всяких помех. И санчасть  у  них
была даже общая с конвоем. Неразвитость!

   11. У О. Волкова в рассказе "Деды":  "актированные"  старики  выгнаны  из
лагеря, но им некуда уходить, и они располагаются тут же поблизости, умереть
-- без отнятой пайки и крова.

   12. При Достоевском можно было из строя  выйти  за  милостынею.  В  строю
разговаривали и пели.

   13. Почему-то на каторге Достоевского "среди  арестантов  не  наблюдалось
дружества", никто не ел вдвоем.


   Глава 8. Женщина в лагере

   Да как же не думать было о них еще  на  следствии?  --  ведь  в  соседних
где-то камерах! в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое  это
следствие -- им-то, слабым, как перенести?!
   В коридорах беззвучно, не различишь их походки и шелеста платьев. Но  вот
бутырский надзиратель завозится с замком, оставит мужскую  камеру  полминуты
перестоять  в  верхнем  светлом  коридоре  вдоль  окон,  --  и  вниз  из-под
намордника коридорного окна, в зеленом садике на уголке асфальта вдруг видим
мы так же стоящих в колонне по двое, так же ожидающих, пока отопрут им дверь
-- щиколотки и туфельки женщин! -- только щиколотки и туфельки да на высоких
каблуках! -- и это как вагнеровский удар оркестра в "Тристане и Изольде"! --
мы ничего не можем углядеть выше, и уже надзиратель загоняет нас  в  камеру,
мы  бредем  освещенные  и  омраченные,  мы  пририсовали  вс„  остальное,  мы
вообразили их небесными и умирающими от упадка духа. Как они? Как они!..
   Но, кажется, им не тяжелее, а может быть и легче. Из женских воспоминаний
о следствии я пока не нашел ничего, откуда бы заключить, что они больше  нас
бывали обескуражены или упали духом ниже. Врач-гинеколог Н.  И.  Зубов,  сам
отсидевший 10 лет и в  лагерях  постоянно  лечивший  и  наблюдавший  женщин,
говорит, правда, что статистически женщина быстрее и ярче мужчины  реагирует
на арест и главный его результат -- потерю семьи. Она душевно ранена  и  это
чаще всего сказывается на пресечении уязвимых женских функций.
   А меня в женских воспоминаниях  о  следствии  поражает  именно:  о  каких
"пустяках" с точки зрения арестантской (но отнюдь не женской!) они могли там
думать. Надя Суровцева, красивая и еще молодая, надела  впопыхах  на  допрос
разные чулки, и вот в кабинете следователя  е„  смущает,  что  допрашивающий
поглядывает на е„ ноги. Да казалось бы и ч„рт с ним, хрен ему на рыло, не  в
театр же она с ним пришла, к тому ж она едва  ль  не  доктор  (по-западному)
философии и горячий политик --  а  вот  поди  ж  ты!  Александра  Острецова,
сидевшая на Большой Лубянке в 1943-м, рассказывала мне потом в  лагере,  что
они там часто шутили: то прятались под стол, и испуганный надзиратель входил
искать  недостающую;  то  раскрашивались  свеклой  и  так  отправлялись   на
прогулку;  то  уже  вызванная  на  допрос,   она   увлеченно   обсуждала   с
сокамерницами: идти ли сегодня одетой попроще или  надеть  вечернее  платье?
Правда, Острецова была тогда избалованная  шалунья  да  и  сидела-то  с  ней
молоденькая Мира Уборевич. Но вот уже  в  возрасте  и  ученая,  Н.  И.  П-ва
оттачивала в камере алюминиевую ложку.  Думаете  --  зарезаться?  нет,  косы
обрезать (и обрезала)!
   Потом во дворе Красной  Пресни  мне  пришлось  посидеть  рядом  с  этапом
свежеосужденных, как и мы, женщин, и я с удивлением ясно увидел, что все они
не так худы, не так истощены и бледны, как  мы.  Равная  для  всех  тюремная
пайка и тюремные испытания оказываются для женщин в среднем  легче.  Они  не
сдают так быстро от голода.
   Но и для всех нас, а для женщины особенно, тюрьма -- это только цветочки.
Ягодки -- лагерь.  Именно  там  предстоит  ей  сломиться  или,  изогнувшись,
переродясь, приспособиться.
