как задумано?!) Около того места, где  [просыпался]  Жданок,  нашли
дыру, полузаваленную. Но и придя тоннелем под  барак,  нельзя  было  понять,
откуда же спускались люди и куда они дели землю.
   Только вот в [культурной] секции не хватило четыр„х человек, и  восьмерых
оставшихся теперь нещадно [пропускали] --  легчайший  способ  для  тупоумных
добиться истины.
   А зачем теперь было скрывать?..
   В этот тоннель устраивались потом экскурсии всего  гарнизона  и  надзора.
Майор Максименко, пузатый начальник экибастузского лагеря, потом хвастался в
Управлении перед другими начальниками лаготделений:
   -- Вот у меня был подкоп -- да! Метро! Но мы... наша бдительность...
   А всего-то вошка...

   Поднятая тревога не дала и ушедшей  четв„рке  дойти  до  железнодорожного
переезда! План рухнул! Они перелезли  через  забор  пустой  рабочей  зоны  с
другой стороны дороги, перешли зону, еще раз  перелезли  --  и  двинулись  в
степь. Они не решились остаться в пос„лке ловить машину, потому что  пос„лок
уже был переполнен патрулями.
   Как год назад Тэнно, они сразу потеряли скорость и вероятие уйти.
   Они пошли на юго-восток, к Семипалатинску. Ни продуктов не было у них  на
пеший путь, ни сил -- ведь последние дни они выбивались, кончая подкоп.
   На пятый день побега они зашли в юрту и попросили у казахов  поесть.  Как
уже  можно  догадаться,  те  отказали  и  в  просящих  поесть  стреляли   из
охотничьего ружья. (И в традиции ли это степного народа пастухов? А если  не
в традиции -- то традиция откуда?..)
   Степан Коновалов пош„л с ножом на ружье,  ранил  казаха,  отнял  ружье  и
продукты. Пошли дальше. Но казахи выслеживали их на  конях,  обнаружили  уже
близ Иртыша, вызвали опергруппу.
   Дальше они были окружены, избиты в кровь и  мясо,  дальше  уже  вс„,  вс„
известно...

   Если мне могут теперь указать побеги русских революционеров  ХIХ  или  ХХ
века с [такими] трудностями, с таким отсутствием поддержки  извне,  с  таким
враждебным отношением среды, с такой беззаконной карой  пойманных  --  пусть
назовут!
   И после этого пусть говорят, что мы -- не боролись.


   1.  Мой  сопалатник  в   Ташкентском   онкодиспансере,   конвоир   узбек,
рассказывал мне  об  этом  побеге,  напротив,  как  об  удачно  соверш„нном,
изнехотя восхищаясь.

   2. См. главу 10.


   Глава 9. Сынки с автоматами

   Охраняли в долгих шинелях с ч„рными  обшлагами.  Охраняли  красноармейцы.
Охраняли самоохранники. Охраняли запасники-старики. Наконец  пришли  молодые
ядр„ные мальчики, рожденные в первую пятилетку,  не  видавшие  войны,  взяли
новенькие автоматы -- и пошли нас охранять.
   Каждый день два раза по часу мы бред„м, соедин„нные  молчаливой  смертной
связью: любой из них волен убить любого из нас. Каждое утро мы -- по дороге,
они -- по задороге, вяло бред„м, куда не нужно ни им, ни нам.  Каждый  вечер
бодро спешим: мы -- в свой загон, они -- в свой. И так как [дома] настоящего
у нас нет -- загоны эти служат нам домами.
   Мы ид„м и совсем не смотрим на их полушубки, на их автоматы -- зачем  они
нам? Они идут и вс„ время смотрят на ч„рные наши ряды. Им по уставу надо вс„
время смотреть на нас, им так  приказано,  в  этом  их  служба.  Они  должны
пресечь выстрелом наше каждое движение и шаг.
   Какими кажемся мы им, в наших  ч„рных  бушлатах,  в  наших  серых  шапках
сталинского меха, в наших  уродливых,  третьего  срока,  четырежды  подшитых
валенках, -- и все обляпанные латками номеров, как не могут же  поступить  с
подлинными людьми?