   В лагере, напротив, женщине вс„ тяжелее,  чем  нам.  Начиная  с  лагерной
нечистоты. Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках  и  в  этапах,  она  не
находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской  рабочей  бригаде  и,
значит,  в  общем  бараке,  ей  почти  никогда   невозможно   ощутить   себя
по-настоящему чистой, достать теплой воды (иногда и никакой не  достать:  на
1-м Кривощековском лагпункте зимой нельзя умыться  нигде  в  лагере,  только
мерзлая вода, и растопить  негде).  Никаким  законным  путем  она  не  может
достать ни марли, ни тряпки. Где уж там стирать!..
   Баня? Ба! С бани и начинается первый приезд в лагерь -- если  не  считать
выгрузки на снег из телячьего вагона и перехода  с  вещами  на  горбу  среди
конвоя и собак. В лагерной-то бане и разглядывают раздетых женщин как товар.
Будет ли вода в бане или нет, но  осмотр  на  вшивость,  бритье  подмышек  и
лобков дают не последним  аристократам  зоны  --  парикмахерам,  возможность
рассмотреть новых баб. Тотчас же их будут рассматривать и остальные придурки
-- это традиция  еще  соловецкая,  только  там,  на  заре  Архипелага,  была
нетуземная стеснительность -- и их рассматривали одетыми, во время подсобных
работ. Но Архипелаг окаменел и процедура стала наглей. Федот С. и  его  жена
(таков был рок их соединиться!) теперь со смехом  вспоминают,  как  придурки
мужчины стали по двум  сторонам  узкого  коридора,  а  новоприбывших  женщин
пускали по этому коридору голыми, да не сразу всех, а по одной. Потом  между
придурками решалось, кто кого берет. (По статистике 20-х годов у нас  сидела
в заключении одна женщина на шесть-семь мужчин. *(1)  После  Указов  30-х  и
40-х годов соотношение это  немного  выравнялось,  но  не  настолько,  чтобы
женщин не  ценить,  особенно  привлекательных.)  В  иных  лагерях  процедура
сохранялась вежливой: женщин доводят до их барака -- и тут-то входят  сытые,
в новых телогрейках (не рваная и не измазанная одежда  в  лагере  уже  сразу
выглядит бешеным франтовством!) уверенные и наглые придурки.  Они  не  спеша
прохаживаются  между  вагонками,  выбирают.  Подсаживаются,   разговаривают.
Приглашают сходить к ним  "в  гости".  А  они  живут  не  в  общем  барачном
помещении, а в "кабинках" по несколько человек. У них там и электроплитка, и
сковородка. Да у них жареная картошка! -- мечта человечества! На первый  раз
просто  полакомиться,  сравнить  и   осознать   масштабы   лагерной   жизни.
Нетерпеливые тут же после картошки требуют и "уплаты", более сдержанные идут
проводить и объясняют будущее. Устраивайся, устраивайся,  милая,  в  [зоне],
пока предлагают по-джентльменски.  Уж  и  чистота,  и  стирка,  и  приличная
одежда, и неутомительная работа -- вс„ твое.
   И в этом смысле считается, что женщине в  лагере  --  "легче".  Легче  ей
сохранить саму жизнь. С той "половой  ненавистью",  с  какой  иные  доходяги
смотрят на женщин, не опустившихся до помойки,  естественно  рассудить,  что
женщине в лагере легче, раз она насыщается меньшей пайкой и раз есть  у  нее
путь избежать голода и остаться в живых. Для исступленно-голодного весь  мир
заслонен крылами голода, и больше несть ничего в мире.
   И правда, есть женщины, кто по натуре вообще и на воле легче  сходится  с
мужчинами, без большого перебора. Таким, конечно, в  лагере  всегда  открыты
легкие пути.  Личные  особенности  не  раскладываются  просто  по  [статьям]
Уголовного кодекса, -- однако, вряд  ли  ошибемся  сказав,  что  большинство
Пятьдесят Восьмой составляют женщины не такие. Иным с начала и до конца этот
шаг непереносимее смерти. Другие „жатся, колеблются, смущены (да  удерживает
и стыд перед подругами),  а  когда  решатся,  когда  смирятся  --  смотришь,
поздно, они уже не идут в лагерный спрос.
   Потому что [предлагают] не каждой.
   Так еще в первые сутки многие уступают. Слишком жестоко прочерчивается --
и надежды ведь никакой. И этот выбор вместе с мужниными женами,  с  матерями
семейств делают и почти девочки. И именно девочки,  задохнувшись  от  наготы
лагерной жизни, становятся скоро самыми отчаянными.
   А -- нет? Что ж, смотри! Надевай штаны и бушлат. И бесформенным,  толстым
снаружи и хилым внутри существом, бреди в  лес.  Еще  сама  приползешь,  еще
кланяться будешь.