   Удивляться ли, что  вид  наш  вызывает  гадливость?  --  ведь  он  так  и
рассчитан,  наш  вид.  Вольные  жители   пос„лка,   особенно   школьники   и
учительницы, со страхом косятся  с  тротуарных  тропинок  на  наши  колонны,
ведомые по широкой улице.  Передают:  они  очень  боятся,  что  мы,  исчадия
фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомн„м конвой,  --  и  ринемся  грабить,
насиловать, жечь, убивать. Ведь наверно такие только желания доступны  столь
звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет  жителей  пос„лка  --
конвой.  Благородный  конвой.  В  клубе,  построенном  нами,  вполне   может
чувствовать себя рыцарем сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать.
   Эти сынки вс„ время смотрят на нас -- и  из  оцепления,  и  с  вышек,  но
ничего  им  не  дано  знать  о  нас,  а  только  право  дано:  стрелять  без
предупреждения!
   О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы  на
наши вагонки и слушали: за что вот этот сел старик, за что вот этот  папаша.
Опустели бы эти вышки и не стреляли бы эти автоматы.
   Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана на
неведении. Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с нами
поговорить -- как нарушение священной присяги.  И  зачем  говорить  с  нами,
когда прид„т политрук в час, назначенный  по  графику,  и  провед„т  с  ними
беседу -- о политическом и  моральном  лице  охраняемых  врагов  народа.  Он
подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны  и  тяготят
государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он принес„т под
мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти  лагеря  ему  дали  на  один
вечер [дела]. Он  прочтет  оттуда  машинописные  бумажки  о  злодеяниях,  за
которые мало всех печей Освенцима -- и припишет их тому  электрику,  который
чинил свет на столбе, или тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то
неосторожно хотели заказать тумбочку.
   Политрук не собь„тся, не оговорится. Он никогда не  расскажет  мальчикам,
что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и  просто  за  жажду  правды,  и
просто за любовь к справедливости. И еще -- ни за что вообще.
   Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с  человеком,
а только через офицера и политрука.
   Вся сила этих мальчиков -- в их незнании.
   Вся сила лагерей -- в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек и
ловцах беглецов.
   Вот  одна  такая  политбеседа  по   воспоминаниям   тогдашнего   конвоира
(Ныроблаг):   "Лейтенант   Самутин   --   узкоплечий,   долговязый,   голова
приплюснутая с висков. Напоминает змею. Белый, почти безбровый.  Знаем,  что
прежде он самолично расстреливал. Сейчас на политзанятиях читает  монотонно:
"Враги народа, которых вы охраняете  --  это  те  же  фашисты,  нечисть.  Мы
осуществляем силу и карающий меч Родины  и  должны  быть  тв„рдыми.  Никаких
сантиментов, никакой жалости".
   И вот так-то формируются мальчики,  которые  упавшего  беглеца  стараются
бить ногой непременно в голову.  Те,  кто  у  седого  старика  в  наручниках
выбивают  ногою  хлеб  изо  рта.  Те,  кто  равнодушно  смотрят  как  бь„тся
закованный беглец о занозистые доски кузова -- ему лицо кровянит, ему голову
разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они -- карающий меч  Родины,  а  он,
говорят, -- американский полковник.
   Уже после смерти Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной [вольной]
ташкентской клинике.  Вдруг  слышу:  молодой  узбек,  больной,  рассказывает
соседям о своей службе в [армии]. Их часть охраняла палачей и зверей.  Узбек
признался, что конвоиры тоже были не  вполне  сыты,  и  их  зло  брало,  что
заключ„нные, как шахт„ры, получают пайку (это  за  120%,  конечно),  немного
лишь меньшую их честной солдатской. И  еще  их  злило,  что  им,  конвоирам,
приходится на вышках м„рзнуть зимой (правда  в  тулупах  до  пят),  а  враги
народа, войдя в рабочую зону, будто на весь день рассыпаются по обогревалкам
(он и с вышки мог бы видеть, что это не так)  и  там  целый  день  спят  (он
серь„зно представлял, что государство благодетельствует своих врагов).