   Если ты приехала в лагерь физически сохраненной и сделала [умный]  шаг  в
первые же дни -- ты надолго устроена в санчасть, в кухню, в  бухгалтерию,  в
швейную или прачечную, и годы  потекут  безбедно,  вполне  похоже  на  волю.
Случится этап -- ты и на новое место приедешь вполне в расцвете,  ты  и  там
уже знаешь, как поступать с первых же дней. Один из самых удачных  ходов  --
стать прислугой  начальства.  Когда  среди  нового  этапа  пришла  в  лагерь
дородная холеная И. Н., долгие годы благополучная жена  крупного  армейского
командира, начальник УРЧа тотчас е„ высмотрел и дал почетное назначение мыть
полы в кабинете начальника. Так она мягко начала свой срок, вполне  понимая,
что это -- удача.
   Что с того, что кого-то на воле ты  там  любила  и  кому-то  хотела  быть
верна! Какая корысть в верности мертвячки? ["выйдешь  на  волю  --  кому  ты
будешь нужна?"] -- вот слова, вечно звенящие в женском бараке. Ты  грубеешь,
стареешь, безрадостно и пусто пройдут последние женские годы. Не разумнее ли
что-то спешить взять и от этой дикой жизни?
   Облегчает и то, что здесь  никто  никого  не  осуждает.  "Здесь  все  так
живут".
   Развязывает и то, что у жизни не осталось никакого смысла, никакой цели.
   Те, кто не уступили сразу --  или  одумаются,  или  их  заставят  вс„  же
уступить. Самым упорным, но если собой хороша -- сойдется, сойдется на  клин
-- сдавайся!
   Была у нас в лагерьке на Калужской заставе (в Москве)  гордая  девка  М.,
лейтенант-снайпер, как царевна из сказки -- губы пунцовые,  осанка  лебяжья,
волосы вороновым крылом. *(2) И наметил  купить  е„  старый  грязный  жирный
кладовщик Исаак Бершадер. Он был и вообще отвратителен на взгляд, а ей,  при
е„ упругой красоте, при е„ мужественной  недавней  жизни  особенно.  Он  был
корягой гнилой, она -- стройным тополем. Но он обложил е„ так тесно, что  ей
не оставалось дохнуть. Он не только обрек е„  общим  работам  (все  придурки
действовали слаженно, и помогали ему в облаве),  придиркам  надзора  (а  [на
крючке] у него был и надзорсостав) -- но и грозил неминуемым  худым  далеким
этапом. И однажды вечером, когда в лагере погас свет,  мне  довелось  самому
увидеть в бледном сумраке от снега и неба, как М. прошла тенью  от  женского
барака и с опущенной головой постучала в каптерку алчного  Бершадера.  После
этого она хорошо была устроена в зоне.
   М. Н., уже средних лет, на воле чертежница, мать двоих детей,  потерявшая
мужа в тюрьме, уже сильно доходила в женской бригаде на лесоповале -- и  вс„
упорствовала, и была  уже  на  грани  необратимой.  Опухли  ноги.  С  работы
тащилась в хвосте колонны, и конвой подгонял е„ прикладами. Как-то  осталась
на день в зоне. [Присы'пался] повар: приходи в кабинку,  от  пуза  накормлю.
Она пошла. Он поставил перед  ней  большую  сковороду  жареной  картошки  со
свининой. Она всю съела. Но после расплаты  е„  вырвало  --  и  так  пропала
картошка. Ругался повар: "Подумаешь, принцесса!"  А  с  тех  пор  постепенно
привыкла. Как-то лучше устроилась. Сидя на  лагерном  киносеансе,  уже  сама
выбирала себе мужика на ночь.
   А кто прождет дольше -- то самой еще придется плестись  в  общий  мужской
барак, уже не к придуркам, идти в  проходе  между  вагонками  и  однообразно
повторять: "Полкило... полкило..." И если избавитель пойдет за нею с пайкой,
то завесить свою вагонку с трех сторон простынями, и в  этом  шатре,  шалаше
(отсюда и "шалашовка") заработать свой хлеб. Если  раньше  того  не  накроет
надзиратель.
   Вагонка, обвешанная от соседок тряпьем -- классическая лагерная  картина.
Но есть  и  гораздо  проще.  Это  опять-таки  кривощековский  1-й  лагпункт,
1947-1949. (Нам известен такой, а сколько  их?)  На  лагпункте  --  блатные,
бытовики, малолетки, инвалиды, женщины и мамки --  вс„  перемешано.  Женский
барак всего один  --  но  на  пятьсот  человек.  Он  --  неописуемо  грязен,
несравнимо грязен, запущен, в нем тяжелый запах, вагонки --  без  постельных
принадлежностей. Существовал официальный запрет мужчинам туда входить --  но
он не соблюдался и никем не проверялся.  Не  только  мужчины  туда  шли,  но
валили малолетки, мальчики по 12-13  лет  шли  туда  обучаться.  Сперва  они
начинали с простого наблюдения: там не  было  этой  ложной  стыдливости,  не
хватало ли тряпья, или времени -- но [вагонки не завешивались],  и  конечно,
никогда не тушился свет. Вс„ совершалось  с  природной  естественностью,  на
виду и сразу в нескольких местах. Только явная старость или  явное  уродство
были защитой женщины -- и больше ничто. Привлекательность была проклятьем, у
такой непрерывно сидели гости на койке, е„ постоянно окружали, е„ просили  и
ей угрожали побоями и ножом -- и не в том уже была е„ надежда, чтоб устоять,
но -- сдаться-то умело, но выбрать  такого,  который  потом  угрозой  своего
имени и своего ножа защитит е„ от остальных, от следующих,  от  этой  жадной
череды, и от этих обезумевших малолеток, растравленных  всем,  что  они  тут
видят и вдыхают. Да только ли  защита  от  мужчин?  и  только  ли  малолетки
растравлены? -- а женщины, которые рядом изо дня в день вс„ это видят, но их
самих не спрашивают мужчины -- ведь эти женщины тоже  взрываются  наконец  в
неуправляемом чувстве -- и бросаются бить удачливых соседок.
   И  еще  по  Кривощековскому  лагпункту  быстро  разбегаются  венерические
болезни. Уже слух, что почти половина женщин больна, но выхода  нет,  и  вс„
туда же, через тот  же  порог  тянутся  властители  и  просители.  И  только
осмотрительные, вроде баяниста К., имеющего связи в санчасти, всякий раз для
себя и  для  друзей  сверяются  с  тайным  списком  венерических,  чтобы  не
ошибиться.
   А женщина на Колыме? Ведь там она и  вовсе  редкость,  там  она  и  вовсе
нарасхват и наразрыв. Там не попадайся женщина на трассе --  хоть  конвоиру,
хоть вольному, хоть заключенному. На Колыме родилось выражение [трамвай] для
группового изнасилования. К. О. рассказывает, как шофер проиграл в карты  их
-- целую грузовую машину женщин,  этапируемых  в  Эльген  --  и,  свернув  с
дороги, завез на ночь расконвоированным, стройрабочим.
   А [работа?] Еще  в  смешанной  бригаде  какая-то  есть  женщине  потачка,
какая-то работа полегче. Но если вся бригада женская --  тут  уж  пощады  не
будет, тут давай [кубики!] А бывают сплошь женские целые лагпункты,  уж  тут
женщины  и  лесорубы,  и  землекопы,  и  саманщицы.  Только  на   медные   и
вольфрамовые рудники женщин  не  назначали.  Вот  "29-я  точка"  КарЛага  --
сколько ж в этой [точке] женщин? Не много не мало -- шесть тысяч!  *(3)  Кем
же работать там женщине? Елена О. работает грузчиком -- она таскает мешки по
80 и даже по 100 килограммов! -- правда наваливать на плечи ей помогают,  да
и в молодости она была гимнасткой. (Все свои 10 лет проработала грузчиком  и
Елена Прокофьевна Чеботарева.)
   На женских лагпунктах  устанавливается  не-женски  жестокий  общий  нрав:
вечный мат, вечный  бой  и  озорство,  иначе  не  проживешь.  (Но,  замечает
бесконвойный инженер Пустовер-Прохоров, взятые с  такой  женской  колонны  в
прислугу или на  приличную  работу  женщины  тут  же  оказываются  тихими  и
трудолюбивыми. Он наблюдал такие колонны на БАМе, вторых сибирских путях,  в
1930-е годы. Вот картинка:  в  жаркий  день  триста  женщин  просили  конвой
разрешить им искупаться в обводн„нном  овраге.  Конвой  не  разрешил.  Тогда
женщины с единодушием все разделись донага и легли загорать --  возле  самой
магистрали,  на  виду  у  проходящих  поездов.  Пока  шли  поезда   местные,
советские, то была не беда, но ожидался  международный  экспресс,  и  в  нем
иностранцы. Женщины не поддавались командам одеться. Тогда вызвали  пожарную
машину и спугнули их брандсбойтом.)