   Интересный вышел случай! -- посмотреть на  Особлаг  глазами  конвоира!  Я
стал спрашивать, что ж это были за гады и разговаривал ли с ними  мой  узбек
лично. И вот тут он мне рассказал, что вс„ это узнал от политруков, что даже
"дела" им зачитывали на политбеседах. И эта  неразборчивая  его  злоба,  что
заключ„нные целый день спят, тоже конечно, утвердилась в н„м  не  без  того,
чтобы офицеры кивали согласительно.
   О, вы, соблазнившие малых сих!.. Лучше бы вам и не родиться!..
   Рассказал узбек и о том, что рядовой солдат МВД  получает  230  рублей  в
месяц (в 12 раз больше, чем армейский! Откуда такая  щедрость?  Может  быть,
служба его в 12 раз трудней?), а в Заполярьи даже и 400  рублей  --  это  на
срочной службе и на вс„м готовом.
   И еще рассказывал случаи разные. Например, товарищ его ш„л в оцеплении  и
померещилось ему, что из колонны кто-то [хочет] выбежать. Он нажал  спуск  и
одной очередью убил  [пятерых]  заключ„нных.  Так  как  потом  все  конвоиры
показали, что колонна шла спокойно, то солдат пон„с  строгое  наказание:  за
пять смертей  дали  ему  пятнадцать  суток  ареста  (на  т„плой  гауптвахте,
конечно).
   А уж  этих-то  случаев  кто  не  знает,  кто  не  расскажет  из  туземцев
Архипелага!.. Сколько мы знали их в ИТЛ: на работах, где зоны  нет,  а  есть
невидимая черта оцепления -- разда„тся выстрел, и заключ„нный падает  м„ртв:
он переступил черту, говорят. Может быть вовсе не переступил --  ведь  линия
невидимая, а никто второй не подойд„т сейчас е„  проверить,  чтобы  не  лечь
рядом. И комиссия тоже не прид„т проверять, где лежат ноги убитого. А  может
быть он и переступил -- ведь это конвоир может следить за невидимой  чертой,
а заключ„нный работает. Тот-то зэк и получает эту  пулю,  кто  увлеченней  и
честней работает. На станции Новочунка (Озерлаг)  на  сенокосе  --  видит  в
двух-тр„х шагах еще сенцо, а сердце хозяйское, дай  подгребу  в  коп„нку  --
пуля! И солдату -- месяц отпуска!
   А еще бывает, что именно этот охранник именно на этого  заключ„нного  зол
(не выполнил тот заказа, просьбы), -- и тогда выстрел есть месть.  Иногда  с
коварством: конвоир же и велит заключ„нному что-то взять  и  принести  из-за
черты. И когда тот доверчиво ид„т  --  стреляет.  Можно  папиросу  ему  туда
бросить --  на,  закури!  Заключ„нный  пойдет  и  за  папиросой,  он  такой,
презренное существо.
   Зачем стреляют? -- это не всегда пойм„шь. Вот  в  Кенгире,  в  устроенной
зоне, дн„м, где никаким побегам не пахнет, девушка Лида, западная  украинка,
управилась между работой постирать чулки и повесила  их  сушить  на  откосах
предзонника. Приложился с вышки -- и убил е„ наповал. (Смутно  рассказывали,
что потом и сам хотел с собой кончить.)
   Зачем! Человек с ружь„м! Бесконтрольная власть одного человека  --  убить
или не убить другого!
   А тут еще -- выгодно! Начальство всегда на  твоей  стороне.  За  убийство
никогда не накажут. Напротив,  похвалят,  наградят,  и  чем  раньше  ты  его
угрохал, еще на половине первого шага -- тем  выше  твоя  бдительность,  тем
выше награда! Месячный оклад. Месячный отпуск. (Да станьте  же  в  положение
Командования:  если  дивизион  не  имеет  на   счету   случаев   проявленной
бдительности, -- то что это за дивизион? что у него за командиры? или  такие
зэки смирные, что надо сократить охрану? Однажды созданная охранная  система
[требует смертей!])
   И между стрелками охраны возникает даже дух соревнования: ты  убил  и  на
премию купил сливочного масла. Так и я убью и тоже куплю  сливочного  масла.
Надо к себе домой съездить, девку свою полапать? -- подстрели одно это серое
существо и езжай на месяц.
   Все эти случаи хорошо мы знали в ИТЛ. Но в Особлагах появились вот  такие
новинки: стрелять прямо в строй, как товарищ этого узбека. Как в Озерлаге на
вахте 8 сентября 1952 года. Или с вышек по зоне.
   Значит -- так их готовили. Это -- работа политруков.
   В мае 1953 года в Кенгире эти сынки с автоматами дали внезапную  и  ничем
не вызванную очередь по колонне, уже пришедшей к лагерю и ожидающей входного
обыска. Было 16 раненых -- но если бы просто  раненых!  Стреляли  разрывными
пулями, давно запрещенными всеми  конвенциями  капиталистов  и  социалистов.
Пули выходили из тел  воро'нками  --  разворачивали  внутренности,  челюсти,
дробили конечности.
   Почему именно [разрывными] пулями вооруж„н конвой  Особлагов?  [Кто]  это
утвердил? Мы никогда этого не узнаем...
   Однако, ка'к обиделся мир охраны, прочтя в моей повести, что  заключ„нные
зовут их "попками", и  вот  теперь  это  повторено  для  всего  света.  Нет,
заключ„нные должны были их любить и звать ангелами-хранителями!
   А один из этих сынков  --  правда,  из  лучших,  не  обиделся,  но  хочет
отстоять  истину  --  Владилен  Задорный,  1933  года,   служивший   в   ВСО
(Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроблаге от своих восемнадцати до
своих двадцати лет. Он написал мне несколько писем:
   "Мальчишки не сами же  шли  туда  --  их  призывал  военкомат.  Военкомат
передавал их МВД. Мальчишек учили стрелять  и  стоять  на  посту.  Мальчишки
м„рзли и плакали по ночам -- на кой им ч„рт нужны были Ныроблаги со всем  их
содержимым! Ребят не нужно винить -- они были солдатами,  они  несли  службу
Родине и, хотя в этой нелепой и страшной службе не вс„ было понятно (а [что'
-- было] понятно?.. Или вс„ или  ничего,  --  А.  С.),  --  но  они  приняли
присягу, их служба не была л„гкой".
   Искренне,  правдиво.  Задумаешься.  Огородили  этих  мальцов  кольями  --
присяга! служба Родине! вы -- солдаты!
   Но и -- слаба ж была в них, значит, общечеловеческая закладка, да никакой
просто, -- если не устояла она против присяги  и  политбесед.  Не  изо  всех
поколений и не всех народов можно вылепить таких мальчиков.
   Не главный ли  это  вопрос  XX  века:  допустимо  ли  исполнять  приказы,
передоверив совесть свою -- другим? Можно ли не иметь своих представлений  о
дурном и хорошем и черпать их  из  печатных  инструкций  и  устных  указаний
начальников? Присяга! Эти торжественные заклинания, произносимые с дрожью  в
голосе и по смыслу направленные для защиты народа от злодеев -- ведь вот как
легко направить их на службу злодеям и против народа!
   Вспомним, что' собирался Василий  Власов  сказать  своему  палачу  еще  в
1937-м: ты один! -- [ты один] виноват, что убивают людей!  На  тебе  [одном]
моя смерть, и с этим живи! Не было бы палачей -- не было бы казней!
   Не было бы конвойных войск -- не было бы и лагерей!
   Конечно, ни современники, ни  история  не  упустят  иерархии  виновности.