   Вот  [женская]  работа  в  Кривощекове.  На  кирпичном  заводе,   окончив
разрабатывать  участок  карьера,  обрушивают  туда  перекрытие  (его   перед
разработкой стелят по поверхности земли).  Теперь  надо  поднять  метров  на
10-12 тяжелые сырые бревна из большой ямы. Как это сделать? Читатель скажет:
механизировать.  Конечно.  Женская  бригада  набрасывает  два   каната   (их
серединами) на два конца бревна, и двумя рядами бурлаков (равняясь, чтобы не
вывалить бревно и не начинать с  начала)  вытягивают  одну  сторону  каждого
каната и так -- бревно. А потом они вдвадцатером берут одно такое бревно  на
плечи и под командный мат отъявленной своей  бригадирши  несут  бревнище  на
новое место и сваливают там. Вы скажете --  трактор?  Да  помилуйте,  откуда
трактор, если это 1948 год? Вы скажете -- кран? А вы  забыли  Вышинского  --
"труд-чародей, который из небытия и ничтожества превращает людей в  героев"?
Если кран -- так как же с чародеем? Если кран -- эти женщины так и погрязнут
в ничтожестве!
   Тело истощается на такую работу, и  вс„,  что  в  женщине  есть  женское,
постоянное или в месяц раз, перестает быть.  Если  она  дотянет  до  ближней
комиссовки, то разденется  перед  врачами  уже  совсем  не  та,  на  которую
облизывались придурки в банном коридоре: она стала  безвозрастна;  плечи  е„
выступают острыми углами,  груди  повисли  иссохшими  мешочками;  избыточные
складки кожи морщатся на плоских ягодицах, над коленями так мало плоти,  что
образовался просвет, куда овечья голова пройдет и даже футбольный мяч; голос
погрубел, охрип, а на лицо уже  находит  загар  пеллагры.  (А  за  несколько
месяцев лесоповала, говорит гинеколог, опущение и  выпадение  более  важного
органа.)
   Труд-[чародей!]..
   Ничто не равно в жизни вообще, а в лагере тем более.  И  на  производстве
выпадало не всем одинаково безнадежно. И чем моложе, тем иногда легче. Так и
вижу девятнадцатилетнюю  Напольную,  всю  как  сбитую,  с  румянцем  во  всю
деревенскую щеку. В лагерьке на Калужской заставе она  была  крановщицей  на
башенном кране. Как обезьяна лазила к себе на кран, иногда без надобности  и
на стрелу,  оттуда  всему  строительству  кричала  "хо-го-о-о!",  из  кабины
перекрикивалась с вольным прорабом, с десятниками, телефона у нее  не  было.
Вс„ ей было как будто забавно, весело, лагерь не в лагерь, хоть  в  комсомол
вступай. С каким-то не лагерным добродушием она улыбалась  всем.  Ей  всегда
было выписано 140%, самая высокая в лагере пайка, и никакой враг ей  не  был
страшен (ну, кроме [кума]) -- е„ прораб не дал бы в обиду. Одного только  не
знаю -- как ей удалось в лагере обучиться на крановщицу --  вот  бескорыстно
ли е„ сюда приняли. Впрочем, она сидела по безобидной бытовой  статье.  Силы
так и пышели из нее, а завоеванное  положение  позволяло  ей  любить  не  по
нужде, а по влечению сердца.
   Так же описывет свое состояние и Сачкова, посаженная в 19 лет. Она попала
в сельхозколонию, где, впрочем, всегда сытней и потому легче.  "С  песней  я
бегала от жатки к жатке, училась вязать снопы". Если нет  другой  молодости,
кроме лагерной -- значит, надо веселиться здесь, а где же? Потом е„ привезли
в тундру под Норильск, так и он ей "показался  каким-то  сказочным  городом,
приснившимся в детстве". Отбыв срок, она осталась там вольнонаемной. "Помню,
я шла в пургу, и у меня  появилось  какое-то  задорное  настроение,  я  шла,
размахивая руками, борясь с пургой, пела "Легко на сердце от песни веселой",
глядела на переливающиеся занавеси Северного сияния,  бросалась  на  снег  и
смотрела в высоту. Хотелось запеть, чтоб услышал Норильск: что не меня  пять
лет победили, а я их, что кончились эти проволоки, нары и конвой..  Хотелось
любить! Хотелось что-нибудь сделать для людей, чтобы больше не было  зла  на
земле".
   Ну, да это многим хотелось.
   Освободить нас ото зла Сачковой вс„-таки не  удалось:  лагеря  стоят.  Но
самой ей повезло: ведь не пяти лет, а пяти недель довольно, чтоб  уничтожить
и женщину и человека.
   Вот эти два случая у меня только и стоят против  тысяч  безрадостных  или
бессовестных.
   А конечно, где ж как не  в  лагере  пережить  тебе