Конечно, всем ясно, что их офицеры виноваты больше; их оперуполномоченные --
еще больше; писавшие инструкции и приказы -- еще больше; а дававшие указание
их писать -- больше всех. *(1)
   Но стреляли, но охраняли, но автоматы держали наперевес вс„-таки не те, а
-- мальчики! Но лежащих били сапогами по голове -- вс„-таки мальчики!..  Еще
пишет Владилен:
   "Нам внедряли в  головы,  нас  заставляли  зубрить  УСО-43  сс  --  устав
стрелковой охраны 43 года совершенно  секретный  *(2),  жестокий  и  грозный
устав. Да присяга. Да наблюдение оперов и замполитов. Наушничество,  доносы.
На самих стрелков  заводимые  [дела]...  Раздел„нные  частоколом  и  колючей
проволокой, люди в бушлатах и люди в шинелях были равно заключ„нными -- одни
на двадцать пять лет, другие на три  года".  Это  --  выражено  сильно,  что
стрелки тоже как бы [посажены], только  не  военным  трибуналом,  а  военным
комиссариатом. Но [ра'вно]-то, равно-то нет! -- потому что  люди  в  шинелях
отлично секли автоматами по людям в бушлатах,  и  даже  по  толпам,  как  мы
увидим скоро.
   Разъясняет еще Владилен:
   "Ребята были разные. Были ограниченные служаки, слепо ненавидевшие зэ-ка.
Кстати, очень ревностными были  новобранцы  из  национальных  меньшинств  --
башкиры, буряты, якуты. Потом были равнодушные -- этих больше  всего.  Несли
службу тихо и безропотно. Больше всего  любили  отрывной  календарь  и  час,
когда привозят почту. И наконец, были хорошие хлопцы,  сочувствующие  зэ-ка,
как людям, попавшим в беду. И большинство нас понимало, что  служба  наша  в
народе непопулярна. Когда ездили в отпуск -- формы не носили".
   А лучше всего свою мысль Владилен защитит собственной историей.  Хотя  уж
таких-то, как он, и вовсе были единицы.
   Его пропустили в конвойные войска по недосмотру  ленивой  спецчасти.  Его
отчим, старый профсоюзный работник Войнино, был арестован в 37-м году,  мать
за это исключена из партии. Отец же, комбриг ВЧК, член партии с 17-го  года,
поспешил отречься и от бывшей  жены  и  заодно  от  сына  (он  сохранил  так
партбилет,  но  ромб  НКВД  вс„-таки  потерял.  *(3)   Мать   смывала   свою
запятнанность донорской кровью во время войны. (Ничего,  кровь  е„  брали  и
партийные, и беспартийные.) Мальчик "синие фуражки ненавидел  с  детства,  а
тут самому надели на голову... Слишком ярко врезалась в младенческую  память
страшная ночь, когда люди в  отцовской  форме  бесцеремонно  рылись  в  моей
детской кровати".
   "Я не был хорошим конвойным: вступал  в  беседы  с  зэками,  исполнял  их
поручения. Оставлял винтовку у костра, ходил купить им в ларьке или  бросить
письма. Думаю, что на ОЛПах Промежуточная, Мысакорт,  Парма  еще  вспоминали
стрелка Володю. Бригадир зэ-ка как-то сказал мне: "Смотри на  людей,  слушай
их горе, тогда пойм„шь..." А я и так в каждом из  политических  видел  деда,
дядю, т„тю... Командиров  своих  я  просто  ненавидел.  Роптал,  возмущался,
говорил  стрелкам  -"вот  настоящие  враги  народа!"  За  это,   за   прямое
неподчинение ("саботаж"), за связь с  зэ-ка  меня  отдали  под  следствие...
Долговязый Самутин... хлестал меня по щекам, бил пресс-папье по  пальцам  --
за то, что я не подписывал признания о письмах зэ-ка. Быть бы этой глисте  в
жмуриках, у меня второй разряд по боксу, я крестился двухпудовой гирей -- но
два надзирателя повисли на руках... Однако следствию было не до меня:  такое
шатание-топтание пошло в 53-м году по МВД. Срока мне не  дали,  дали  волчий
билет   --   статья   47-Г:   "уволен   из   органов    МВД    за    крайнюю
недисциплинированность и  грубые  нарушения  устава  МВД".  И  с  гауптвахты
дивизиона   --   избитого,   измороженного,   выбросили    ехать